– Это меня не удивляет, – уронила Элис – и замолчала.

– Ну а вы, мистер Дарнли, – вы знаете эту счастливицу мисс Мобрей? – спросила леди Мэй.

– Я? Да, но это просто знакомство, и к тому же недавнее. Я встретил ее в доме мистера Ардена. Он ведь ее опекун. О других планах мне ничего не известно. Осмелюсь предположить, что они существуют.

– Мне тоже случалось встречать мисс Мобрей, – сказала леди Мэй. – По-моему, она хорошенькая; и голосок недурен, и головка светлая.

– Да, все верно, – согласилась Элис. – Ой, Дик пришел! Как на твой вкус, Ричард, – мисс Мобрей красива? Мы решили сосватать ее за Вивиана Дарнли, а приданое пусть даст дядюшка Дэвид.

– Ну что за филантропки! А впрочем, я со своей стороны возражений не имею, – бросил Ричард Арден.

– Мое мнение они узнать не потрудились, – сказал Вивиан Дарнли. – А дядюшку Дэвида и спрашивать незачем, от него требуется просто выделить приличную сумму.

Ричард Арден приблизился к леди Мэй и шепнул ей несколько слов, которых она, кажется, только и ждала.

– Нынче утром я виделся с Лонгклюзом. Он еще не приехал? – произнес Ричард в полный голос, едва возникла пауза, грозившая затянуться.

– Нет, пока не появлялся. А ведь какой это очаровательный джентльмен! – воскликнула леди Мэй.

– Совершенно с вами согласен, леди Мэй, – подхватил Арден. – Он едва ли не самый умный из всех, кого я знаю; какого предмета ни коснись – хоть искусства, хоть литературы, хоть игры – шахмат, к примеру, которые сами по себе искусство, – Лонгклюз будет на высоте. Да, шахматист он изрядный – как любитель, конечно; с год назад, когда я был помешан на шахматах и начал уже мнить себя гроссмейстером, он открыл мне глаза. Эйрли считает Лонгклюза лучшим музыкальным критиком во всей Англии; по его словам, Лонгклюз помнит содержание всех опер и знает степень одаренности каждого певца во всей Европе. А еще он разбирается в политике – что дано очень немногим; а еще ему известны все скандальные истории, и людей он видит насквозь. Когда он в настроении, общаться с ним одно удовольствие; но и будучи не совсем в духе, он ведет себя как джентльмен!

– Действительно, мистер Лонгклюз очень мил, когда дает себе труд быть душой общества; мне нравится его слушать, – произнесла Элис Арден к тайному удовлетворению своего брата, чей энтузиазм, полагаю, был рассчитан главным образом на нее, а также к досаде одного из присутствующих, чьи чувства в тот момент не волновали эту юную леди.

– Ну просто Крайтон Бесподобный!^[20] – пробормотал Вивиан Дарнли и сам усмехнулся своей весьма заезженной остроте. – А как вам тип его… гм, не подберу слов… Наверное, слово «красота» подойдет? По крайней мере, внешность мистера Лонгклюза нельзя назвать заурядной – вы так не думаете?

– Я думаю, что красота имеет минимальное значение. Да, мистер Лонгклюз не хорош собой, но в его лице есть нечто, по моему мнению, гораздо более важное для мужчины. Я говорю об утонченности, о печати глубокого ума, о язвительности, которая интригует, – с жаром произнесла мисс Арден.

Сэр Вальтер Скотт в романе «Роб Рой» (без сомнения, держа в мыслях Диану Вернон своей юности, прекрасную даму, много позже воспетую Бэзилом Холлом уже под именем старой графини Пергсторф^[21] (если я правильно помню титул)), описывает некий дорогой ему случай и горделивый восторг, который, хоть и утратил прелесть новизны, остался приятнейшим из сентиментальных воспоминаний. Вот этот пассаж: «И с этою целью она начала читать вслух первую строфу… [Следует собственно строфа.] “У вас тут еще много написано”, – произнесла она, скользя взглядом дальше по листку, прервав сладчайшие звуки, какие только дозволено впивать ушам юного поэта, – собственное его стихотворение, декламируемое устами, дороже коих нет на свете».

Так пишет Вальтер Скотт. Однако бывают и обратные ситуации – и есть ли боль мучительнее той, которую чувствует влюбленный, когда при нем с обожаемых уст срываются похвалы другому?

