– Я всегда веду себя как взрослая! – Я хлопаю его по руке. – И выросла из своих детских платьиц. – Он поднимает брови, и я продолжаю: – Так или иначе, Эмми мне помогала. Вот почему мне так нужно, чтобы она выздоровела, снова пинала бы меня по поводу работы, заставила бы разобраться с кредитной историей и купить наконец сыворотку для лица с ретинолом.

– Я просто говорю, что есть и другие люди, которые о тебе беспокоятся.

Он опускает голову: джинсы промокли уже до бедер.

– Знаю. Хотя не уверена, что обратилась бы к тебе за советом по поводу сыворотки для лица. И кстати, прости, что я в последнее время была так себе другом. Даже до паба не добрались. Так долго сухой закон мы не соблюдали сколько – со школы? Мама говорит, что мне надо беспокоиться о том, чтобы Тед сухую ночь провел, но это совсем другая «сухая ночь».

Джори окидывает меня строгим взглядом. Наверное, это его специальный учительский взгляд.

– Бет, ты только что простилась со своим зятем. Твоя сестра в больнице. Тебе дали очень сложную, сложнейшую задачу без подготовки. Неудивительно, что тебе сейчас не до пабов и ты не хочешь в «Черного коня» – напиваться, проигрывать в бильярд и флиртовать с Тони-мускулистым-фермером, который, кстати, очень женат.

– Так он очень женат? Какая досада, а я-то думала, он только чуть-чуть женат. И вообще, я с ним не флиртую. Уж точно не в трезвом состоянии.

– Ты никогда не бываешь трезвой.

– Ну вот сейчас трезвая.

Мы еще некоторое время молчим. Проведя несколько недель в неловком молчании с Полли, здорово наконец оказаться в совершенно другой тишине. Идет дождь, но я уже привыкла к холоду и ветру – или же у меня просто онемели ноги, – и вдруг меня охватывает порыв, совсем мне не свойственный. Я бегу обратно к своим ботинкам и стягиваю джинсы.

Джори смотрит на меня, открыв рот:

– Ты что делаешь? Холодно же!

– Побежали! – зову я, указывая на волны, по которым разбегается мелкая рябь.

– Но гидрокостюмы остались в машине, у тебя вроде не было настроения на заплыв. Сходить за ними? – Он смотрит в ту сторону, на стоянку за пляжем. Мутные клочья морского тумана уже почти накрыли пляж.

Но я уже сняла пальто и улыбаюсь, стягивая свитер и рубашку, а потом взвизгиваю, когда капли дождя падают на кожу.

– Что ж, раньше мне, может, и не хотелось, зато сейчас хочется. Ну же, мистер Кларк, дайте себе волю!

Он качает головой, но все же раздевается, остается в одних боксерах и прикрывается руками.

– День холодный, между прочим! – оправдывается он, и я смеюсь.

Однако при виде темной воды, серой, с мелкими волнами, решимости у меня убавляется. Джори прав, сегодня, по ощущениям, настоящая зима, и я радуюсь исходящему от него теплу, когда мы вместе шагаем к воде. Мы оба дрожим и обхватываем себя руками.

Вспоминаю все те случаи, когда мы с Эмми прыгали здесь в волнах. Детьми мы бежали в воду с привязанными к запястью досками для серфинга, а мама всегда оставалась неподалеку, следя, чтобы мы не утонули. Подростками пытались впечатлить спасателей новыми бикини и мелированием. А до аварии мы приезжали сюда с Тедом, который пищал от восторга, цепляясь за мамину руку, когда они вместе купались в волнах. Я обычно вызывалась посидеть с сумками, в тишине и спокойствии полистать ленту в телефоне. Столько зря потраченных часов – вроде бы и рядом, но всегда по отдельности.

– Ну что, на счет «три»? – предлагаю я.

Поза Джори – это нечто: голова опущена, плечи подняты, еще и бормочет что-то, но слишком тихо, – и я снова напоминаю ему, что это вообще-то была его идея.

Джори протягивает мне руку, чтобы вместе добежать до волн, но я уже бросаюсь вперед. Он ругается, догоняя меня, крича, что бежать на счет «два» – жульничество, и потом еще долго жалуется и жалеет о гидрокостюмах, пока я не брызгаю в его сторону. Джори вскрикивает, а я поскорее ныряю. Вода настолько холодная, что из легких будто вышибает весь воздух. Глаза щиплет, и я плачу и смеюсь одновременно.

