Шах и мат (страница 19)
– О, понимаю! – отвечал Дэвид Арден, улыбаясь доброй и открытой улыбкой. – Ты отнюдь не наивна, душа моя; ты зришь в корень. Однако, хоть мне и лестно, что в твоих глазах я еще полон романтизма и не утратил вкуса, не волнуйся – тетушкой я тебя не обеспечу. Даю тебе вторую попытку, Элис. Ты нынче склонна все объяснять с матримониальной точки зрения, но таких планов я не строю, можешь быть уверена, а если бы они и были, я бы лучше предоставил героя и героиню самим себе. Тем более что оба столь красивы.
– О ком вы говорите? – спросила Элис, отлично зная, кого имеет в виду дядюшка.
– Я говорю о прелестной барышне по имени Грейс Мобрей и о Вивиане Дарнли, – молвил мистер Арден.
Элис изобразила приятнейшую и весьма игривую улыбку. Поистине, когда женщинам необходимо скрыть спазмы душевной боли, их стойкость не уступит спартанской. То же касается боли телесной – при существенном мотиве, разумеется. Правда, телесный дискомфорт вызывает порой и шумную реакцию, но тут уж дело не в том, что женщина не в силах потерпеть, а в ее извечной жажде сочувствия.
– Полагаю, этот юный плут Вивиан был бы куда как счастлив, – продолжал дядюшка Дэвид. – Насчет юной плутовки я и вполовину не так уверен. Вы, девицы, взбалмошны, капризны, а еще – ты уж не сердись, душенька, – вы непостоянны.
– Что ж, как вы сказали, дядюшка, нам остается только набраться терпения и передать это дело в руки мудреца по имени Время.
Элис подняла глаза и, как ей показалось, едва не скрестила взгляд со взглядом Грейс Мобрей, которая еще секунду назад смотрела ей в лицо. Леди Мэй говорила что-то мистеру Лонгклюзу.
– Человек, который сидит от тебя по другую руку, и есть некто мистер Лонгклюз? – осведомился Дэвид Арден у своей племянницы.
– Да.
– В Сити он знаменитость. Тем страннее, что до сегодняшнего вечера я с ним не пересекался. У него любопытная наружность, ты не находишь?
– Разве только самую малость. А по-вашему, дядя, он выглядит необычно?
– Настолько, что у меня при виде его кровь холодеет, – сказал дядюшка Дэвид, чуть поежился и усмехнулся. – Нет, я серьезно. Он неприятный тип. О чем это говорит с ним леди Мэй? Ах да, конечно: об убийстве в «Салуне». Для столь добродушной особы она не в меру охоча до кровавых подробностей. Ее разум вечно занят не одним, так другим преступлением.
– Мой брат Дик сказал мне, что мистер Лонгклюз держал речь в «Салуне».
– Да, мне об этом известно; по-моему, мистер Лонгклюз ничуть не преувеличивал. Лондон становится все опаснее, а уж убийство француза совершено с неслыханной дерзостью. Сейчас люди сколачивают капиталы несколько быстрее, чем раньше, но много ли проку от денег, если тебе не принадлежит твоя собственная жизнь? Мистер Лонгклюз совершенно прав. На отдельных лондонских улицах еще недавно царил порядок – я сам помню их такими; но сейчас никому, кто имеет в кармане хотя бы пять фунтов, не пройти ни по одной из них без риска быть задушенным.
– Какой кошмар! – выдохнула Элис, а дядюшка Дэвид улыбнулся, позабавленный ее испугом.
– Таково положение вещей, дорогая моя. Однако давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Когда, к примеру, ты сделаешь выбор и представишь меня новому племяннику?
– Думаете, я сказала бы хоть кому-то, даже если бы знала сама? – рассмеялась Элис. – Поразительно! Вас, мужчин, послушать, так слабые женские головки забиты исключительно женихами да свадьбами, а между тем вы сами только и думаете что о брачных узах. А если без шуток, дядя, если начистоту, как мы с вами всегда говорим, вот что я вам открою. Во-первых, я ценю свой теперешний статус. Лучше было бы, правда, жить в деревне, чем в городе, но все равно замужество – не для меня. Я не умею распоряжаться.
– Распоряжаться! Насколько я помню, в святых текстах речь идет о повиновении, – заметил дядя Дэвид.
– Вы отлично поняли, что я имею в виду. Я не гожусь вести дом; нрав у меня с ленцой, к сожалению. Притом раз мне изначально не хочется заниматься хозяйством, значит, у меня это и не получится.
– Пустяки; едва появится тот самый человек, ему надо будет лишь пальцем поманить, и вы, мисс Элис, пойдете за ним и как миленькая возьметесь за домашнее хозяйство.
– По-вашему, дядя, мужчине достаточно свистнуть, и женщина помчится к нему, как засидевшийся дома пудель?! Может, вы и правы; только я, кажется, не такое покорное создание. Кстати, если бедняжки женщины только и мечтают, чтобы их покорили, как вы, дядя, объясните свой статус холостяка? Вам бы ничего не стоило осчастливить какую-нибудь страдалицу; почему вы этого не сделали?
