Кот не сводил с меня глаз.

– Привет, Ложка, – шепнула я.

– Лу? – пробормотала Ферн с постели.

– Я тут, – сказала я.

– Спасибо, что проводила.

– Без проблем.

– Теперь за ребенком пойдешь?

– Что?

– Ну, в ясли? Тебе же дочку забрать надо.

– Да, точно. Пойду за ней, да.

Я сунула один из трех конвертов в карман.

Дыхание Ферн выровнялось, и я на цыпочках направилась к выходу. У самой двери я услышала ее голос:

– Ты, должно быть, очень хорошая мать.

Дом пустовал: Сайлас все еще был в офисе, Нове предстояло провести в яслях еще час. Я все равно заперлась в ванной, села на коврик и пустила воду на случай, если Сайлас вернется раньше обычного – пусть подумает, что я принимаю душ. Достав конверт из кармана, я надорвала его и вытащила машинописный лист.

Письмо юриста было написано лаконичным и элегантным языком – да и набрано столь же изящным шрифтом. Письмо начиналось с упоминания предыдущих писем Ферн и слов сочувствия ее положению. Однако, писал юрист, он – в очередной раз – с сожалением вынужден отклонить просьбу Ферн о встрече с его клиентом. Обсудив этот вопрос, они с мистером Ранни пришли к мнению, что и с юридической, и с психологической точки зрения будет лучше, если имя Ферн останется за пределами списка лиц, допускаемых к мистеру Ранни.

Я еще раз прочла письмо, но ничего нового там, разумеется, не выискала. И все же я не понимала, о чем идет речь. Ферн убеждала меня, что стала другим человеком. Она – так Ферн называла ту версию себя, которую убили, – это другая я. Так зачем Ферн тогда встречаться с ним – именно с ним?

Я попыталась сложить письмо как было, но линии сгиба почему-то меня не слушались. Кое-как справившись с этой задачей, я поднялась с пола, вышла из ванной, пересекла спальню и открыла шкаф. Достала оттуда зеленую сумку, расстегнула молнию и сунула письмо внутрь. Затем застегнула молнию, задвинула сумку в самый дальний угол, захлопнула дверцу и села, прислонившись к ней спиной.

Как там говорится? Сердце ушло в пятки. Но сердце мое было вовсе не там. Оно не вдавливало меня в землю всей своей тяжестью. Я вся была собственным сердцем, от пяток до самой макушки, все мое существо вибрировало с каждым его ударом. Все мое тело говорило мне: беги от него. Беги прочь.

Ранни

Довольно долго мы не знали его имени. Нам хотелось, отчаянно хотелось узнать, кто он. Кто оставляет за собой след из женщин по всему Мичигану, будто разбрасывает серебристые фантики от конфет – на лавках, дорогах, детских площадках. А рядом с женщинами ставит их туфли, чтобы мы знали: это он, это его рук дело.

Мы не знали имени этого человека, но все равно его обсуждали. А как иначе? Мы просыпались и обнаруживали упоминания о нем в утренней ленте новостей и шокированно переглядывались с домочадцами.

Еще одна?

Еще одна.

Он был дрожью, пробиравшей нас в супермаркете, где мы, ожидая в очереди на кассу, перекидывались парой слов с теми, кто стоял за нами, и качали головами, молча соглашаясь: да, этот мир испорчен. Да кто способен на такое?..

Он был пузырьками воздуха, всплывающими в офисном кулере, когда кто-то наливает себе воды. Представить не могу, каково…

Он въелся во все наши экраны, и, даже когда мы не обсуждали его, он, как соринка в глазу, постоянно маячил в поле зрения – пусть даже мы понятия не имели, как он выглядит.

Нам нужно было узнать, кто он. Мы пытались выяснить его имя. Мы исследовали тела мертвых женщин вдоль и поперек в поисках хоть одного отпечатка его пальца, хоть капли семени. Мы писали коды алгоритмов и заставляли их сканировать армейские базы данных, жалобы на сотрудников, кредитные истории. Мы косо смотрели на мужчин, которые выгуливали маленьких собак (отвлекающий маневр?), перебивали нас на собраниях (агрессия?), делили с нами постель (можно ли на самом деле узнать другого?). Он был никем. Он мог быть кем угодно. Он был мужчиной в мире, презирающем женщин.

