* * *

Британия уже 100 лет не вела большой континентальной войны, высшее командование давно оторвалось от реальности, и отрыв был настолько сильный, что граничил с преступлением. Этот культ дилетанта и воинствующий антиинтеллектуализм привели к тому, что военное руководство, за редким исключением, было недалеким, нетерпимым к переменам и оказалось неспособно мыслить и действовать по-новому. Военачальники, участвовавшие в 1898 году в битве при Омдурмане – колониальном сражении, в котором британцы, потеряв всего 48 человек, уничтожили из пулеметов Максима 11 тысяч суданцев и ранили еще 15 тысяч, тем не менее в 1914 году не считали пулемет подходящим для войны оружием. В марте 1916 года, после 20 месяцев боев, британский главнокомандующий Дуглас Хейг, который в 1898 году служил в Судане штабным офицером лорда Китченера – на тот момент командующего англо-египетскими войсками, пытался ограничить количество пулеметов на батальон, опасаясь, что их наличие «ослабит наступательный дух бойцов». По той же причине он выступал против введения стальных касок, которые, как было доказано, снижали травмы головы на 75 процентов. Летом 1914 года Хейг раскритиковал применение аэроплана, назвав его переоцененным устройством, и разрешил лишь в небольших количествах использовать легкие минометы, которые со временем стали самым эффективным видом оружия в окопной войне. Даже винтовка оказалась под подозрением. Главными, по мнению, Хейга, были конь и сабля.

ОПРОС, ПРОВЕДЕННЫЙ ЗА ТРИ ГОДА ДО НАЧАЛА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ, ПОКАЗАЛ, ЧТО 95 ПРОЦЕНТОВ БРИТАНСКИХ ОФИЦЕРОВ НЕ ЧИТАЛИ НИ ОДНОЙ КНИГИ ПО ВОЕННОМУ ДЕЛУ.

Они отплыли поздним вечером и вскоре присоединились к флотилии из 31 судна в сопровождении крейсера Princess Royal. На этих судах в Англию отправились первые канадские воинские подразделения вместе с почти 7 тысячами лошадей. В воскресенье, когда все на корабле собрались на молитву, именно Вейкфилда выбрали читать ее.

«Необходимо усвоить следующее, – говорится в учебном пособии для кавалерии 1907 года, – винтовка, как бы ни была действенна, не может заменить эффект, который дает скорость лошади, стремительность атаки и ужас от вида холодной стали».

На протяжении всей войны Хейг держал в резерве три полные кавалерийские дивизии численностью 50 тысяч человек, готовых в любое время воспользоваться прорывом на фронте, которого, однако, так и не произошло. В 1926 году, когда нация оплакивала гибель почти миллиона человек, Хейг писал о грядущих войнах: «Я считаю, что ценность лошади и ее возможности, скорее всего, будут так же востребованы, как и прежде. Аэропланы и танки – лишь вспомогательные средства для кавалериста, и я уверен, что в будущем породистая лошадь будет так же необходима». Но те, кто непосредственно воевал, знали лучше. Один из ветеранов как-то обмолвился о кавалерийском резерве: «С таким же успехом их можно было посадить на чертовых карусельных лошадок, может, было бы больше пользы».

Ничего этого бойцы Ньюфаундлендского полка, усердно тренировавшиеся на Солсберийской равнине, разумеется, не знали. Их учили, что члены сплоченного отряда, готовые к умеренным потерям, «обладающие отвагой, решимостью и упорством преследователя», могут легко захватить пулеметную позицию. Важнейшим условием успеха, отмечалось в официальном учебном пособии 1909 года, является сохранение бойцами на протяжении всей атаки «спортивного духа, присущего каждому представителю британской нации». Во время атаки нужно кричать как можно сильнее, «чтобы громкими звуками действовать на нервы неприятеля». «Основное оружие – штык, который должен быть направлен в горло противника, так как острие легко входит на несколько сантиметров и наносит смертельную рану, а если противник видит штык перед глазами, это заставляет его отступать. Другими уязвимыми и незащищенными частями являются лицо, грудь, нижняя часть живота и бедер, а также область почек, если враг стоит спиной. Проникновения на глубину от 10 до 15 сантиметров достаточно, чтобы обезвредить противника и быстро отступить. Если же штык вогнать глубоко, часто вытащить его невозможно. В таких случаях следует выстрелить, чтобы разрушить препятствие». На практике в Первую мировую штыковые ранения составляли лишь сотые доли одного процента потерь. Треть убитых и раненых приходилась на пулеметный и винтовочный огонь, остальные две трети – на снаряды и бомбы. Большинство жертв войны беспомощно ожидали своей участи, цепляясь за грязные стены окопов, когда с неба обрушивался шквал раскаленного металла.

