Радина охватило странное чувство страха и тоски. Он достал бутылку коньяка, отпил прямо из горла, сел посреди комнаты, поднял одну из карт. Из-под пятилучевых корон на него смотрели два бородатых короля, один – прямо, другой – вверх ногами, выглядывая из-под первого. Подле каждого сияло алое сердце. Так он просидел, должно быть, минут пять, затем бросил карту и лег.

Ему послышались легкие, осторожные шаги. Кто-то стоял в дверях, стоял и смотрел на него, и он чувствовал этот взгляд.

– Жан…

Так, по имени одной из прошлых ролей, называла его только Ольга. Он отчего-то сразу это принял, хотя обычно сам навязывал другим обращение к себе… Нет, было еще одно исключение – вдова с этим «Евгеша». Но это другое, это надо было терпеть.

Радин поморщился.

– Зачем ты пришла? Сегодня другой день.

– Не наш день, знаю. Я хотела просто посмотреть в твои окна.

– Какая глупость! И что ты увидела?

– Одиночество.

Радин повернулся и с удивлением посмотрел на девушку снизу вверх. Неожиданный и до невозможности острый, ловкий ответ как-то отрезвил его.

– Все равно это глупость. Хотя ты и права.

Ольга улыбнулась. Она села рядом, и минуту двое молчали, глядя в темное окно.

– Да, глупость, – наконец произнесла девушка, придвинулась к нему и положила руку ему на плечо. – Расскажи мне в стихах, какая это глупость. Сможешь?

Радин рассмеялся звонким долгим смехом. Затем попытался встать, но все вокруг него вдруг начало вертеться и качаться, паркет стал палубой корабля, брошенного в самый ужасный шторм. Он сделал шаг и упал бы головой точно на лежащего рядом бронзового амура, если бы девушка не подхватила его. Он сказал что-то еще, должно быть грубое или неприличное, и, кажется, бросил пепельницей в автомат, пришедший на вызов Ольги. На этом моменте занавес долгого дня опустился окончательно, и следующие одиннадцать часов Евгений Радин проспал, не помня и не чувствуя ничего.

4. Горенье чувств

Солнце катилось к закату, а вернее сказать, планета прятала от него в прохладу тени уставшую ото дня дольку. В парках распевались соловьи, по набережным тянулся легкий туман, в столице зажигали свет – начинался вечер.

Ольга возвращалась домой. Свернувшись на мягком диване электрического мобиля у двери, в углу, она смотрела на вечернюю Москву с тоской в сердце. Ей хотелось приказать отправиться к Лунному мосту, забраться на перила и сидеть там, держась за фонарь. Еще лучше, чтобы Жан-Евгений случайно увидел ее там, проезжая мимо – нет, лучше проплывая внизу по реке, – и чтобы ее силуэт отпечатался в его памяти навсегда. Извозчик по указанию Ольги ехал не через Моховую и Остоженку, а большим крюком, через Сергиевский мост. Встречные огни изредка вспыхивали за стеклами, заставляя блестеть полированное дерево и украшения. Звуки снаружи почти не проникали в салон, двигатель работал тихо. От этого все казалось ненастоящим, слишком комфортным. Мир стал картинкой, и девушка, желая приблизить к себе реальность, наклонила маленький рычажок, опускающий стекло… Прохладный воздух, предзакатное небо и шум города, бессмысленный и вечный. Ольга заслушалась его, представляя, что это шум моря и она брошена в него и плывет теперь в ночи, обреченно ожидая, когда разрешится ее судьба. Как выглядело бы ее платье? Хорошо ли? Подходящее ли это платье, чтобы плыть по воде? Одежда порой становится мерзкой, когда напитывается водой, но изредка, наоборот, изящной. Ольга стала искать на машинке фотографии, подтверждающие то и другое…

Прибыли. Перстень прикоснулся к поданному для оплаты блюдцу, каемка вспыхнула золотом, и одновременно зазвенел колокольчик в машинке Ольги. Извозчик бросился открывать двери.