В конце концов мы узнали, что его зовут Эдвард Ранни. Звучит как выдумка, но это его имя. Такое имя дала ему мать – Эдвард Ранни, нечто из мира старомодных рок-баллад, гитарных рифов, хриплых голосов и скорбных мотивов.

Иногда я думаю о его матери. Мне не нравилось думать о нем самом, но о его матери – почему бы и нет? Я ничего о ней не знаю и видела ее только на видеозаписях из зала суда. Я не читала заметок об этой женщине, не смотрела интервью с ней. Даже ее имя было мне неизвестно. Мамаша Ранни – так я мысленно ее прозвала.

Мамаша Ранни явилась на оглашение приговора сыну. Я смотрела трансляцию на экране. В зале суда она сидит в первом ряду прямо за сыном и поднимается вместе с ним и адвокатами, когда наступает время узнать, сколько лет ему впаяют. Ей не следует вставать. Судья вежливо просит ее сесть на место, но она лихорадочно мотает головой, и в конце концов ей разрешают слушать стоя. Когда ее сына приговаривают к пожизненному, она кивает – так и знала. Когда объявляют, что срок Ранни включает сорок лет обскурации – хотя это тоже не должно было стать для нее сюрпризом, – она закрывает лицо ладонями, как ведущий в прятках. И начинает всхлипывать.

Иногда мне нравится ее себе представлять. Ну, не то чтобы нравится. Иногда я ее представляю. Просто так получается. Я представляю себе мамашу Ранни, но не пожилую женщину в зале суда, прижавшую к лицу руки с розовыми костяшками. Нет, я представляю ее своей ровесницей в однотонном синем платье на пуговках спереди. Почему именно в синем? Почему на пуговках? Не знаю. У меня самой никогда не было такого платья. В моем воображении мамаша Ранни сидит в кресле, волосы падают ей на лицо, у нее на руках младенец. Кто-то открывает дверь, из коридора в комнату льется свет, и она поднимает голову, чтобы взглянуть, кто там. Вот и все, что я себе представляю.

Она дала сыну имя Эдвард, зная, что у него будет фамилия Ранни. Возможно, ей нравилось, как это звучит. Иногда я прижимаю колени к груди и раскачиваюсь взад и вперед. Иногда я думаю о том, каково это – расстаться с собственным ребенком навсегда, знать, что не увидишь его до конца своих дней, хотя оба вы живы. Иногда я выскакиваю на улицу и иду так быстро, как только могу, не переходя на бег. Иногда я представляю ее себе, ту женщину – как она поднимает голову, услышав что-то за дверью.

5

– Вот и проблема явилась, – сказал Хави. И улыбнулся мне своей самой доброжелательной улыбкой.

Проблема. То есть я. Дело было на следующий день, в будни, и я стояла в коридоре возле кабинета Хави, разглядывая его силуэт сквозь дымчатое стекло. Я прекрасно знала, почему меня вызвали на беседу: речь пойдет о том, что произошло с мистером Пембертоном, о том, как я накосячила. Спустя примерно вечность – всего несколько минут – силуэт Хавьера резко вырос, дверь распахнулась, и на пороге возник он сам: в вязаном жилете, с тонкой полосой щетины над верхней губой, похожей на молочные усы.

– Проблема с кислым лицом, – притворно насупился Хави. – Ох, проблема, что же ты натворила?

Он пытался меня подбодрить. Я бы улыбнулась ему, если бы могла, но шутки Хави милыми не назовешь, и я знала, прекрасно знала, что он вполне способен уволить меня с неизменной улыбкой на лице.

Хави жестом пригласил меня в кабинет, и я села в кресло для посетителя. Хави устроился по другую сторону стола и сцепил пальцы.

– Окей. Рассказывай.

– Что рассказать?

– Вот именно: что? Что у тебя там приключилось?

