Торжественно оторвав бумагу, закончившую выползать из специального отверстия, Брюс, широко улыбаясь, протянул её мне. Я принял телеграмму дрожащими руками и попытался разобраться, что на ней написано. «Получилось», вот какое послание сейчас лежало у меня на ладони. Я вопросительно посмотрел на Брюса.

– Где установлен подающий сигнал прибор? – я внимательно рассматривал аппарат, словно ребёнок, которому подарили огромную корзину различных сладостей.

– В Университете, государь, Пётр Алексеевич, – Брюс не переставал улыбаться. – Конечно, нужно сейчас думать, каким образом увеличить передачу сообщений, выявить максимальное расстояние, может так получиться, что наша задумка с расположением почтовых станций верна, и не нужно будет ничего придумывать дополнительно. Дел предстоит много, не спорю, но вот он, первый действующий образец!

– Потрясающе, – прошептал я, проводя перепачканными пальцами по корпусу прибора. – Это потрясающе. Но я смотрю, ты немного переделал прибор?

– Пришлось, государь, Пётр Алексеевич, – пожал плечами Брюс. – Но мне помогли, конечно. Бернулли-старший весьма заинтересовался прибором, и мы вдвоём довели его вот до этого вида, и можно с уверенностью сказать, что наши работы на том не закончатся.

– Потрясающе, – ещё раз проговорил я. – Вы блестяще потрудились, у меня слов нет.

– Это лучшая награда для меня, государь, Пётр Алексеевич, – улыбнулся Брюс. – Думаю, что прибор можно будет поставить в приёмной, дабы принимаемые сообщения, кои пока являются частью эксперимента, не тревожили тебя понапрасну.

– Да, думаю, что это будет хорошей идеей, – я посмотрел на вошедшего в кабинет Митьку.

Он ухмыльнулся и подошёл к столу, чтобы забрать телеграф. Провод был в тканной обмотке, причём использовали плотную джинсу. Но, конечно, лучше бы это был каучук. Ничего, скоро всё будет, включая и каучук, а пока моя мечта хоть о какой-то связи с отдалёнными районами, похоже, начала осуществляться.

Глава 5

«Сегодняшнее происшествие всколыхнуло всю Москву, а за ней и всю Российскую империю. А как им было не всколыхнуться, ежели прямо на выходе из Китай-города состоялась прямо как на древнем вече сходка стенка на стенку, в коей приняли безобразное участие, с битиём рож и вырыванием волос и бород, всеми уважаемые учёные мужи, построившие по велению государя нашего Петра Алексеевича Университет, дабы учить отроков наукам различным и вельми важным знаниям.

Другая стенка состоялась из попов наших, кои кадилами сумели махать, что былинные воины кистенями, повергая врагов своих направо и налево.

Кроме этих, без сомнения, ценных подданных государя нашего Петра Алексеевича, не менее ценные вои, что личную дворцовую гвардию составляют, пытаючись разнять этих петухов окаянных, сами стали участие незнамо для себя в махаловке той великой принимать.

И ежели бы государь на жеребце своем Цезаре не навёл порядку среди овец своих заблудших, мы могли бы к скорби великой и не досчитаться кого, а так не досчитались лишь зубов, выбитых в ходе забавы энтой.

А уже как государь наводил порядок, и нагайкой, и ногами, и кулаками да прямо в рыло смердящее, посмевшее на царственную особу лапу свою задрать…

Уж так стать свою показал, что вашему покорному слуге стало известно по большому секрету, многие дамы, видящие тело молодое, бесстыдно оголившееся в ходе вразумления каким-то ополоумевшим попом, коий с государя камзол сдернуть сумел, и рубаху белоснежную порвал, в обморок спасительный рухнули из-за стеснения в грудях. Хотя, не исключается вероятность слишком сильно затянутого корсета, но она маловероятна…»

– Какая сука это написала?! – заорал я, отшвыривая в сторону злополучную газету, и охая, когда висок уже привычно прострелило острой болью.