Ей нужно было теперь как можно незаметнее добраться до своей спальни. Ольга чувствовала себя виноватой за ночь и день, виноватой в первую очередь перед матерью. По дороге домой она написала на машинке длинную телеграмму, в которой просила прощения за причиненные волнения. Телеграмма была доставлена и прочитана – таким образом Ольга считала возможным не объясняться с родителями о прошлой ночи. Мать имела обыкновение отвечать дочери сразу (по крайней мере, по возможности скорее), и прочитанное, но вдруг оставленное без ответа послание говорило, казалось, о чем-то. Ольга не хотела думать об этом, а лишь о том, чтобы избежать всяких объяснений сегодня.

Ворота ей открыл садовник Тихон, автомат из старых, служивший при усадьбе с самой постройки.

– Я с боковой поднимусь, не беспокой никого, – произнесла девушка, не поворачивая головы и не глядя на садовника.

Однако автомат преградил ей путь.

– Не велено.

– Что не велено? Я тебе говорю, хозяйка твоя! Поди, открой мне.

– Велено вас встретить и проводить в парадную.

– Да кем же велено?

Автомат промолчал. Ольга холодно, чуть сузив глаза и поджав губы, взглянула на него, но более не стала упрямиться.

Оклик матери застал ее на середине пустой залы, в самом центре большого цветка из наборного паркета, который повторял в ломаных линиях живописное украшение потолка. Анна Константиновна подошла к дочери, показав жестом стоящему в боковых дверях автомату удалиться.

– Ты думаешь, я буду ругать тебя. Я должна бы ругать, ведь есть за что. Но сейчас скажи мне только одно: все ли с тобой хорошо, не обидел ли кто тебя?

– Нет, все хорошо, – не поднимая глаз, ответила тихим голосом Ольга.

– Опять была у него?

Девушка молча кивнула. Анна Константиновна вздохнула. В ней шло сейчас противостояние множества чувств, и с большим трудом удалось ей ни одному из них не поддаться и оставить трудный разговор до следующего дня.

– Я вижу, ты не спала совсем. Ступай к себе, я прикажу чего-нибудь…

– Не надо.

Девушка направилась к лестнице, мечтая сейчас только об одном: чтобы не столкнуться более ни с кем из домашних.

Войдя в спальню и задвинув тяжелые парчовые шторы ненавистного ей персикового цвета, она села на угол кровати, открыла на машинке дневник и принялась быстро водить пальцем по буквам на экране: «Упасть сейчас на кровать, чтобы проснуться в какой-нибудь другой реальности, в мире мрачном, населенном холодными существами, нас во всем превосходящими, во дворце их на высокой скале…»

В спальню все же принесли поднос с молоком и ревеневым пирогом – непрошеный, но желанный. Дом полнился обычным вечерним движением, но более никто Ольгу не беспокоил.

Она дождалась одиннадцати, когда все стихло, и босиком, чтобы не создать шума и чтобы «телом почувствовать хладную сущность Вселенной», вышла из комнаты и поднялась по узкой лестнице в башенку правого крыла. Здесь было заброшенное место, которое приказали заколотить, но она тайно открыла его и сделала «убежищем» – непременным для всякого мрачника элементом жизни.

Сидя в углу, на дощатом полу, она писала скрытому за именем Варвара собеседнику (являвшемуся, впрочем, молодой питерской лицеисткой). Диалог их, возможный в любое время без всяких слов благодаря междусети, связывающей миллионы машинок на десятках планет и космических станций, будет одному читателю скучен, но другому любопытен, потому я приведу его здесь целиком. Мрачники избегали восклицательных знаков, следили за написанным, чтобы диалог был «поэтическим», никогда не обращались друг к другу по имени, старались общаться после захода солнца, поскольку свет его якобы вредит чувственному душевному процессу.

Ольга: Они думают, я неискренна. Что увлечение мое от моды частью, частью от лет. Не объяснить никак. Разнятся так понятья – понятья чувств у наших поколений.

Варвара: Они понять не смогут, так что все пустое. Прошла я через это. Многие прошли.

Ольга: Скажи, ты тоже думаешь, что изменяется она, любовь?