Вразумительного ответа на этот вопрос у меня не было.

– Ничего. Не знаю.

Месяц назад я вышла на работу – в симпатичном, но скромном платье, подходящем для первого дня. Коллеги устроили для меня символический праздник в комнате отдыха. Хави купил капкейки: шоколадные с надписью «С возвращением» и ванильные с надписью «На работу», по две штуки на каждого. Все были очень милы. Никакой неловкости. Бенджамин отвесил комплимент моему платью, Зевс рассказал о своей новой игуане, а Сарэй изобразила, как Хави объедает крем по периметру капкейка, после чего делает большой кусь по центру. Когда сладкое закончилось, Хави проводил меня к рабочему месту и нахлобучил шлем мне на голову. Опустив визор, он сказал:

– Я рад, что ты к нам вернулась, бубочка.

И мне вдруг показалось, что, может быть, именно так все и было. Что меня не убил маньяк, не выбрала правительственная комиссия и не клонировала команда врачей. Что я просто заблудилась в лесу, а потом долго брела по чаще, пока не заметила среди деревьев тропинку, и уже по ней выбралась наружу. В этот момент включился шлем, и я вошла в сеанс. Физически я по-прежнему сидела на рабочем месте, но, открыв глаза, обнаружила, что нахожусь у себя в Приемной. Интерьер был настроен на стандартное оформление: со вкусом обставленная гостиная с двумя диванами и камином. Я опустилась на диван и кликнула в меню «включить камин». Затрещало пламя, лицо ощутило тепло. Здесь мне было спокойно. Хорошо.

На дисплее шлема мигнуло уведомление: через десять минут у меня клиент. Приемная изменилась под настройки клиента – все вокруг помутнело и расплылось, и комната преобразилась в тускло-зеленую палату хосписа. Я тоже преобразилась: оглядев себя, я обнаружила, что стала пожилым мужчиной с узловатыми кистями и плотным брюшком, обтянутым пижамой в горошек. Я легла в больничную кровать и принялась ждать. Зашел мужчина в возрасте. Он устроился в кровати рядом со мной, я обняла его и, когда он прижался ко мне и заплакал, начала медленно, круговыми движениями поглаживать его по спине, как папа гладил меня, когда я болела.

Следующей моей клиенткой оказалась субтильная женщина. Приемная превратилась в залитое солнцем поле, а я приняла свой стандартный рабочий облик. Женщина прикрыла глаза, когда я стала гладить ее по вискам.

Следующим был подросток в обличье полуребенка-полукота. Когда я его обняла, он напряженно замер.

Такая у меня была работа – обнимать людей. Просто обнимать, и все. Хотя говорить «просто» не очень правильно. Вы не хуже моего знаете, что это совсем не просто. Те, кто занимается этим, понимают, что их работа требует точно таких же усилий, как и труд парикмахера, повара или продавца; для нее важны опыт и навыки. Ты учишься считывать настроение людей, догадываться, когда следует ослабить объятия, когда сжать покрепче, а когда отпустить.

Я трудилась в Приемной уже несколько лет, и работа меня устраивала. Может, даже больше, чем просто устраивала. Хави давно ставил мне плотные смены и направлял ко мне сложных клиентов. Отзывы приходили хорошие. У меня было несколько завсегдатаев. То есть все это было у прежней меня. У другой меня, как сказала бы Ферн. У меня же, существующей здесь и сейчас, все шло наперекосяк.

– Ты подзабыла методику? – спросил Хави, барабаня пальцами по столу.

– Да помню я методику, – ответила я.

Хави нахмурился. Он бросил мне спасательный круг, но я за него не ухватилась.

– Может, проблема в моих руках. – Я опустила взгляд на его кисти. – Может, их свело.

Мы с Хави оба понимали, что это чушь собачья, и, более того, понимали, что оба это понимаем. Хави закусил губу с тонкой полоской усов, затем тяжко вздохнул, словно только что придумал выход.

– Что же мне с тобой делать? – тихо протянул он. – Что же мне делать с Лу?

– Можешь уволить меня, – сама предложила я, чтобы не услышать это от него.