Я несу Теда по дорожке к крыльцу и мельком замечаю движение в гостиной дома по соседству – это Альберт, сосед Эмми, тут же вновь скрывшийся за занавеской. Эмми часто рассказывает об Альберте. «Представляешь, ему за восемьдесят, но голова у него работает что надо!» Недавно я поймала себя на мысли, что лучше бы она вообще о нем не говорила и не напоминала мне о том злополучном вечере пару месяцев назад, когда я перебрала с алкоголем и меня стошнило в его цветочный горшок. Эмми с Дугом чуть со стыда не сгорели. Я должна была извиниться перед Альбертом тем же утром, когда Дуг все за мной убрал, но чувствовала себя нехорошо и не пошла, а потом момент был упущен. Не сомневаюсь, теперь он меня недолюбливает: каждый раз, проходя мимо и старательно отворачиваясь, я чувствую его пристальный взгляд. И вдруг понимаю, стоя на пороге с Тедом на руках, что до сих пор считала эту неловкую ситуацию с соседом сестры настоящей проблемой.

Мама впускает нас и тут же забирает у меня Теда, уже держа в руке памперсы, пижамку и зубную щетку, чтобы сразу отнести его умываться и спать. Сотрудник по связям с семьей, с которым мы днем встретились в больнице, беседует с папой в гостиной. Нам уже сообщили, что водитель грузовика в больнице, у него случился приступ, который и спровоцировал аварию. Про расследование я больше ничего слышать не хочу, так что сажусь на ступеньки у подножья лестницы и смотрю на развешенные по стене семейные фотографии.

Эмили кучу времени сначала выбирала снимки, а потом развешивала рамочки, пытаясь воссоздать «настенную галерею» из соцсетей. Я беспощадно дразнила ее за это, как и всегда, когда она сходила с ума по очередной идее какого-нибудь «инфлюенсера», но фотографии правда смотрятся замечательно. Эмми подобрала к ним яркие рамки, и сейчас мой взгляд притягивает к себе оранжевая, со вставленной черно-белой фотографией их семьи на пляже. Кажется, ее я прежде не видела. Встаю и подхожу поближе, чтобы рассмотреть, тут же чувствуя подступающие слезы. Эмми держит Теда на бедре, Дуг обнимает за плечи Полли. Похоже, что-то рассмешило Теда прямо перед съемкой, потому что он хохочет, запрокинув голову, а его мама, папа и сестра повернулись к нему. Никто не смотрит в камеру: Полли от смеха прикрыла рот рукой, Дуг как будто что-то говорит, а лицо Эмми наполовину скрыто растрепавшимися на ветру кудряшками. Даже только глядя на фото, я слышу их голоса. Все четверо смеются, а Эмми шутливо-недовольно жалуется: «Мамочка просто хочет одну нормальную семейную фотографию. Неужели я так много прошу?»

– Это я их сфотографировал. – Из гостиной ко мне выходит папа, останавливается рядом, и я кладу голову ему на плечо.

– Уидемут? – Пытаюсь понять, что за дюны у них за спиной.

– Точно, – грустно кивает он. – На День матери в прошлом году. Мы поехали покататься утром, потом вернулись домой, устроили обед, помнишь?

Помню, они тогда делали мясо на гриле. На пляж я не попала, потому что накануне была в пабе с Джори и на следующий день осталась в кровати, пересматривая сериал «Голливудские холмы». Вспомнив тогдашнее сообщение от Дуга, я смеюсь, и папа бросает на меня озадаченный взгляд.

– Я же тогда не поехала с вами, – объясняю я, указывая на фото. – Но Дуг отправил мне фото с пляжа, на котором он прыгает «звездочкой», с подписью: «Вот как похмелье НЕ выглядит». В ответ я отправила эмодзи со средним пальцем.

Папа цокает языком, зато он улыбнулся. Но при виде ворвавшейся в холл Полли с перекошенным от ярости лицом наши улыбки гаснут.

– Как вы смеете вот так стоять и смеяться?!

Мы с папой растерянно переглядываемся. Мы вспоминали Дуга, и это было счастливое воспоминание. Мы хотели поделиться им, хотя бы на миг забыть о сумасшествии вокруг. Я тут же чувствую укол вины за то, что не выгляжу более расстроенной. Мама шикает на нас сверху, чтобы не шумели: Тед только уснул.

