До Скукума у меня была собачка Ниндай. Очень умная и послушная. Она была очень маленькая, но умела выследить енота, поймать кролика, сплавать за убитой уткой. Мы с ней были настоящие друзья. Как-то я подстрелил утку, и она упала в воду. Я позвал Ниндай. Она поплыла за уткой. Но утка вдруг ожила и улетела. Я крикнул Ниндай, чтобы она плыла обратно, и она повернула ко мне. И вдруг вон там, над омутом, завизжала и забила лапами по воде. А потом завыла, точно звала меня. Я прыгнул в каноэ и быстро погреб туда. Тут моя маленькая собачка Ниндай пропала под водой. И я понял, что ее утащил Босикадо. Я долгое время тыкал в дно шестом, но ничего не нашел. А пять дней спустя увидел лапу Ниндай в ручье ниже плотины. Придет день, и я убью Босикадо!..

Однажды я увидел его на берегу, но он сразу скатился в воду, как большой камень. Прежде чем нырнуть, он поглядел мне прямо в глаза, и я понял, что он – манито^[12]. Но он злой манито, а мой отец говорил: «Если злой манито чинит тебе вред, ты должен убить его». Раз я поплыл за уткой, а он схватил меня за палец на ноге, но я выбрался на отмель и вырвался. Мне удалось вогнать острогу ему в спину, но она не выдержала его веса и сломалась. Как-то он ухватил Скукума за хвост, но только ободрал шерсть, а Скукум с тех пор ни разу запруды не переплывал…

Дважды я видел его, как нынче, и мог бы убить из ружья, но я хочу встретиться с ним в честном бою. Много раз я сидел на берегу, пел ему «Песню труса» и вызывал его биться со мной на отмели, где мы равны. Он слышит меня и не выходит…

Я знаю, в прошлую зиму он наслал на меня болезнь, и даже теперь он угрожает мне злым колдовством. Но мое колдовство возьмет верх. Один раз он нагнал на меня страх. Но я нагоню на него самый большой страх и буду биться с ним в воде!

Ждать этого боя пришлось недолго. Рольф пошел за водой к колодцу – яме, вырытой в десяти шагах от запруды. Как заправский охотник, он, прежде чем выйти из-за деревьев, замер и осторожно огляделся. На илистой косе, в мелком заливчике шагах в пятидесяти от колодца, лежала серовато-зеленая груда, и Рольф не сразу разобрал, что это греется на солнце огромная черепаха. Чем дольше он смотрел, сравнивая ее с окружающими предметами, тем огромнее она казалась. Он бесшумно попятился и побежал за Куонебом.

– Он греется… Босикадо… на косе…

Индеец вскочил, схватил томагавк и крепкую веревку. Рольф потянулся было за ружьем, но Куонеб покачал головой. Они спустились к запруде. Да! Вон оно, лупоглазое чудище, по цвету почти неотличимое от ила.

Берег у косы был совершенно открытый, и о том, чтобы подобраться к бдительной черепахе незаметно, и речи быть не могло. Она мгновенно нырнула бы. Стрелять Куонеб не хотел: он считал, что искупит свой минутный страх, только сразившись с чудовищем на равных. И тут же составил план. Привязав томагавк и свернутую веревку к поясу, он бесшумно и решительно скользнул в воду, чтобы подобраться к кусаке с противоположной стороны. Это было относительно просто. И не потому лишь, что черепаха, естественно, ожидала нападения только с суши, но еще и потому, что тут у косы тянулись заросли камыша, за которыми пловец мог укрыться.

Рольф, как было условлено, углубился в лес и бесшумно вышел на место, откуда мог следить за черепахой с двадцати шагов.

Мальчик переводил взгляд с отважного пловца на свирепое пресмыкающееся. Нет, эта кусака весит никак не меньше ста фунтов!^[13] Каймановая черепаха по праву слывет самой хищной из черепах и, соотносимо с ее размерами, самой сильной. Ее беззубые челюсти имеют режущие края и образуют могучий клюв, способный дробить кости. Щиты на спине и брюхе делают ее практически неуязвимой для хищных птиц и зверей. Босикадо лежал, точно обломок бревна, вытянув длинный крокодиловый хвост, но злобные глазки в змеиной голове внимательно следили за берегом. Панцирь, широкий и старый, оброс бахромой зеленых водорослей, а незащищенные чешуйчатые подмышки были все в гроздьях пиявок, которых с жадностью склевывала пара чибисов, чем чудовище, видимо, было очень довольно. Толстые лапы и когти выглядели достаточно устрашающе, однако свирепые красные глазки производили куда более жуткое впечатление.