Варвара: Любовь?

Ольга: То, что зовется этим чувством. Читаем мы о нем в известных книгах, еще в учении, затем и сами. На их примере объясняют молодым. Но ведь тот век ушел, у нас уже другое. Родительское поколенье живет еще всем этим расширеньем – устройство нового, планеты, суета… Не успевают люди осознать, как мы малы теперь. Мир стал ужасно больше, а жизнь все так же коротка. Идет вокруг все словно бы само, под действием каких-то бо́льших сил, никак не изменить его теченье. Для разума, должно быть, чу́дная картина. Но для сердец для одиноких наших ни в чем нет смысла, кроме чувства, и чувство же оправдывает все… Прости, я, верно, говорю один сумбур…

Варвара: Нет, что ты. Слова твои как будто с губ моих сорвались.

Ольга: Что делала бы я без вас? Я не разобрала бы даже, что это есть за чувство… Знаешь, ради стихов его готова я на все. Ведь смерть придет к нам рано или поздно. И победить ее один лишь только способ – стать музой для стихов или картин, которые все так же вечны. Жить в них, стать их героем.

Варвара: От этих слов сильнее бьется сердце. Все тлен. Возьми, творец, мой образ.

Ольга: И мой.

Варвара: Для этого вся наша красота.

Ольга: И хрупкость, и страданье.

Варвара: Жаль, не рисую я и не пишу стихов.

Ольга: Мы по другую сторону, но и без нас искусство невозможно. Без обреченного горенья чувств.

Варвара: Как сказано. Я с этим проведу теперь всю ночь.

Ольга: И я.

5. На Марс

Двое суток, следующих за упомянутыми событиями, провел Остроумов в делах купеческих, и подарок Ермакова был на время оставлен нетронутым в шкафу за стеклом, по соседству с вырезанным из бивня доисторического гиганта мальчиком с дудочкой, дальнекузнецкими колокольчиками (предметом дорогим и у купцов обязательным в силу поверья, что звон альдебарита дарует удачу в сделках), а также прочими чудесными мелочами.

Спешка для купца – самое вредное, так считал Остроумов. Спешка может любое дело направить по дороге, в конце которой выяснится, что все следует переделывать и чтобы только вернуться к прежнему состоянию, требуются силы, деньги и время. В этом он отличался от молодых купцов своей гильдии и уж тем более от носителей гильдейских печатей новых планет: те любили и риск, и скорость.

Любовь эта проистекала из всяческих исследований, графиков и прочей информации в междусети, до которой жаден сейчас любой человек, открывающий свое дело, и подогревали ее истории быстрого успеха, повсюду воспеваемые. Остроумов, однако, видел это так: бывает успех из риска, но на один такой случай приходится тысяча разорений. Успех этот случаен и не происходит из выгодности риска, а сравним с игорной рулеткой. Но высоко взлетевший вдруг делец верит, что открыл тайные рецепты, и пишет о них книги. Книги эти читаются другими, молодыми и страждущими скорой прибыли, и снова и снова бегут они, теряя шапки, нырять во всякие авантюры, коих век космический дарит великое множество.

Причины осторожности купца лежали в его семейности и истории. Владимир Остроумов получил капитал в наследство от своего отца. Вместе с капиталом, складами, торговыми местами и заводом по производству масел и бальзамов разного рода перешла к нему грамота с золотой цифрой, украшенной дубовыми листьями, – место в первой купеческой гильдии.

Родители Владимира, Ростислав и Екатерина Остроумовы, погибли во время ракетной атаки на земные города, случившейся в самом начале Русско-марсейской войны, 29 декабря 2870 года. Владимиру в то время было уже тридцать два. Он принимал деятельное участие в предприятии отца, учился, много читал, много путешествовал, заменяя не отличавшегося крепким здоровьем Остроумова-старшего на сделках, требовавших космических перелетов. В день атаки Владимир оказался далеко от Земли. Не сразу он узнал о трагедии, а смог добраться до разрушенного дома лишь спустя два месяца, когда была снята осада планеты и угроза ракетных ударов миновала.