Именно это мне и было нужно. Выпустить эмоции, признать, что я просто в ужасе, освободиться от накопившегося груза тревоги и слез, прежде чем вернуться в дом Эмми и ответить маме, что нет, я не знаю, где перекрывать трубы, и нет, я не искала информацию о том, что делать, если у Теда случатся судороги, но я готова и хочу учиться, если только она даст мне шанс. Сегодня вечером, когда мы все вернемся из больницы, я приготовлю Полли и Теду что-нибудь, и это будет не паста с песто и сосисками. Я докажу, что она неправа.

Бредя вместе с Джори по мелководью обратно к пляжу, я думаю об оставшихся на кухне припасах. Может, все же придется снова варить макароны. Надо двигаться постепенно, шаг за шагом.

Май

Глава восьмая

– А ты обычно сама гладишь свою форму или родители? – Кажется, я уже знаю ответ.

– Папа гладил, – отвечает Полли с дивана, даже не поднимая глаз от телефона.

– Ясно. Что ж, тогда я ее тебе сегодня поглажу. – Все равно придется что-то и себе гладить – как-никак пора на работу, первый день в офисе. – А ты уверена, что готова вернуться? Я могу поговорить с твоим руководителем в школе, если тебе нужно больше времени.

– Я иду в школу завтра, – говорит Полли.

– Как скажешь, ты начальник.

Я прикусываю и так обгрызенный ноготь большого пальца, оглядывая такой обычно прибранный дом Эмми с Дугом. Повсюду царит настоящий бардак, каждая вообразимая, да и невообразимая, поверхность завалена хламом. Постиранные вещи кое-как развешаны на стульях и батареях, не до конца высохшие полотенца почему-то пахнут хуже, чем до стирки. На столе с одного края видны пятна джема с арахисовым маслом (во всяком случае, я надеюсь, что это арахисовое масло), а на другом конце опасно близко к краю балансирует неряшливая стопка писем и журналов. Из мусорного пакета что-то высыпалось, пока я его доставала, но вынести не успела. Не знаю, куда его деть, – опять забыла, что мусоровоз уже приезжал и на этой неделе не вернется, так что в большом баке снаружи скопилось мусора уже не за две, а за три недели.

В гостиной тропинка из игрушек ведет к эпицентру хаоса: Тед перевернул две плетеные корзинки игрушек и ту, что поменьше, надел себе на голову. Поднявшись на ноги, он направляется прямо к камину, и я бросаюсь вперед, уже ожидая, что через две секунды он почувствует боль и неизбежно начнет плакать, но, к моему удивлению, Тед не плачет вовсе, а смеется в своем новом плетеном шлеме. Усевшись обратно на ковер, он, как веслами, разгребает ручками море игрушек. Я наблюдаю, как часть из них улетает под диван, где уже валяется наполовину съеденный банан, до которого не дотянуться. Вот мама-то отведет душу, когда приедет… У меня большой соблазн просто взять и затолкать под диван все остальное и подумать об этом позже, но перспектива отмывания игрушек от банановой каши останавливает.

И я решаю сделать то же, что и всегда, когда количество навалившихся дел просто зашкаливает, – то есть ничего. Маме просто придется принять нас такими, какими увидит. Не думаю, что обнаруженное зрелище ее порадует, но и вряд ли сильно удивит – очень уж часто за последнее время она переглядывалась с папой и неодобрительно цокала языком. В среду, когда я в мессенджере спросила ее, есть ли у Эмми фольга или пищевая пленка, чтобы я отложила на потом часть чили, которое она нам приготовила, она тут же перезвонила в панике, только чтобы сказать, что разогревать рис больше одного раза смертельно опасно.

– Мне кажется, ты чуточку драматизируешь, – заметила я, но, погуглив «смерть от отравления рисом», обнаружила, что она не совсем слетела с катушек и поводы опасаться есть.

Я правда не понимаю, каким образом я должна все это просто раз – и знать. Как так может быть, что в школе меня учили замечать ономатопеи ^[8] в хрестоматии и играть «Братца Якова» на пианино и в то же время ничего не сказали о том, что простой дважды разогретый рис может привести к смерти? Почему нас не научили таким жизненно необходимым навыкам? Будь в школе обучение более практичным и полным, уверена, многих ляпов мне удалось бы избежать. Как и если бы я съехала от родителей и научилась сама стирать свои вещи до того, как мне исполнился тридцать один год, но уж как вышло.

