Я опасался, что в ход пойдут пистолеты –  это могло бы осложнить дело, –  но все обошлось. Мужчина со взъерошенными волосами снял с пояса дубинку и начал неспеша приближаться, покачиваясь и равнодушно глядя чуть в сторону. Он был будто собран из широких костей и двигался плавно, как умелый танцор. Второй, с трудом кое-как усадив оглушенного пощечиной толстого мальчишку на стул, медленно подходил с другой стороны, слегка постукивая своей дубинкой по барной стойке.

– Они убийцы, –  сообщило мое отражение. –  Все четверо.

– Вижу, –  ответил я. –  Наконец-то.

Время замедлилось и окружающее приобрело какую-то кристальную, прозрачную ясность. Я видел и слышал все: как стонет, приходя в себя среди рассыпанных ножей и вилок, повар на кухне; как в хостеле тремя этажами выше дважды повернулся ключ в замке, надежно заперев дверь; как на пивном кране дрожит, готовясь сорваться, мутная капля. Внутри меня по жилам и венам словно побежали пузырьки газировки, и я почувствовал, как приближается ликующая, беспримесная, восхитительная ярость. Это была не прокисшая унылая злоба, копящаяся от чувства своей ущербности, будто жидкая гниль на дне мусорного бака, которую трусливо вымещают на слабых; не свирепая ненависть психопата, потерявшего чувство реальности и грозящего этой самой реальности казнями и испепелением; не дофаминовая жажда насилия и чужого страдания как у маньяков; это было живое пьянящее чувство, чистое, как кислород.

Двое приближаются ко мне с двух сторон. Эти парни умеют действовать в паре, и навык свой приобрели явно не на тренировках по керлингу. Высокий как будто лениво делает несколько ложных замахов, а потом резко атакует, целя в висок. Я бью навстречу движению тыльной стороной ладони и попадаю точно в запястье. Дубинка вылетает у него из руки, бешено крутится в воздухе и падает за стойку, где что-то разлетается осколками и металлическим дребезгом. Кулак моей правой руки врезается ему в шею сбоку, он хватается за нее обеими руками и начинает стремительно багроветь.

– Сзади, –  говорит отражение.

Я чуть наклоняюсь –  дубинка, с гудением взрезав воздух, шевелит волосы на затылке, –  бью локтем назад, попадаю в точку солнечного сплетения и оборачиваюсь, когда мужчина в арафатке, ловя воздух широко открытым ртом, пытается замахнуться еще раз. Я перехватываю руку и бросаю его через плечо так, что он сшибает своего задыхающегося приятеля, и оба с шумом валятся на пол. Дубинка остается у меня в руке. С пивного крана срывается капля и звонко разбивается о железный поддон.

– Ты мог сломать ему гортань, вмять ее в шею, –  слышу я голос из зеркала. –  Или вогнать переносицу в мозг. А второго, когда он разинул рот, надеть этим ртом на барную стойку и добавить кулаком по затылку, чтобы лопнула челюсть…

Я это знаю. Я чувствую себя, как алкоголик, после недельного воздержания вынужденный в приличном обществе пить маленькими глотками легкое проссеко и с трудом справляющийся с искушением махнуть бокал залпом, а потом присосаться к бутылке. Мне ни в коем случае нельзя ни калечить их, ни тем более убивать, и я сдерживаюсь, как могу, довольствуясь малым. Высокий все еще сипит и откашливается, держась за горло, его мозг пытается справиться с критическим недостатком кислорода; я знаю, что ему вряд ли удастся подняться в ближайшие пару минут, но второй быстро опомнился после падения и уже готов встать, но я не проламываю ему голову дубинкой, как мне бы хотелось –  в нескольких местах, пока кости черепа не деформируются и лицо не исказится до неузнаваемости, –  а только аккуратно бью металлическим краем в бровь. Поток алой крови заливает ему левый глаз.

– Не сметь!..