– Что ж, – начал Дарнли, – если вы так говорите, вероятно, так оно и есть, хотя лично я не вижу перечисленных качеств. Разумеется, когда мистер Лонгклюз желает быть любезным (со мной у него такого желания не возникает) – тут дело другое. Любезности свойственно представлять в ином свете абсолютно все – даже внешность. Но я никогда не сочту мистера Лонгклюза привлекательным. Напротив, с моей точки зрения, он безобразен; такого урода не каждый день встретишь.

– Он не урод, – возразила Элис. – Нельзя быть уродом при такой живости ума и выразительности черт, как у него.

– Вы очень мило защищаете мистера Лонгклюза, дорогая, – молвила леди Мэй. – Он должен быть вам чрезвычайно признателен.

– Еще бы, – заявил Ричард Арден. – Ведь характеристика, данная Вивианом, вывела бы его из равновесия на целую неделю.

Немного есть явлений, причины которых разгадать столь же трудно, как и причины внезапного румянца. Прелестное личико Элис Арден запунцовело при словах брата; румянец, в первую секунду легчайший, быстро сделался густ и ярок. Леди Мэй, если бы его заметила, пожалуй, со смехом сказала бы Элис, что она хороша на диво, когда краснеет. Но леди Мэй как раз направлялась к своему креслу возле окна, а Ричард Арден, естественно, сопровождал ее. Что Элис вспыхнула, он видел столь же ясно, как и сияние небосвода над парком. Помня, однако, что даже слабый намек иногда вызывает яростный отпор, а то и антипатию, Ричард притворился, будто никакого румянца нет (что было очень мудро), и, занимая леди Мэй болтовней, благополучно довел ее до окна. Вивиан Дарнли заметил и румянец, и нечто похожее на вызов во взгляде Элис; он тоже промолчал, но восхищение мистером Лонгклюзом или хотя бы симпатия к нему в молодом человеке не родились.

– Допустим, мистер Лонгклюз и впрямь обаятелен; не мне судить, я знаю его недостаточно хорошо. Но согласитесь, что компанию он себе выбирает, руководствуясь критериями довольно странными. Полагаю, с этим-то вы спорить не станете?

– Право, не могу сказать. Мне его представила леди Мэй, и ей он, судя по всему, очень симпатичен. Да и сама я замечала, что людям льстит знакомство с ним; вопросами, похоже, никто не терзается, – произнесла мисс Арден.

– Конечно; однако те, кому не повезло подпасть под воздействие его обаяния, волей-неволей становятся наблюдательными. Как, например, мистер Лонгклюз познакомился с вашим братом? Разве его кто-то рекомендовал мистеру Ричарду Ардену? Ничего подобного. Просто на охоте в Уорвикшире лошадь вашего брата не то поранилась, не то захромала, и мистер Лонгклюз предложил ему свою лошадь, и сам отрекомендовался, и в тот вечер на обратном пути они вместе ужинали; короче, дело было сделано.

– Что рекомендует человека лучше, нежели доброта? – возразила Элис.

– Я согласен, доброта присутствовала. Но никто не вправе навязывать свои услуги незнакомому человеку, который о них вовсе не просил.

– Я вас не понимаю. Ричард мог не пересаживаться на лошадь мистера Лонгклюза; он сам решил принять эту услугу.

– Ну а сама леди Мэй? По ее мнению, Лонгклюз – образец совершенства; а ведь ей о нем известно не больше, чем всем остальным. Ей он оказал поддержку в самом прямом смысле слова – неужели она вам не говорила?

– Не припоминаю; но разве это так важно?

– По-моему, очень важно, ведь Лонгклюз свои услуги поставил на поток. Вот как было с леди Мэй. Она переходила улицу и чего-то испугалась, Лонгклюз возник рядом, подал ей руку, сильно преувеличил степень испуга леди Мэй, уговорил ее зайти в кондитерскую для восстановления душевного равновесия, а потом проводил до дому – вот вам и еще одно знакомство. Нет, я не утверждаю, что он никогда не бывает рекомендован должным образом; но уже года два – то есть с самого появления в Лондоне – он пользуется именно этой стратагемой, и никому ничего о нем не известно – это факт. Он явился, будто персонаж фантасмагории, из мрака и в любую секунду может во мраке раствориться.