Митька тут же протянул мне платок, в который завернули лёд, вытащенный специально из ледника. Он уже успел подтаять на серебряном подносе, стоявшем на маленьком столике возле окна, но всё ещё оставался холодным и приносящим облегчение.

Я схватил платок со льдом и с облегчением приложил его к подбитому, жутко болевшему глазу. Я им вдобавок ко всему плохо видел. Хорошо ещё, что не переломал себе ничего, «усмиряя дурное стадо этих баранов», устроившее вчера такую бучу.

– Александр Кожин, – прочитал Митька имя этого борзописца.

Так как штат газетный разросся, каждый, кто приложил ручонку к созданию газеты, сейчас подписывал свои опусы, и это было прекрасно в том плане, что не приходилось долго искать очередного шутника, чтобы Юдина мордой натыкать и дать по шее с дальнейшей передачей провинившемуся.

– Да ладно тебе яриться, государь Пётр Алексеевич, ничего такого он не написал, чего бы десятки москвичей своими глазами не видели, включая и «молодое тело, бесстыдно обнажённое», – я злобно посмотрел на него и увидел, что Митька едва сдерживается, чтобы не заржать, когда его взгляд падал на статью. Перевернув платок более холодной стороной, я процедил:

– Кофе мне принеси, весельчак, – и, откинувшись на спинку стула, задумался о вчерашнем происшествии. Его ничем другим, кроме как недоразумением, назвать было нельзя, но и последствия сейчас предсказать оказалось невозможно.

Началось всё довольно буднично. Я выехал в Кремль, чтобы посмотреть, как продвигаются работы по реконструкции моего будущего жилища. В общем и целом, мне нравилось то, что получалось. Растрелли и Кнобельсдорф работали в совершенно разных стилях, но на каком-то моменте сумели договориться, и теперь два стиля плавно переплетались между собой, создавая нечто принципиально новое. Мрачные стрельчатые линии немца очень органично вплетались в лёгкие завитушки итальянца, и эти вплетения завораживали, притягивали взгляд.

– Мы назвали этот стиль Кремлёвское барокко, – степенно произнёс Растрелли, заметив мой интерес. – Мы также старались не трогать самобытную изысканность церквей, но многие из них нуждаются в реставрации, на которую просим позволения у вашего императорского величества, – и он льстиво расшаркался передо мною.

Но я и сам видел, что некоторые, особенно старинные здания, не вписываются в получающийся ансамбль, поэтому без особых раздумий выдал разрешение с условием узнаваемости храмов.

Покивав в ответ, Растрелли продолжил мою экскурсию. Уже был почти закончен основной дворец – место пребывания императорской семьи, а также полностью перестроен патриарший дворец, из которого сделали Министерский дворец, чьё предназначение было понятно из названия.

Побродив ещё некоторое время по стройке, я вышел к Китай-городу, где меня ждал взвод сопровождения и нетерпеливо бьющий копытом о землю Цезарь. Потрепав верного друга по шее, я вскочил в седло и выехал с территории Кремля.

А в это же самое время…

У Эйлера что-то то ли получилось, то ли не совсем получилось, но он решил провести испытания очередной версии воздушного шара на свежем воздухе, и выбрал довольно пустынное место, которое Михайлов запретил трогать и как-то украшать, как раз за Кремлевской стеной в районе Китай-города.

За ним увязались оба Бернулли, Ломоносов и ещё несколько учёных, решивших размять косточки. Как я в последствии понял, Эйлер разработал какую-то хитрую заслонку, чтобы она регулировала давление пара в куполе шара и тем самым влияла на высоту.

А Мопертюи, когда-то приехавший с Бернулли-старшим и как-то незаметно прижившийся в Москве, сумел соорудить из некоторого количества каучука, привезённого Ванькой в паре бочек, нечто, похожее на резину. То ли он вулканизацию провёл, наткнувшись на неё случайно, то ли ещё что сделал, я пока в такие подробности не вдавался. Я даже не знал про привезённый каучук. Его Ванька припёр под видом диковинки, но, похоже, не осознавал его ценности.

