Руки сэра Реджинальда были сцеплены; он дернулся в кресле. Его большие выпуклые глаза уставились на Ричарда. В них было изрядно пыла, это правда; но присутствовала и темная низменная подозрительность.

– Святые небеса! Не двигайтесь, сэр, заклинаю вас! Если сделаете это, я немедленно уйду, – выкрикнул сконфуженный, почти паникующий Ричард. – Я должен вам признаться… Сэр, это очень неприятно, но мне ничего другого не оставалось. Мною двигала необходимость… Если раньше я бы согласился, теперь это не в моей власти. Назад пути нет.

– Ты продался этим евреям! – завопил старик, вскакивая на ноги. – Ты позволил втянуть себя в махинации с моим поместьем, обязался вернуть долги по получении наследства! Смерти моей ждешь?!

Ричард Арден потупил взор. Сэр Реджинальд сделался настолько бел лицом, насколько позволяла пергаментная желтизна его кожи; в выпуклых глазах горело пламя. Казалось, старик сейчас схватит кочергу и размозжит голову родному сыну.

– А что мне было делать, сэр? Я не имел иных средств к существованию. От дома вы мне отказали; денег лишили.

– Это ложь! – взревел сэр Реджинальд и с грохотом обрушил на стол свой трясущийся кулак. – Мать завещала тебе полторы сотни годового дохода.

– Этой суммы джентльмену недостаточно, сэр. Я был вынужден поступить так, как поступил. Вы не оставили мне выбора, сэр.

– Нет, сэр, погодите! Вам не удастся все свалить на меня, сэр. Вы могли, сын мой, проявить покорность; о да, могли, но не пожелали! А ведь я был готов к примирению в любое время; я только этого и ждал. Вам оставалось прийти с повинной, и я распахнул бы для вас объятия – и вам это слишком хорошо известно, сын мой! Мы объединили бы наши доли от доходов поместий, я сделал бы все для вашего счастья – вы это знаете. Но вы предприняли иной шаг, и вот теперь ничего не поправишь. Вы на это пошли, вы уничтожили меня, и я буду молить Господа, чтобы то же самое Он сотворил с моим сыном!

Дрожа всем телом, старик нашарил левой рукой колокольчик и отчаянно зазвонил. На Ричарда он косился поверх плеча, и взгляд был исполнен ярости, почти неистов.

– Уведи его! – взвизгнул сэр Реджинальд, когда явился Крозер, и даже ногой топнул. – Возьми за шиворот и вытолкай вон! И дверь за ним закрой, и на замок ее запри, а если он дерзнет прийти снова, захлопни дверь у него перед носом. У меня больше нет сына!

Ричард Арден уже и сам выскочил из комнаты, так что последняя фраза не достигла его сознания. Однако, идя коридором, он слышал выкрики; голос сэра Реджинальда звенел в его ушах, когда он закрывал за собой парадную дверь, когда сбегал с крыльца, когда запрыгивал в кэб. Крозер придержал для него дверцу кэба, пробормотал пожелание доброй ночи и еще долго следил со ступеней, как удаляется, теряясь в сумраке, наемный экипаж. Вот тени поглотили его; тогда Крозер тяжко вздохнул. Семья распалась; горе-то какое! Крозер был преданным слугой, без этого нынешнего лоска; жил при Арденах с детских лет (он родился в их северном поместье). Водись у баронета деньги, он нанял бы в лакеи кого-нибудь пофасонистее.

«Старый хозяин долго не протянет, – рассуждал Крозер, прислушиваясь к стуку колес, напрягая зрение. – Чего он еще не развалил, то мастер Ричард в свой черед развалит. Тут Арденам и славу поют. Сэр Реджинальд разорился, мастера Гарри убили, мастер Дэвид в коммерсанты подался! Проклятье на доме лежит, вот оно что!»

Проходя мимо хозяйских покоев, Крозер слышал, как сэр Реджинальд в нервном возбуждении меряет шагами гостиную. Миссис Танси, к которой Крозер направлялся, была одна; вся дрожа, она стояла под дверью своей комнаты. Перед ее мутными от старости глазами разворачивалась ужасная сцена, столь часто ее посещавшая: увитая плющом сторожка у ворот Мортлейк-Холла, ледяная луна глядит сквозь голые ветви, мышастая лошадь завалилась на бок, опрокинув двуколку, а над Генри Арденом, беспечным и веселым братом баронета, нависли двое злодеев – один опустошает карманы, другой умерщвляет беднягу.