Зато сегодня утром мы с Тедом хотя бы одеты, в отличие от Полли, которая так и сидит в пижаме, приклеившись к своему смартфону, – это, похоже, ее состояние покоя. Знаю, не мне говорить об интернет-зависимости. До недавнего времени я часто засыпала с красными глазами и скрюченными, будто еще держащими телефон пальцами, после того как проверяла соцсети одну за другой, но с момента аварии бездумного листания ленты в моей жизни стало значительно меньше. Мне уже начинает этого не хватать, что на самом деле очень глупо, учитывая, что все мои уведомления обычно сообщают, что кто-то из бывших одноклассников объедается «шикарным» бранчем из яйца пашот и тоста с авокадо, который они по каким-то причинам фотографируют и тут же загружают с хештегом #здоровыйзавтрак. Терпеть не могу, когда «шикарным» называют все подряд, без разбора. «Шикарная пинта», «шикарное печенье», «шикарная девчонка». Джори как-то сказал, что я слишком остро реагирую из-за неуместного употребления слова «шикарный», и теперь каждый раз меня дразнит. Я чувствую укол боли, вспоминая о всех тех часах, когда мы с Джори болтали обо всем и ни о чем. Может, и скучаю я не по бездумному листанию ленты, а просто по свободному времени.

– Хочешь чаю, Пол?

Она отказывается, даже не подняв головы. И так она отвечает на все. Нет, она не хочет есть, не хочет разговаривать, нет, ей ничего не нужно. Да, знаю, что мы не были особенно близки прежде, но всегда ладили и хорошо проводили время, а теперь, когда ее мамы и папы нет рядом, между нами будто пропасть. И каждый раз, стоит мне открыть рот, собираясь заговорить с ней о чем-то кроме еды, я слишком долго медлю и так и закрываю его, боясь своими словами лишь расширить эту пропасть.

Тед спокойненько играл себе на полу, но я чувствую, как он начинает злиться. Он пытается запихнуть целую армию человечков в свою пожарную машину через одну дверь и все больше расстраивается, когда они вываливаются из другой. Он разочарованно бросает машинку об пол, и у нее отваливаются обе дверцы, а личико Теда сморщивается в сердитой гримасе.

– У меня не получает-ся-а-а-а! – ноет он, как всегда в таких случаях. Подходит ко мне с машинкой в одной руке и двумя маленькими красными дверцами в другой. – Тетя Бет, чини, – требует он, толкая мою руку с чашкой чая, который тут же выплескивается на футболку.

Я ставлю уже пустую чашку и забираю у него игрушку, сделав себе мысленную пометку вытереть лужу чая с кофейного столика. Прикрепив на место дверцы, я возвращаю ему машинку. Он дергает за водительскую дверь, и та снова отваливается.

– Она опять сломалась!

– Вот почему надо быть аккуратнее. Смотри, я покажу, – предлагаю я.

Сажусь на корточки, снова ставлю на место дверцу и показываю, как открывать и закрывать ее не так резко. Он бросается вперед и выбивает игрушку у меня из рук, а потом в отчаянии падает на колени. Ничего более анекдотичного я в жизни не видела.

– Тед, не валяй дурачка, – сделав глубокий вдох, начинаю я. – Я просто показывала тебе, как открывать дверцы, не ломая. Хотела тебе помочь. Почему ты злишься?

– Мое! – неожиданно кричит он мне прямо в лицо, и так пронзительно, что звук будто вибрирует у меня в черепушке.

Я пока не привыкла к его способности переходить от нуля до шестидесяти по шкале ярости за пару секунд. Как может такой маленький человечек быть таким сердитым и громким? Его вопль срабатывает как искра для пороха.

– Что ж, в таком случае можешь сам чинить чертовы двери! – Еще не договорив, я уже жалею о своих словах.

– Эй, не ругайся на него. – Полли смотрит на меня с дивана, нахмурившись. Как мило с ее стороны дождаться самого пика ссоры и только потом вмешаться.

– Я не ругалась на него. – Не уверена, что «чертов» считается ругательством, и вообще, я сердилась на игрушку с ее дурацкими дверцами, а не на Теда. Ну, может, чуть-чуть – на Теда.