Он отошел от дверцы и напустился на форейтора.

– По какому такому праву вы сюда покойника привезли, а? Езжайте прочь, мне мертвецы в доме не надобны.

– Навряд ли он так скоро помер, – возразил форейтор, спешиваясь с выносной^[18] лошади. Он бросил поводья мальчишке, который околачивался тут же, и вразвалку обошел карету, чтобы заглянуть внутрь.

Второй форейтор, сидевший верхом на кореннике, извернулся в седле: прямо за его спиной было окошечко, и он тоже интересовался состоянием пассажира. Мистер Трулок вернулся к дверце.

Случись подобное в пору процветания старого тракта, вокруг почтовой кареты собралась бы уже целая толпа. Теперь любопытствовали всего двое или трое гостиничных слуг да второй форейтор, который, впрочем, никак не мог присоединиться к этой группке, ибо должен был контролировать коренника.

– Навряд ли он так скоро помер, – повторил форейтор категоричным тоном.

– Да что с ним такое? – спросил мистер Трулок.

– Не знаю, – отвечал юноша.

– Как же можно, не знаючи, судить, живой он или мертвый? – резонно заметил мистер Трулок.

– Принесите мне пинту портера с элем, – бросил спешившийся форейтор гостиничному слуге, не удостоив того взглядом.

– Собрались мы с Хай-Хикстона выезжать, – заговорил его товарищ, сидевший на кореннике, – а он, пассажир наш, как стукнет тростью в окошко! Я поводья передал, сам спешился. Подхожу к окошку, заглядываю вовнутрь. Он тогда и говорит – а голосишко-то слабый, едва слыхать, и по лицу ясно: плох старик; я, говорит, помираю; далеко ли до следующей станции? Я ему: “Королевский дуб” в двух милях, сэр». А он: «Гоните, чтоб как молния карета летела; по полгинеи даю, если вовремя поспеем». Не дай бог, помер, – добавил юноша от себя.

К тому моменту все уже снова заглядывали в карету, а мистер Трулок успел послать за доктором.

– Видали? Нога дернулась; слабенько этак, не всякий и заметит? – произнес хозяин гостиницы. – Должно быть, все ж таки это удар его хватил. Если жив, надо его в комнату перенести.

Дом доктора находился как раз за поворотом, в каких-нибудь ста ярдах от вывески «Королевский дуб».

– Кто он таков? – спросил мистер Трулок.

– Неизвестно, – отвечал первый форейтор.

– Как его зовут?

– Да не знаю я.

– А на чемодане имя разве не написано? – не сдавался мистер Трулок, указывая на крышу кареты, откуда поблескивал лаковым боком чемодан.

– Там только буквы: «рэ» да «а», – сообщил форейтор, который еще полчаса назад осмотрел вещи пассажира, также имея целью узнать его имя.

– Это что же значит – регулярная армия?

Пока строились догадки, прибыл доктор. Он забрался в карету, тронул кисть больного, пощупал пульс, наконец, применил стетоскоп.

– Его постиг нервный припадок. Больной совершенно вымотан, – заключил доктор, снова ступив на землю и обращаясь к Трулоку. – Необходимо уложить его в постель; только изголовье должно быть как можно выше. Размотайте его шейный платок и расстегните воротничок, будьте любезны. Остальное я сам сделаю.

Вскоре несчастный старик, без камердинера, без имени, был перенесен в гостиничный номер, где ему, возможно, предстояло умереть. Преподобный Питер Спротт, приходской священник, проходил мимо гостиницы несколькими минутами позже; услыхав о случившемся, он поспешно поднялся на второй этаж. Пожилой джентльмен лежал на кровати под балдахином; сознание все не возвращалось к нему.

– Такой вот случай, – сообщил доктор своему приятелю пастору. – Нервный припадок. Скоро пройдет, но пока бедняге очень плохо. Осмелюсь предположить, что он пересек Канал и высадился на берег не далее как сегодня; путешествие измучило его. Неудивительно, что он потерял сознание; а мы даже не представляем, как его зовут и есть ли у него близкие. Ехал он один, без камердинера; на багаже имя не указано. Скверно будет, если он так и умрет – никем не опознанный, не сказав, где найти его родных.

– Может, в карманах есть какие-нибудь письма?