В общем, всё это не столь важно, потому что к последующим событиям отношения практически не имеет. Когда эксперимент Эйлера завершился удачно, и он наблюдал за погрузкой шара на телегу, искоса поглядывая на пытающегося растягивать получившийся кусок не очень качественной, но всё же резины, Мопертюи, и прикидывая, как можно вот это применить к его детищу-воздушному шару, на площадь, где и расположились негромко переговаривающиеся учёные, вышла весьма представительная делегация попов, среди которых сновал, ну кто бы мог подумать, Шумахер, и что-то яростно им доказывал.

Как впоследствии выяснилось, вопрос шёл о переносе Славяно-греко-латинской академии… куда-нибудь, потому что время шло и уже давно вышел отведённый мною срок, а решения никакого принято так и не было.

Попы не хотели ничего ему обещать, а практически все монастыри не годились для переселения учащихся академии, потому что на их территориях расположились больницы.

Оставались храмы и молитвенные дома, а также дома для расселения прибывших помолиться паломников, не слишком двинутых, и ограничившихся церквями. Но любой храм в этом случае требовал перестройки, добавления площадей, да и просто строительства учебных зданий и общежития для учащихся. Никто на себя такую мороку брать не хотел, да и меня беспокоить по этому вопросу почему-то попы не желали.

И вот Шумахер не выдержал и присоединился к делегации, которую пригласил Растрелли, дабы они точно указали, какие именно элементы храмов, расположенных на территории Кремля, никак нельзя трогать, чтобы не нарушить самобытность и связь с Господом, или что там у них подразумевается под святынями. Вот к этим весьма почтенным и обладающим высокими духовными званиями священникам и присоединился вездесущий Шумахер.

Делегация священнослужителей, назначенных, кстати, решением Синода, вышла на площадь. Делить им с учёными мужами было нечего, кроме того, они с важным видом покивали косматыми головами, приветствуя оных. Довольно сухо, но всё же приветствуя.

Но! Среди них присутствовал Шумахер, успевший уже всем надоесть до колик. Завидев тех, над которыми совсем недавно у него была власть и власть довольно существенная, этот тип решил напомнить им о себе, и заодно попытаться решить свою проблему, как обычно выехав на чужом горбу.

Пока пытающиеся понять, что от них нужно ненавистному библиотекарю, попортившему многим из них крови, учёные врубались в его претензии, Шумахер продолжал толкать речь. Он настаивал на том, чтобы Бильфингер едва ли не принял академию под своё крыло и начал вот прямо сейчас выделять достойные помещения для учащихся.

Бильфингер слегка охренел и попытался выяснить у не менее офигевших попов, с чего бы это физикам и естествоиспытателям, а также разным химикам принимать на себя бремя обучения отроков, многие из которых затем примут сан? Такое положение вещей что, совсем никак не напрягло многоуважаемых попов? Но попы, не разобравшись почему-то приняли возмущения Бильфингера на свой счёт, что это он их чуть ли не обвинял в том, что они хотят избавиться от своих потенциальных кадров, путём сбагривания их едва ли не конкурентам и в большинстве своём вообще еретикам.

Слово за слово, и полемика стала происходить на повышенных тонах. Но, дело бы на этом и закончилось, тем более что к месту брани стали подтягиваться гвардейцы конвоя. Командиру моего охранения совершенно не понравилось подобное громкоговорящее столпотворение на пути следования охраняемого лица, вот только в дело вступил его величество Случай.

Мопертюи практически не принимал участия в разгорающемся скандале. Он, к счастью для себя, с Шумахером был не знаком, и сути претензий того не понимал, потому стоял в стороночке и всё ещё пытался что-то делать со своим куском скверной резины. К нему присоединился Ломоносов, которому ещё не по чину было пасть открывать в присутствии таких личностей. А личности в это время орали друг на друга, уже практически не понимая, кто и что говорит, потому что почти все учёные мужи в пылу ссоры перешли на свои родные языки.