– Полли, милая… – Папе никак не удается подобрать слова, он пытается увести ее обратно в гостиную, но Полли не двигается с места у подножья лестницы.

Я тоже не знаю, что сказать. Указываю на фото, хочу все объяснить, надеясь, что она подойдет к нам и мы посмотрим вместе.

– Я просто рассказывала твоему дедушке о смешном сообщении, которое твой папа прислал мне в тот день, когда вы фотографировались. Он дразнил меня, потому что…

– Нет.

Я замолкаю. Полли изо всех сил мотает головой, и я боюсь, что она себе что-нибудь повредит. Девочка-подросток передо мной с широко распахнутыми глазами и напряженной спиной настолько непохожа на беззаботного ребенка с пляжной фотографии, что я едва ее узнаю. Душевной боли в ней хватило бы на нас всех. И я неожиданно осознаю, что, хотя все мы очень горюем, больше всего жизнь изменилась у Полли с Тедом – их мир перевернулся.

– Прости, что я засмеялась, Пол. Мы не хотели тебя расстроить. Могу я что-то сделать? Хочешь поговорить? – Я оборачиваюсь к папе за помощью.

– Он так гордился тобой, солнышко, – говорит он ей.

Я тянусь к Полли, надеясь, что она позволит обнять себя или хотя бы взять за руку. Но она все еще качает головой. Похоже, слова дедушки привели ее в еще большее волнение.

– Нет, это не так! – Она протискивается между нами и взбегает вверх по лестнице.

Я уже делаю шаг за ней, но папа советует дать ей побыть одной. От хлопка двери наверху мы оба вздрагиваем. Из гостиной появляется сотрудник по связям с семьей и подает мне чашку чая, виновато улыбнувшись папе:

– Тебе я ничего не принес, Джим: Мойра сказала, вы уже скоро поедете.

Папа заверяет его, что все в порядке, что им правда пора выезжать. Не хочу, чтобы они уходили. Подступающее чувство паники заставляет меня задуматься, а не сказать ли маме, что лучше все-таки всем поехать к ним домой. Я не справлюсь. Никогда не оставалась за старшую.

– Горе не всегда проявляется так, как мы ожидаем, – говорит сотрудник, мотнув головой в сторону комнаты наверху.

– Просто она так сильно злится… Я не знаю, что говорить. – Делаю глоток чая. – Когда мы завтра скажем Теду про его папу, он… ну, он поймет?

Папа кладет руку мне на плечо, легонько сжимая.

– Бет, мы все измотаны. День был очень долгим. Давай подумаем о завтрашнем дне завтра?

– Ладно, – соглашаюсь я, хотя беспокоюсь уже сейчас.

Когда они с мамой собираются выходить, я ловлю себя на том, что цепляюсь за них обоих, удерживая за пальто. Хочу им сказать, что не знаю, как обращаться с Полли или что делать, если Тед проснется ночью, но не говорю. Когда я наконец их отпускаю, мама обменивается с папой нечитаемым взглядом.

– Милая, давай я останусь, – предлагает она, – а ты поедешь домой с папой?

– Нет, я справлюсь. Вы же все равно приедете утром.

Сотрудник по связям с семьей тоже уходит, оставляя нас отдыхать.

Когда я закрываю дверь, со второго этажа доносятся едва различимые рыдания. Поднимаюсь и нахожу Полли на полу в спальне ее родителей, прижавшуюся к ножке кровати, в обнимку со свитером Дуга. Сажусь на пол рядом.

– Его правда больше нет? – Она оборачивается, вглядывается мне в лицо.

Я киваю.

– Мне так жаль, Пол. – Обнимаю ее за плечо и крепко прижимаю к себе, когда она падает мне на руки, по-прежнему уткнувшись в свитер.

Мы так и сидим на полу какое-то время, пока обе уже не можем плакать и чувствуем только опустошение. Когда Полли собирается к себе, я предлагаю остаться на ночь в ее комнате, но она говорит, что справится сама, и прощается до утра. Я заглядываю к Теду, тихонько посапывающему, – он уже спихнул одеяльце с тракторами в изножье кровати. При мысли о том, что придется рассказать ему про Дуга, в груди у меня все сжимается и приходит новая волна панического страха. Бережно подтягиваю одеяло повыше, подтыкаю по краям, и стараюсь не думать ни о чем, только слушать только его мирное посапывание.

– Спи крепко, малыш, – шепчу я. – Мне ужасно жаль.