– Ни единого, – заверил Трулок.

Однако преподобный Питер Спротт обнаружил в пальто старого джентльмена нагрудный кармашек, которого не заметили остальные, а в кармашке – письмо. Конверта, правда, не было, зато немало света пролила уже первая строчка, явно написанная женскою рукой: «Мой дорогой папочка».

– Ну слава богу! Вот это нам повезло!

– Какое там имя в конце стоит? – спросил доктор.

– Элис Арден; адрес отправления – Честер-Террас, 8, – ответствовал священник.

– Мы пошлем туда телеграмму, – сказал доктор. – От вашего имени, отец Спротт, – приличнее, когда к молодой леди пишет духовная особа.

И они уселись сочинять текст телеграммы.

– Как напишем – просто «болен» или «опасно болен»? – заколебался преподобный Спротт.

– «Опасно болен», – решил доктор.

– А вдруг от этого «опасно» молодая леди запаникует?

– Если просто написать «болен», она, чего доброго, вовсе за ним не приедет, – возразил доктор.

Наконец текст готов, и бумага передана Трулоку, который спешит на почтамт. Ну а мы проследуем прямо к пункту назначения телеграммы.

Глава Х. «Королевский дуб»

Гостиная в особняке леди Мэй Пенроуз на Честер-Террас всеми окнами глядит на парк, что известно особам, вхожим к ее светлости. В этот закатный час в гостиной сидят трое, вбирая глазами золото и пурпур, что разлились по западной окраине небосвода. Кое-кто полагает, будто лондонским закатам (даже если речь о сердце столицы – а Честер-Террас таковым не является) недостает сельской меланхолии и поэтической прелести; это ошибочное мнение. Если вам случится встречать вечернюю зарю пусть даже в центре Лондона, глядеть, допустим, из окошка под самой крышей или с любого другого возвышения на небо сквозь решетку каминных труб и шпилей, поверх крыш и даже сквозь смог, вы непременно проникнетесь и меланхолией, и поэтичностью, независимо от того, каков будет антураж.

В разговоре возникла заминка. Юный Вивиан Дарнли, то и дело бросавший взгляды на красавицу Элис Арден, чьи огромные темно-серые глаза апатично наблюдали смешение дивных оттенков на небесной палитре, решился прервать паузу замечанием пусть не слишком глубокомысленным и не особенно новым, зато, как он надеялся, импонирующим настроению девушки, которая вдруг показалась ему печальной.

– Интересно, – начал Дарнли, – отчего нам свойственно грустить на закате – ведь он так прекрасен?

– Лично я никогда не грущу на закате, – возразила леди Мэй Пенроуз, словно бы утешая Дарнли. – По-моему, в качественном закате есть что-то очень приятное; по крайней мере, должно быть, недаром же птички заводят свои трели именно в этот час – уж им-то, значит, весело? А вы как считаете, Элис?

Элис, по всей видимости, думала об иных материях, поскольку отозвалась она вяло и не изменив выражения лица:

– Да, конечно.

– Слыхали, мистер Дарнли? Теперь можете спеть «Предоставь меня печали»^[19], ибо мы не собираемся заодно с вами тоскливо взирать на небеса. Лично я никогда не понимала, что притягательного в унынии, и, хотя вкус у каждого свой, как раз этот кажется мне сомнительным.

Пристыженный старшей дамой и игнорируемый дамой юной, Вивиан Дарнли со смехом выдал:

– Зато мне понятна эстетика печали; и заметьте, к унынию это чувство не имеет отношения. Я толковал об эмоциях, которые вызывает высокая поэзия; редко кто находит в них прелесть.

– Не обращайте внимания на этого печальника, Элис; будемте говорить о том, что близко нам всем. Нынче до меня дошел один слушок; возможно, мистер Дарнли, вы прольете на дело толику света. Вы ведь, кажется, доводитесь родственником мистеру Дэвиду Ардену?

– Да; хоть родство и очень дальнее, я им чрезвычайно горжусь, – с готовностью отвечал молодой человек, быстро взглядывая на Элис.

– Так что там насчет дядюшки Дэвида? – спросила мисс Арден, несколько оживляясь.