Маленький щуплый мальчишка бросается на меня с искаженным от гнева лицом и с безрассудной храбростью человека, сталкивавшегося с опасностью только в кино и компьютерных играх. В его высоко занесенной руке зажата плетка с утолщением на конце. Я на миг растерялся, не зная, как поступить, но тут усатый дядька осторожно и даже с какой-то нежностью придержал его сзади огромными ручищами за хилую грудь.

– Тише, тише, Василий Иванович! Дайте-ка мне.

Мальчишка, раздувая ноздри и не сводя с меня воинственного взгляда, отступил назад. Усатый добродушно ощерился, от чего вокруг глаз разбежались веселые морщинки, и сказал дружелюбно:

– Ну ты чего, землячок? Палку-то брось!

Я отбросил дубинку в сторону.

– Конец ему, –  говорит кто-то. –  Сейчас Петька его завалит.

Кем бы ни был усатый Петька, вести поединок по правилам маркиза Куинсберри он явно не собирался. Я, впрочем, тоже не был ни панчером, ни слаггером, да и вообще не умел боксировать.

Он стремительно шагает вправо, потом влево и бьет, целя в ключицу. Я позволяю ему ударить меня, только немного отклонившись, и тут же жалею об этом: сжатые в клюв толстые сильные пальцы попадают в верх груди с такой силой, что я чувствую, как на мгновение немеет левая сторона. В следующий миг Петька снова смещается и успевает схватить меня за пальто. Я срываю захват, бью локтем в лицо, но он блокирует и лупит мне правой в бок, вонзая в ребра выдвинутый из кулака сустав среднего пальца. У него увесистый жесткий удар, и я понимаю, что играть с ним вполсилы не стоит, а потому отталкиваю от себя и, уже нисколько не сдерживаясь, бью прямым ударом ногой в грудь. Ощущение такое, как будто я протаранил дуб Анны Иоанновны. Такой удар обычно ломает ребра и вышибает вон дух, но Петька только отлетел на пару шагов, ударился спиной в стену –  вниз посыпались с треском и звоном старые фотографии Дублина, –  устоял на ногах, оскалился и снова пошел на меня. Боковым зрением я увидел, как широкоплечий, покачиваясь, поднимается с пола. Его напарник, жмурясь левым глазом и утирая кровь «арафаткой», уже отыскал свою дубинку. Дальше без увечий и смерти обойтись бы не удалось: это были не расхрабрившиеся выпивохи из бара и не уличные хулиганы, но люди умелые, опытные и мотивированные. Шоу пора было завершать.

Я сместился так, чтобы держать в поле зрения всех троих и оказаться спиной к похожему на белогвардейского офицера.

«Ну же, –  подумал я. –  Ну».

– Отставить, –  прозвучал сзади негромкий голос, и я почувствовал, как мне в затылок уперся холодный ствол.

Все замерли. Я медленно повернулся. На меня смотрели ледяные голубые глаза и дуло аутентичного «нагана» времен Гражданской войны, от рукояти которого к кобуре тянулся тонкий кожаный ремешок.

– Пристрели его, Граф!

Сидевший на диване мальчишка в салатовой бейсболке стянул наушники и уставился на меня злобным взглядом. Один его глаз был совершенно черный, а другой какого-то неопределенного, прозрачно-светлого цвета.

– Пристрели его, Граф! Убей, пристрели его!

У него был высокий, почти девчоночий голос. В глазах Графа мелькнуло сомнение. Я подумал, что он действительно выстрелит, и вдруг почувствовал облегчение. Пусть все кончится здесь и сейчас. Немного неожиданно, но уж как есть. Больше ни беспокойств, ни тревог.

– Да, Граф, –  сказал я и прижался лбом к дулу «нагана». –  Пристрели.

Граф медлил.

– Я сказал, убей его! –  тонкий мальчишеский голос зазвенел требовательно и почти истерично. –  Я приказываю, убей!

Граф опустил револьвер и замахнулся. За то время, пока рукоять «нагана» по широкой дуге совершала путь до моей головы, я бы успел отобрать его, выбить Графу дулом передние зубы, засунуть ствол в рот и выстрелить, но покорно дождался удара, после которого провалился в глубокую тьму, словно дайвер, совершающий привычное погружение.