Вейкфилд, ставший военным медиком, строго следил за порядком в лагере и настаивал на том, что чистота и порядок – обязательное условие хорошего здоровья и сильного морального духа. За глаза его называли Мусорщиком из-за одержимости чистотой. Каждое утро подчиненные содрогались, глядя, как Вейкфилд вне зависимости от времени года выливал на себя несколько ведер холодной воды. Будучи ветераном другой, почти позабытой войны и уже в возрасте – многим солдатам он годился в отцы, Вейкфилд проявлял большую заинтересованность в их здоровье. Однако 17 августа 1915 года он отправил срочный запрос о переводе его в Медицинскую службу Королевских сухопутных войск.

Причины ухода Вейкфилда из полка неясны, но, безусловно, не страх перед передовой заставил его принять решение, поскольку уже через неделю он был прикомандирован к 29-му полевому лазарету, который участвовал в самых тяжелых боях во Франции. Вейкфилд стал работать в лазарете, когда британцы только начинали осознавать масштабы потерь и медицинских проблем.

В первые месяцы войны количество убитых и раненых было невероятным, люди получали травмы и ранения невиданной ранее тяжести, а осложнения не поддавались классификации. Тем не менее медики пытались сделать хоть что-то. Поначалу раненые, принесенные с поля боя, лежали на носилках на голом полу или на земле, но в их ранах быстро поселялись непонятные патогены из богатых органикой почв Фландрии. Стерильные пески Южной Африки быстро стали для армейских хирургов лишь приятным воспоминанием. Теперь им приходилось иметь дело с газовой гангреной и чудовищными инфекциями, а вонь от таких ран проникала всюду и вызывала рвоту даже у самых стойких и видавших виды медсестер.

Ампутации и радикальная хирургия стали нормой, поскольку врачи старались опередить распространение инфекции. Об антибиотиках тогда, конечно, никто не слышал, и доктора почти ничего не знали о микробной теории инфекций. Рентгеновская технология тоже была еще слишком примитивной, и поиск железа в теле раненого, изрешеченном шрапнелью, представлял серьезную проблему. Британские мобильные станции переливания крови стали прорывом в ходе войны, и близкий друг Мэллори Джеффри Кейнс сыграл в этом большую роль, но во время первых таких попыток тысячи человек просто истекли кровью. Вейкфилд и его коллега по Эвересту Говард Сомервелл, были, по сути, следующим поколением врачей после старомодных докторов-ортодоксов, которые большинство болезней лечили пиявками, тиф – слабительным из ревеня, а сифилис – комарами^[7].

Первостепенной задачей являлась эвакуация раненых с линии фронта. Кто мог идти или ползти, добирались самостоятельно до полевого медпункта, обычно расположенного неподалеку от поля боя или во второй линии окопов. В медпункте санитар сортировал раненых, маркируя лоб каждого несмываемыми чернилами с указанием подразделения и характера ранения, чтобы врачи могли отличить тех, кто может выжить, от тех, кто наверняка умрет; затем вводил обезболивающее, при необходимости отрезал остатки конечностей, которые невозможно было спасти, часто с помощью обычного ножа, и перевязывал раны. Тем же, кто остался на поле боя и был не в состоянии двигаться, приходилось ждать наступления темноты в надежде на санитаров. В основном такие раненые солдаты были обречены, поскольку в каждом батальоне из тысячи человек имелось 32 санитара – всего 16 команд, соответственно, эвакуация всех раненых в битве являлась непосильной задачей. Санитары постоянно подвергались смертельной опасности. Пробираясь во тьме по грязи и через заваленные трупами окопы, спотыкаясь о разложившуюся плоть лошадей и людей, убитых в предыдущих боях, они несли раненого зачастую час и более до медпункта или до дороги, откуда пострадавшего могли доставить на санитарной машине до ближайшего полевого лазарета – ключевого звена в логистической цепи спасения.