Плывя почти под водой, Куонеб добрался до камышей. Тут он нащупал ногами дно, взял веревку в одну руку, томагавк в другую, нырнул – и вновь появился на поверхности в десяти шагах от врага. Тут, на отмели, вода была ему чуть выше пояса.

Черепаха, увернувшись от веревочной петли, мгновенно плюхнулась в воду. Но Куонеб, когда она проплывала мимо, умудрился ухватить зубчатый хвост. И вот тут чудовище показало свою силу. В мгновение ока мощный хвост изогнулся и неумолимо прижал дерзкую руку к острым краям панциря. Куонебу потребовалось все его мужество, чтобы не выпустить эту шипастую боевую дубинку. Он бросил томагавк и правой рукой попытался накинуть петлю на шею черепахи, но та рванулась, веревка опять скользнула вниз по панцирю и на этот раз обвила толстую ногу.

Куонеб мгновенно затянул петлю. Теперь он и его враг были прочно связаны друг с другом. Однако томагавк, единственное оружие индейца, лежал на дне, и увидеть, где он, во взбаламученной воде было невозможно. Куонеб попробовал найти его ощупью. Стараясь ускользнуть, кусака рванулась изо всех сил и высвободила зажатую кисть индейца, но сбила его с ног. Затем, обнаружив, что ее переднюю лапу что-то держит, черепаха повернулась, с шипением разинула грозные челюсти и бросилась на врага, который лежа шарил по дну.

Подобно бульдогу, каймановая черепаха, раз сжав челюсти, уже не разжимает их, пока не вырвет кусок целиком. В мутной воде ей пришлось атаковать наугад, и, наткнувшись на левую руку врага, она впилась в нее железным клювом. В ту же секунду Куонеб нащупал томагавк. Поднявшись на ноги, он приподнял повисшую на его руке кусаку и ударил ее томагавком, зажатым в свободной руке. Томагавк пробил панцирь и глубоко ушел в спину чудовища, однако без видимых последствий, кроме одного: индеец вновь лишился оружия, потому что ему никак не удавалось выдернуть томагавк.

Рольф кинулся в воду, торопясь помочь ему, но Куонеб прохрипел:

– Нет. Нет. Вернись! Я сам…

Челюсти черепахи все сильнее сжимали его руку, а острые когти передних лап рвали рукав рубашки, и по воде, смешиваясь, расплывались длинные полосы крови.

С трудом шагнув к отмели, Куонеб снова дернул томагавк… и почувствовал, что он подается. Еще рывок, томагавк высвободился – и точный удар рассек змеиную шею. Туловище, размахивая чешуйчатыми ногами и хлеща крокодильим хвостом, погрузилось в воду, но тяжелая голова, помаргивая мутными красными глазками, истекая кровью, все так же впивалась клювом в руку Куонеба.

Индеец бросился к берегу, таща за собой на веревке еще живое туловище, привязал веревку к дереву, а потом вытащил нож, чтобы перерезать мышцы челюстей и освободить руку. Но мышцы были укрыты роговыми пластинами, и добраться до них ему не удавалось. Тщетно он бил и кромсал ножом твердую пластину. Вдруг челюсти в судорожном зевке разжались сами, и окровавленная голова упала на землю. Челюсти вновь сомкнулись, но теперь на толстой палке, и больше уже не разжимались.

Больше часа безголовое тело продолжало ползать, все время словно устремляясь к воде. Теперь Куонеб и Рольф могли как следует рассмотреть своего врага. Поражены они были не столько его величиной, сколько весом. Хотя длина туловища не превышала четырех футов, поднять его Рольф не смог. Царапин на теле Куонеба было много, но неглубоких. Серьезной выглядела рана на руке, оставленная жестокими челюстями, но индеец объявил, что это пустяки. Вместе они понесли безголовое туловище в лагерь, а Скукум бежал впереди и заливисто лаял. Жуткая голова, висевшая на палке, была украшена тремя перьями и водворена на шест возле вигвама. И когда Куонеб в следующий раз запел, его песня была такова:

Босикадо, мой враг, был могуч,
Но я в воду прыгнул к нему,
И я страхом его поразил.