Глава 2

Алина поскользнулась на размокшей от дождя, истоптанной глине узкой дорожки, едва устояла, чуть не выронила зонт, поскользнулась еще раз и упала бы в лужу, но кто-то подхватил ее под руку.

– Спасибо, –  сказала она.

Лицо мужчины было смутно знакомым, но она не могла вспомнить, откуда: то ли кто-то из Следственного комитета, то ли из районного розыска.

– Давайте, я помогу дойти? Тут скользко, да и неудобно на каблуках, –  предложил он.

– Не стоит, –  улыбнулась Алина. –  Я привыкла справляться сама.

Новый участок кладбища начинался там, где обрывался, едва выступая из леса, разбитый асфальт подъездной дороги: огромное, открытое дождю и ветру поле, плоская пустошь из песка и суглинка, по которой до самой сероватой кромки далекого чахлого леса тянулись ряды деревянных крестов с пластиковыми венками, черный и белый мрамор надгробий и свежие ямы могил. Идти было далеко, и длинная цепочка медленно ползущих разноцветных зонтов растянулась на несколько сотен метров.

– Безобразие это, конечно, –  послышалось из-под соседнего зонтика. –  Человек почти шестьдесят лет отпахал, а в комитете не могли найти для могилы поприличнее места…

Кто-то ответил сочувственным вздохом.

– До последнего дня работал… говорят, на остановке нашли…

Генрих Осипович Левин в последние годы руководил гистологическим отделением в Бюро судебно-медицинской экспертизы, а до того, еще с советских времен, несколько десятков лет работал с розыском и со следствием, был экспертом отдела исследования трупов, одно время даже начальствовал, и у многих имелись основания для признательности. Алина предполагала, что на похоронах соберется немало людей, но все же была удивлена, сколько оказалось тех, кто утром дождливого понедельника счел своим долгом проводить в последний путь тишайшего и мудрейшего Генриха Осиповича. У самой Алины, помимо искреннего уважения, тоже были особенные причины для благодарности своему старому наставнику и коллеге.

Низкое небо, потемневшее и набухшее холодной влагой, тяжело навалилось на кладбище, как мертвецки пьяный сосед в общественном транспорте. Дождь превратился в ливень. Вода заливалась в валторны и геликоны стоящих по щиколотку в луже музыкантов духового оркестра, и траурный марш захлебнулся, уступив монотонному гулу ливня и частой дроби разбивающихся о зонты капель. Глинистые края могилы медленно оползали; яма наполнялась коричневой мутной водой, почти скрывшей уже крышку гроба.

«Прощайте, Генрих Осипович. Спасибо за все».

Алина постояла секунду и отошла. Когда через несколько шагов она обернулась, то увидела, как к могиле подошла высокая женщина в блестящем длинном черном плаще с поднятым широким воротником. В распущенных темных волосах блестели редкие нити серебра, огромные солнечные очки до половины скрывали бледное лицо. Большой черный зонт над ней держал пожилой мужчина с военной осанкой, аккуратной стрижкой и чуть заметной боксерской горбинкой на переносице. Опираясь на его руку, женщина наклонилась, подняла несколько слипшихся комочков глины и бросила в могилу. Алина на секунду отвела взгляд, чтобы разойтись на узкой дорожке с немолодой дамой с букетом ярких тигровых лилий, а когда снова оглянулась, то ни женщины, ни ее спутника не увидела.

Алина пыталась идти осторожно, аккуратно ступая меж луж и осклизлых неровностей, но все равно, когда добралась до подъездной дороги, безнадежно промочила ноги и забрызгала брюки грязью и глиной. Почти новые туфли на каблуке было жаль; может быть, следовало одеться попроще, но Алина решила, что будничные кроссовки и джинсы не подойдут для торжественно-скорбного случая прощания и что хотя бы так, пусть лишь одевшись нарядней обычного, она выкажет Генриху Осиповичу последнюю благодарность.