Глава четвертая

В итоге все проходит гораздо хуже, чем я вообще могла представить. Тед никак не может понять, о чем мы говорим, наши слова его только путают, и нам приходится выражаться все яснее. В конце концов мама, которая будто бы держится крепче остальных, опускается перед ним на колени, берет его ручки в свои и объясняет как можно четче, что его папа не на работе и не поправляется в больнице:

– Он больше не вернется домой, золотко, но он не хотел бросать вас с сестрой. Он очень любил вас.

Тед пару секунд сидит неподвижно, а потом спрашивает про маму, начиная еще один тяжелый разговор.

– Она сейчас придет? – снова и снова повторяет он. – Когда отдохнет?

Никогда еще я не сдерживала слезы с таким трудом.

Мы опять приезжаем в больницу, на этот раз без Теда, с которым согласилась посидеть подруга Эмми, Кейт. Мама сказала, что лучше оставить его поиграть с дочкой Кейт, его ровесницей, а не возить в больницу и обратно. Я собиралась спросить, может, ему будет лучше еще раз навестить Эмми, вдруг она если не увидит, то хотя бы услышит его, но мама уже обо всем договорилась. Поспать родителям не удалось, и мама, немного взбудораженная, приехала в семь утра с кучей поручений наготове. Первым моим заданием было принести из шкафа какую-нибудь одежду Теда, но, выходя из дома, я заметила, что одела она его совсем в другое, а выбранные мною вещи не пригодились вовсе, так что даже не знаю, зачем она вообще тратила время и давала мне поручения. Все равно все всегда переделывает сама. Всегда.

Полли за это время едва произнесла пару слов и сейчас выглядит усталой и нервной. Похоже, поспать этой ночью удалось только мне – и то, думаю, из-за похмелья, о котором я напрочь забыла, но стоило лечь на диван и выключить свет, как оно тут же дало о себе знать. Утром я проснулась с затекшей шеей и, только когда Тед сверху позвал маму с папой, вспомнила, где нахожусь и почему.

Когда мы приехали в больницу, доктор Харгривс снова собрала нас всех в комнате для плохих новостей. Сегодня она была более взволнованной и явно спешила, но все равно нашла время подробно объяснить нам, что происходит с Эмми. Хороших новостей пока не было, но и причин для беспокойства (в дополнение к основной) тоже. Как воспринимать эту новую информацию, мы не очень поняли. «Все могло быть хуже», – твердила я про себя, что, может, и звучало как бред, потому что хуже быть уже не могло, но Эмми хотя бы осталась жива, несмотря ни на что. Она не должна сейчас лежать в больничной палате, но она здесь. Какое-то время мы молча повторяем эти мысли про себя, одновременно не в силах избавиться от острого разочарования, что она не проснулась и не заговорила с нами.

– У вас остались вопросы? – обращается ко всем доктор Харгривс.

– Ей не становится лучше, да?

Мы все удивленно оборачиваемся к Полли, чей голос не слышали уже давно, а затем обратно к доктору Харгривс, которая, похоже, тщательно обдумывает, что ответить. В четырнадцать лет Полли еще не взрослая, но и как с ребенком с ней уже не поговоришь.

– Сказать по правде, мы просто не знаем. За последние сутки мы провели множество обследований и тестов, впереди еще больше. Жизненные показатели твоей мамы сопоставят со шкалой комы Глазго, которая оценивает уровень сознания пациента. Именно по этой шкале мы будем оценивать состояние Эмми, так что все улучшения увидим сразу, как и если что-то пойдет, увы, не так и наступит ухудшение. Последствия травм головного мозга непредсказуемы, поэтому впереди у нас долгий и неопределенный путь. Я не могу обещать, что твоя мама поправится полностью или хотя бы частично, так как есть вероятность, что этого не произойдет. Но мы не теряем надежды.

Я замечаю, что киваю, приободрившись от слова «надежда». Мы все надеемся, но и понятия не имеем, о чем речь. А ведь «надежда» от доктора значит больше, чем наша, верно?

Так как навещать Эмми мы можем только по двое, мама решает, что сначала пойдут они с Полли, а через час мы поменяемся. Мы с папой делаем, как нам говорят. Просто сидеть мы оба не можем, поэтому, когда нас вежливо просят уступить «комнату для плохих новостей» следующей семье из этой очереди несчастных, мы решаем пройтись.