Глава 14
Рольфа навещает Хортон

Лето на Асамуке было в самом разгаре. Многие лесные певцы уже умолкли, каждый вечер в кроне какого-нибудь густого можжевельника весело щебетали стайки молодых дроздов в крапчатом оперении, а длинную запруду бороздили два-три выводка утят.

Рольф совсем освоился с жизнью в вигваме. Он уже умел повернуть клапан дымохода так, чтобы дым сразу вытягивался наружу, откуда бы ни дул ветер; он изучил все признаки, по каким на закате можно определить, что за перемены в погоде принесет ночной ветер; не подходя к морю, он мог сказать, когда отлив достигает своего предела и обнажились ли богатые устрицами мели. Ночью, едва прикоснувшись к натянутой леске, он мог точно узнать, попалась ли на крючок черепаха или круглая рыба, а по звуку тамтама предсказать приближение грозы.

С детства приученный к труду, мальчик внес в их общее хозяйство немало улучшений и, главное, тщательно собирал и сжигал все отбросы и мусор, которые прежде привлекали тучи мух. Он приспособился к лесной жизни, отчасти приспособил ее для себя и давно забыл, что собирался остаться у Куонеба лишь на несколько дней.

Рольф не задумывался, когда и чем кончится это вольготное существование, а понимал только, что никогда еще ему не жилось так хорошо. Каноэ его судьбы благополучно миновало быстрины и тихо плыло теперь вниз по течению… Но устремлялось оно к водопаду. Затишье на театре военных действий означает не конец войны, а приготовления к новому наступлению. И разумеется, началось оно там, где не ждали.

Хортон был уважаемым человеком в общине, чему способствовали его здравый смысл, доброе сердце, ну и, конечно, зажиточность. Ему принадлежали все леса на Асамуке, и Куонеб как бы арендовал у него право жить на земле своих же предков. Они с Рольфом иногда работали у Хортона, а потому хорошо его знали и уважали за справедливость.

На исходе июля, утром в среду, Хортон, грузный мужчина, не носивший ни усов, ни бороды, окликнул обитателей вигвама.

– Доброе утро вам обоим! – сказал он и без дальнейших обиняков перешел к делу: – В общине идут споры, и старшин бранят за то, что они допускают, чтобы сын христианских родителей, внук священнослужителя покинул стадо Христово и поселился у язычника, превратившись, так сказать, в темного дикаря. Сам я не согласен с теми, кто без рассуждения объявляет безбожником такого хорошего парня, как Куонеб. И кому же, как не мне, знать, что он хоть и не просвещен истинной верой, все же почитает какие-то свои небесные силы. Тем не менее старшины, судьи, священники, вся община, а главное, миссионерское общество глубоко этим делом озабочены. Миссионеры даже прямо и очень сурово обвиняют меня в суетном небрежении, в том, что я позволяю исчадию Сатаны творить гнусные дела на моей земле и смотрю сквозь пальцы, что там, так сказать, прячется заблудшая овца. А потому, говоря не от собственного сердца, но от имени Совета старшин и Общества по распространению христианства среди язычников, я объявляю тебе, Рольф Киттеринг, что ты, будучи несовершеннолетним сиротой без родных и близких, являешься подопечным общины, а посему было поставлено поручить тебя заботам достойнейшего старшины Езекиила Пека, чей дом полон духа редкого благочестия и священных заветов. Старшина Пек, как ни холоден и ни строг он с виду, в вопросах веры держится самых здравых взглядов и, могу даже утверждать, заслужил немалую славу тонкими замечаниями по поводу краткого Катехизиса, а также снискал общие хвалы, обнаружив двойной скрытый смысл в двадцать седьмом стихе двенадцатой главы послания к евреям апостола Павла. Иными словами, самое его присутствие уже надежный заслон любому легкомыслию, распущенности и ложным доктринам. А потому, малый, не гляди на меня, словно жеребенок, в первый раз попробовавший кнута. Ты обретешь дом, проникнутый таким духом благочестия, какого ты еще не знавал.

«Жеребенок, в первый раз попробовавший кнута»! Рольф поник, как подстреленный олененок. Снова стать безответным работником – это он еще мог стерпеть, хотя и без малейшей охоты. Но сменить новообретенную волю на рабство в благочестивом доме старика Пека, бессердечного изувера, от которого, не стерпев отцовской жестокости, сбежали его собственные дети, – нет, такого нагромождения бед он вынести не мог.

– Не пойду я к нему! – выпалил он, вызывающе глядя на широкоплечего и добродушного Хортона.