– Справедливое возражение! – рассмеялся дядя Дэвид и уже другим тоном, внезапно вспомнив юность, добавил: – Даже когда появляется тот самый мужчина, он далеко не всегда решается подать знак; а еще может вмешаться роковое стечение обстоятельств, а то и смерть; так вот и рушатся карточные домики. Я имел серьезный разговор с Ричардом, Элис. Твой брат надавал мне обещаний, так что, надеюсь, он исправится. У него появились денежные затруднения, и, хуже того, он входит во вкус азартной игры – точнее, уже вошел. Знаю, ты об этом слыхала: я сам тебе говорил; однако уповаю на то, что Ричард не просто сотрясал воздух и сдержит обещания хотя бы ради тебя. Ведь мы с твоим отцом не вечны, и рано или поздно заботиться о тебе придется Ричарду, который, увы, пока даже сам за себя не отвечает. Ах, велик ли толк размышлять о будущем? Нам и в настоящем хватает забот. Бедняжка леди Мэй, похоже, огорчена, – произнес дядя Дэвид с вкрадчивой улыбкой, искоса взглянув на пышнотелую даму. – Вид у нее разнесчастный.
– Разве? Почему бы это?
– Ходят слухи, что леди Мэй не прочь была бы породниться с тобой, Элис.
– Неужели вы намекаете на папу – или на себя самого?
– Боже, нет! Я намекаю на то, что леди Мэй тоскливо без Ричарда.
– Дядя, вы шутите?
– Для нее это не шутка; по-моему, для Ричарда это был бы выход. Старая ссора и не думает утихать – он сам мне сказал; и в этом доме ему нельзя появляться.
– И это ужасная жалость!
– О жалости речь не идет, милая. Твои брат и отец никогда не ладили, и для Дика гораздо лучше, если конфликт не будет разрешен – по крайней мере, на тех условиях, которые предлагает твой отец. Однако, судя по мимике леди Мэй, тебе пора встать из-за стола и увести дам в гостиную, бросив нас, несчастных джентльменов.
– И не совестно вам, дядя, в ваши-то годы! Хотя вы правы.
Минуту спустя дамы уже выплывали из столовой. Вивиан Дарнли придерживал для них двери; почему-то ему не удалось встретиться глазами с Элис – она, проходя мимо него, улыбалась в ответ на болтовню леди Мэй. Зато ясные глаза Грейс задержались на молодом человеке с неоспоримой благосклонностью. Дамы ступили на массивную лестницу; Вивиан все ждал, все глядел на них. Наконец он закрыл дверь и, тяжко вздохнув, снова уселся перед своим бокалом кларету, чуть порушенной гроздью винограда и горсткой цукатов.
– Убийство в Сити, которое вы обсуждали с леди Мэй, внушает серьезные опасения всем, кто, как, допустим, я, время от времени ходит по улицам не с пустыми карманами, – начал Дэвид Арден, обращаясь к мистеру Лонгклюзу.
– Я тоже об этом подумал, едва увидел беднягу мертвым; какой это был добродушный, славный человек! Я ведь и сам мог бы войти в курительную, и это за мной прокрался бы убийца! По чистой случайности смерть не настигла меня в тот вечер! – изрек Лонгклюз.
– Несчастного ограбили, не так ли? – проскрипел сэр Реджинальд; он уже начал утомляться, а потому не стеснялся явить свой вздорный нрав.
– О да, – сказал Дэвид Арден. – Его карманы были пусты.
– А между тем Ларок, его свойственник, заявил, что Леба имел при себе чеки и валюту, – произнес Лонгклюз. – Разумеется, чеки не были предъявлены, а что до валюты, попробуйте-ка отследите ее обращение в таком большом городе, как Лондон. Я лично презентовал бедняге Леба десять фунтов, советуя сделать ставку в игре; не знаю, последовал ли он совету, хотя, вероятнее всего, несчастный решил потратить эти деньги более благопристойным образом. Это были золотые монеты, и грабитель, конечно, мог воспользоваться ими совершенно свободно.
– Вот что я вам скажу, джентльмены: это безобразие, что вы допускаете подобные вещи – вы, которым важна безопасность в столице, – завелся сэр Реджинальд. – Может быть, ваши филантропические убеждения распространяются не слишком широко, но каждый из вас печется как минимум об одном представителе человеческого рода – о себе самом. Знаю, вы не слишком забиваете себе головы неисправностью рычагов, которые работники вертят на ваших мельницах; вас не мучают мысли о взрывающихся паровых котлах, не говоря уже о вредных примесях в продуктах питания, о стрихнине в пиве, о мышьяке в свечах, о красивых зеленых обоях для спален[34], а также о людях, которых раздавил поезд или которые заживо сгорели, обеспечивая его движение. Однако должны же вы, хотя бы из эгоистических соображений, осуждать систему убийств ради бумажников и кошельков – то есть вещей, которые вы постоянно имеете при себе. Ведь здесь противоречие, ибо, как я уже сказал, хоть вам и нет дела до жизней (чужих, конечно), о собственности вы заботитесь, да еще как. Собственность – ваш идол, ей-ей! Вы боготворите деньги – вы им поклоняетесь со всей истовостью, что, опять же, чудовищно и ни с чем не сообразно. Впрочем, я не имел в виду конкретно вас, джентльмены, – добавил сэр Реджинальд, осознав, что, пожалуй, перегибает палку. – К вам это ни в коей мере не относится. Я говорил о людях определенной категории; мы все о них слышали и даже знаем кое-кого лично, и я удивляюсь, как это, обожая деньги и почитая собственность, они допускают осквернение своих карманов и отъем своих кошельков.
Высказавшись с известной резкостью, сэр Реджинальд налил себе кларету, передал графин мистеру Дэвиду Ардену и, прикрыв глаза, настроился не то слушать, не то дремать.
– Город или сельская местность, Ист-Энд или Вест-Энд – мы равно заинтересованы в том, чтобы не подпускать грабителей к нашим карманам, – изрек Дэвид Арден. – Я согласен с мистером Лонгклюзом по всем пунктам его речи относительно нашей полицейской системы, хотя саму речь и не слышал.