– Господи, мистер Крозер! Кто это так рассердил сэра Реджинальда? – выдохнула старушка, сухонькой левой рукой вцепляясь в запястье лакею. – Не иначе, мастер Дик? Я думала, ему сюда путь заказан. Они с отцом вечно ссорятся. Ой, лихо мне, мистер Крозер!

– Присядьте, миссис Танси, мэм. Вам бы не повредил глоточек горячительного. Почему это вы такая всполошенная?

– Потому, мистер Крозер, что сэр Реджинальд разбушевался, а у него в этакие минуты в горле ровно что скрежещет. Вот так же оно скрежетало у мастера Гарри, когда он последний-то свой хрип испускал, под кинжалом-то разбойничьим! Вовек мне того не забыть!

Миссис Танси надавила пальцами на закрытые глаза и стала мерно качать головой.

– Дело давнее, и беды не поправишь. Незачем нам с вами убиваться, миссис Танси, когда уж тридцать лет минуло.

– Двадцать два года исполнится аккурат в день Логденских скачек^[31]. Уж мне ли не помнить!

Она снова закрыла глаза и взялась рассуждать:

– Разошлись бы они тихо-мирно. Ведь ежели отец с сыном друг другу в лицо не взглянут без того, чтоб не повздорить, им самое лучшее – друг от дружки отвернуться на всю жизнь. Так нет же: они под одной крышей сойтись норовят. А мир-то – он широк!

– Ваша правда, ничего хорошего из этих встреч да споров не выходит; мастер Дик все одно поместья не получит, – заметил мистер Крозер.

– Новый позор на его голову! – изрекла миссис Танси. – Мастер Дик сердце отцовское терзает. Сдается мне, – продолжала она уже другим тоном, – даже когда бедного мастера Гарри убили, и то сэр Реджинальд так не сокрушался, как из-за ссоры с мастером Диком. Один только мастер Дэвид – из всего семейства – со смертью брата не смирился. Вот кто, покуда жив, не успокоится.

– А мог бы и крест поставить на этом деле, все одно ведь убивца не найдет, – сказал Крозер. – Давайте-ка, миссис Танси, я вам стаканчик горяченького приготовлю, а? Вон вы какая бледная.

Миссис Танси согласилась, и дальше разговор пошел более приятный, а там и ночь сомкнула крыла над Мортлейк-Холлом со всеми его страстями и печалями.

Глава XVI. Полуночная встреча

Минуло два дня. А теперь пусть читатель вообразит себя глухой ночью посреди вересковой пустоши, местами схожей с морем, зыби коего застыли в момент колебаний. Пустошь темна; до самого горизонта ничто не вторгается в этот мрак. Там и сям щетинятся кустики дрока, словно некое чудовище бодает изнутри кору земную. И, если кому вздумается разглядеть на этой плоскости какой-нибудь предмет или прикинуть, велика ли она в акрах, зоркость и глазомер непременно подведут любопытствующего. Но вот два дерева; растут они неподалеку друг от друга. Одно покрыто густой листвой – это черный вяз. Он сохраняет неподвижность поистине похоронную, его гигантская крона не пропускает звездный свет. Шагах в пятидесяти от вяза стоит ель; она усохла и лишилась половины своей коры, одна ее голая ветка вытянута влево, так что силуэтом ель очень напоминает виселицу. Чуть поодаль наклонно лежит плоский валун, утопая в папоротниках и травах. Еще одна ель находится несколько дальше; она не такая высокая, как ее соседи, которые при свете дня служат ориентирами там, где даже дорога не проторена. Даром что небо усыпано звездами, деталей этого безлюдного ландшафта не разглядеть, ибо ошметки черного тумана слились над землею и образовали широкое море с неясными границами, и подступает оно к самому горизонту. И надо всем этим – тоскливое завыванье ветра. Сколько ни напрягай глаза, не получится дать определение объектам, которые то и дело рисует фантазия, между тем как слух ежесекундно тщится отделить реальные звуки от причудившихся – они слились все вместе вдалеке, и расстояние до этого сгустка тоже никак не выходит прикинуть более-менее верно.