– Вы меня заинтриговали этим человеком, кем бы он ни был, ведь он вошел в общество почти совершенно как я и, возможно, так же его и покинет, – произнес совсем рядом звучный, глубокий голос.

Мисс Арден, поднявши глаза, увидала в тающем свете бескровное лицо и специфическую улыбку мистера Лонгклюза.

Гостя приветствовали леди Мэй и Ричард Арден. Постояв с ними, мистер Лонгклюз вновь подошел к Элис и сказал:

– Мисс Арден, дней десять назад вы как будто заинтересовались историей о молодом красноречивом монахе из Тироля, который умер от любви в своей келье? Его призрак, унылый и поникший головой, с тех пор нередко видят за амвоном, у коего он при жизни проповедовал, неподобно сану выделяя мечтою из всей паствы некое хорошенькое личико? Портрет страдальца я оставил у одного художника в Париже; я написал к нему, полагая, что вам захочется взглянуть на эту эмалевую миниатюру; или нет: я льстил себя этой надеждой, – добавил Лонгклюз, понизив голос и отметивши про себя, что Вивиан Дарнли, который и сразу был не в лучшем расположении духа, переместился к окну (побуждаемый, вероятно, внезапным отвращением), где и стоит в одиночестве, глядя на темнеющий небосвод с бледными звездами.

– Как мило с вашей стороны, мистер Лонгклюз! Вам это доставило столько хлопот. И какая занимательная история, право! – сказала Элис.

Мистер Лонгклюз словно бы воспарил душой. Уж не Ричард ли Арден здесь постарался, в продолжение их утреннего разговора, подумалось ему. Нет: леди Мэй упомянула, что Ричард вошел в ее гостиную минут двадцать назад, да и сам он еще раньше сообщил Лонгклюзу, что встречается нынче с дядей Дэвидом и мистером Блаунтом и за обедом рассчитывает решить дело, о котором оба хлопочут целый день. Значит, Ричард Арден никак не мог иметь разговора с сестрой. Значит, едва уловимая перемена, заставившая мистера Лонгклюза возгордиться и воспарить, произошла в мисс Арден спонтанно.

– Да, и я нахожу, что история весьма интересная и неординарная; только, умоляю вас, не говорите о хлопотах. Если бы вы только могли ощутить хоть половину того удовольствия, которое ощущаю я, демонстрируя вам эту миниатюру! Разрешите, я подержу над ней лампу, пока вы ее изучаете? – произнес Лонгклюз, указывая на изящный светильник, что стоял на консольном столике, подобно маяку пронизывая сумрак весьма зловещими лучами. – Ибо темнота уже наступила, мисс Арден.

Молодая леди отвечала согласием. Знавал ли мистер Лонгклюз большее счастье?

Глава XI. Телеграмма

Овальный эмалевый портрет в золотой оправе был вложен мистером Лонгклюзом в нежные пальчики; пока мисс Арден разглядывала миниатюру, мистер Лонгклюз услужливо держал светильник.

– Какое интересное лицо! – произнесла мисс Арден. – Сколько страдания в этих тонких правильных чертах! Какой душевный подъем выражают эти большие карие глаза! Мне кажется, этот монах был самым одержимым из всех влюбленных и самым рыцарственным из всех священнослужителей. Неужели ему и впрямь выпала такая невообразимая судьба? Он действительно умер от любви?

– Так гласит предание. Но почему же судьба – невообразимая? Лично я прекрасно могу вообразить ужасное кораблекрушение, зная, какие бури бушуют в море любви и как хрупки перед ними даже сильнейшие из людей.

– Право, это так странно. Романисты высмеивают само предположение о том, что мужчина может умереть от любви; в их понимании, подобная смерть – дань женщины тому, кто стоит выше нее, – то есть мужчине. Но если бы и впрямь такое могло случиться с мужчиной, то лишь с таким, какой изображен на вашей миниатюре. Ведь это правдивейший портрет самой страсти, самого аскетизма! Взгляните: монах упоен собственной меланхолией; в его взоре – отречение от жизни во имя любви! Признаюсь: я, кажется, сама готова влюбиться в этот портрет.

– Будь я этим монахом, я с радостью умер бы, только чтобы заслужить эту фразу, произнесенную с этой интонацией, – молвил мистер Лонгклюз.