– Сведения от моего поверенного, – продолжала леди Мэй. – Ваш дядя, как вам известно, дорогая, не одобряет нас и наши занятия, да и самый образ жизни, хотя и держит свое мнение при себе; я имею в виду, что он предпочел удалиться от света, и у нас нет иных способов что-то узнать о мистере Ардене, кроме как через общих знакомых. Вот вы, милая Элис, часто ли видитесь с вашим дядей?

– Не очень, но я его просто обожаю. Он такой хороший человек; по крайней мере – а это куда ценнее, – тут Элис улыбнулась, – он всегда добр ко мне.

– Ну а вы знаете его, мистер Дарнли? – спросила леди Мэй.

– Еще бы!

– И он вам по душе?

– Никто в мире не имеет больше причин любить его, чем имею я, – с теплотою отвечал молодой человек. – Мистер Дэвид Арден – мой самый лучший друг.

– Как приятно быть знакомой сразу с двумя персонами, которые не стыдятся чувства благодарности, – заключила пышнотелая леди Мэй.

Элис Арден весьма учтиво улыбнулась ей в ответ.

Едва ли читателю доводилось встречать создание милее, чем эта юная леди. Вивиан Дарнли, к слову, немало уединенных часов потратил, тщась запечатлеть на бумаге овал ее прелестного личика. А эти большие ласковые серые глаза с длиннейшими темными ресницами – попробуй передай их прелесть! А восхитительные губки! Да под силу ли даже самому Искусству изобразить девушку, подобную Элис Арден? Кто напишет эти очаровательные ямочки на щечках, благодаря которым ее улыбка столь нежна? Чья кисть заставит мерцать это полукружье жемчужных зубов, краешки которых на миг были нам явлены? Украдкой Вивиан Дарнли в тысячный раз пытался постичь тайну этой улыбки.

– Так что же говорят о дядюшке? – вновь спросила Элис.

– Хотелось бы знать, что скажете вы, Элис, и вы, мистер Дарнли, когда узнаете, что дело касается молодой особы, – отвечала леди Мэй.

– Неужели дядя Дэвид женится? Если так, мне очень жаль! – воскликнула Элис.

– Дорогая Элис, я немедленно облегчу ваши муки. Мистер Арден, как говорят, намерен позаботиться об этой девушке. Но как именно – удочерив ее или сделав своей женой, – не знаю. Скажу одно: я еще не видывала мины более лукавой, чем та, которую скроил нынче мистер Бронкер, передавая мне слухи о мистере Ардене. Вот почему для себя я решила, что речь идет отнюдь не о таком прозаическом поступке, как удочерение.

– И кто же эта юная особа? – спросила Элис.

– Не случалось ли вам встречать некую мисс Грейс Мобрей?

– Случалось, – быстро ответила Элис. – Прошлой осенью она вместе с отцом, полковником Мобреем, гостила в доме Ваймерингов. Она довольно хорошенькая и очень умная; впрочем, не знаю, ум ли это. Мне, видите ли, показалось, что у нее недобрый нрав и острый язык. Она наделена талантом находить в людях смешное; если этим не слишком увлекаешься, то всем весело, но такая привычка не может не раздражать, если насмешница не знает, когда пора остановиться. Выходит, речь о мисс Мобрей?

– Да. О небо! Мистер Дарнли, да вы встревожены не на шутку!

– С чего бы мне тревожиться? – деланно рассмеялся несколько сконфуженный Вивиан Дарнли.

– Вот уж не знаю с чего, а только вы покраснели настолько, насколько способен покраснеть мужчина. Мне, Элис, очень любопытно, нет ли в этом удочерении тайного замысла с романтическим флёром? К примеру, мистер Дэвид Арден удочеряет юную особу для того, чтобы некто, кому он также покровительствует, женился на ней; не кажется ли вам, что такой поступок был бы вполне в духе мистера Ардена?

Элис рассмеялась; рассмеялся и Дарнли, хотя его смущение никуда не делось.

– А полковник Мобрей – он жив? – уточнила Элис.

– Ах нет, милая; он умер месяцев десять или одиннадцать назад. Он был очень недальновидным человеком – промотал прекрасное поместье. Мистеру Ардену он доводился родней. Мистер Бронкер говорит, что ваш дядя, Элис, был очень привязан к полковнику Мобрею – они сошлись еще в школьные годы и дружили всю жизнь.