И вот, если вы представили эту картину, а также сверхъестественные сущности, которые в подобных ситуациях воображение коварно подсовывает даже самым здравомыслящим из людей, то вам понятны будут ощущения долговязого мужчины, что растянулся под усохшей елью, прямо на ее корнях, подпер подбородок кулаками и вглядывается во тьму. Он недавно курил, но сейчас его трубка пуста, и заняться ему нечем, кроме как мысленно рисовать образы на темном фоне, слушать отдаленные стоны и шелест ветра да улавливать в них порой некий зов, а то и стук лошадиных копыт. Ночь промозглая, и долговязый человек то и дело вздрагивает, встает и принимается ходить взад-вперед под своей елью и притопывать, чтобы кровь живее струилась в его ступнях и голенях. Проделав эти упражнения, он снова ложится на землю ничком, подпирая подбородок. Возможно, он думает, что так вернее услышит отдаленные звуки. Его терпение на пределе – и тому есть причина.

Начинается восход луны; яростный алый луч пробивает пелену над горизонтом. Почти у самого края земли (ничего, впрочем, не освещая) возникает багровая полоса. Но даже и она несет нечто похожее на отраду – так в угольной черноте каморки поднимает дух ее обитателя пара тлеющих угольков. Долговязому чудится конская поступь; здесь, на этой равнине, в мертвой тишине, слышать можно на многие мили. Человек навостряет уши, приподнимается, приоткрыв рот. Нет, ничего. Однако едва он вновь ложится, земля – сей звуковой отражатель – вновь приносит ему звуки конских копыт. Так и есть: по равнине легким галопом скачет конь. Теперь человек гадает только о том, к нему или от него направлен бег коня, ибо звуки иногда смолкают. Но они возобновляются, и скоро уже ясно: конь приближается. Вдруг, словно огромный раскаленный медный котел, над лентами облаков всплывает луна, вынуждая предметы обнажить свою суть. Усохшая ель, которая одинокому созерцателю могла показаться полисменом-призраком, простершим руку с дубинкой, готовым пуститься в погоню, теперь явила и другие свои, не такие крупные ветки и уже выглядит почти как обыкновенное дерево. Расстояние можно измерить, хоть и не точно, а на глазок; холмики и гребни тронуты красноватым светом и отбрасывают пусть нечеткие, но глубокие тени.

И теперь, при свете, явственно стали видны и конь, скачущий галопом, и всадник. Они приближаются – поэтому Пол Дэвис поднялся в полный рост и занял позицию в нескольких шагах от усохшей ели. В лунных лучах всадник выглядит как разбойник – один из тех, из-за кого пустошь много лет назад имела дурную славу. На этом человеке фетровая шляпа с низкой тульей, короткий сюртук с пелериной и кожаные гамаши, которые издали кажутся голенищами сапог; в целом его силуэт на фоне лунного диска весьма колоритен. Резким движением жутковатый всадник остановил коня прямо перед носом того, кто был так истомлен ожиданием.

– Что ты здесь делаешь? – бросил он грубо.

– Считаю звезды, – последовал ответ.

То были пароль и отзыв; после соблюдения сих мер предосторожности всадник произнес:

– Полагаю, Пол Дэвис, ты здесь один.

– Никогошеньки, кроме нас с тобой, – заверил Дэвис.

– У тебя в запасе дюжина уловок, Пол; ты умеешь засаду устроить, поднаторел на таких трюках. Эта твоя елка – ничего, не подозрительная; но вон у того вяза крона что-то уж слишком кучерявая.

– Я тут ни при чем, – несколько мрачно отозвался Пол.

– Еще бы. Физиономия у тебя не из тех, от которых деревья листвой покрываются и розаны расцветают; да на тебя глядя, даже редька в рост не пойдет, скорее уж засохнет на корню, вот как эта ель.

– Допустим; дальше что? – процедил бывший сыщик.

– А то, что в этакой кроне птичка вполне могла гнездо свить. Короче: я тут беседу с тобой не поведу. Давай топай за мной.

Говоря так, зловещий всадник, чья длинная рыжая борода развевалась на ветру, поворотил коня и направил его к одинокой дальней ели, которая до восхода луны казалась Полу Дэвису призрачным полисменом.

– Будь по-твоему, – бросил Дэвис. – А вообще и не стоило, пожалуй, ради тебя сюда тащиться.

– Ворчишь? – хмыкнул всадник.

– Ты бы так закоченел, как я, тогда бы и сам ворчал, – огрызнулся Дэвис. – У меня зуб на зуб не попадает.