Полевые лазареты находились вне непосредственной зоны обстрела, но как можно ближе к линии фронта и функционировали одновременно как госпиталь и как распределительный центр. Здесь медицинские бригады – как правило, восемь хирургов, работавших круглосуточно, по два человека в шестичасовую смену, отделяли тех, кто мог быть немедленно эвакуирован по железной дороге в стационарные госпитали, от тех, чьи ранения требовали срочной операции. В третью группу попадали безнадежные. Таких бойцов помечали красным и помещали в палаты для умирающих, где их успокаивали, обмывали и утешали медсестры, делавшие все возможное, чтобы отвлечь парней от мыслей о неизбежном. А наутро похоронщики зашивали изуродованные останки в одеяла или рогожу и увозили их, чтобы закопать в братских могилах, на которых через много лет аккуратными рядами установят кресты, создав иллюзию нормальности для живых.

Нагрузка на медиков в лазаретах была огромной. Они делали все возможное, чтобы сохранить рассудок и поддерживать хорошее настроение, однако приходилось иметь дело с нескончаемым потоком живого мяса – итогом очередного боя, работать по ночам, под грохот орудий, в неровном свете осветительных ракет и вспышек от разрывов, выхватывавших из тьмы призрачные силуэты в хаки и окровавленных одеялах. А мерцающие ацетиленовые фонари давали так мало света, что едва получалось определить характер ранений у вновь прибывающих пациентов.

Врачи в заскорузлых от крови халатах в тошнотворной смеси запахов сепсиса, сгоревшего пороха и экскрементов, наполнявших операционные, резали, кромсали, пилили и прижигали такие раны, которые никогда не видели в обычной жизни. Пулеметные пули, летящие со скоростью более 3,5 тысячи километров в час, могли раздробить толстое дерево или отрезать ноги человеку. Наибольший урон наносила шрапнель – зазубренные раскаленные осколки стали загоняли в раны обломки, куски обмундирования и плоти трупов на поле боя. Взрывы снарядов разрушали внутренние органы так, что люди без внешних повреждений лежали мертвые рядом с теми, чьи тела были изуродованы до неузнаваемости.

Травмы лица были самыми тяжелыми: юноши с безгубыми ртами, кровавыми дырками вместо ноздрей, копной светлых волос, выросших на сожженной коже головы… Пластическая хирургия – детище войны. Она возникла из необходимости восстановить, насколько возможно, лица, искалеченные столь сильно, что до конца своих дней эти люди жили под масками и собирались в специальных лагерях в сельской местности, где могли ощутить ветер и солнце на своих горгульих чертах, не боясь насмешек или жалости. В дополнение к 108 миллионам бинтов и повязок Медслужбе сухопутных войск Великобритании к концу войны потребовалось более 22 тысяч искусственных глаз.

В ответ на нечеловеческое напряжение, посреди вакханалии безумия хирурги пытались уйти в собственный внутренний мир. Некоторые просто отключались от войны и сосредоточивались исключительно на долге, будто все, что находилось за пределами света мерцающих ламп и вне досягаемости скальпелей, не имело смысла и не было реальным. Однажды ночью уже в конце войны друг Мэллори Джеффри Кейнс оперировал в подземелье цитадели в Дуллане молодого солдата, гениталии которого изуродовало осколком снаряда. Когда он на мгновение остановился, чтобы вытереть пот со лба, то увидел короля Георга V, который стоял подле него и наблюдал за операцией. Не промолвив ни слова, Кейнс вернулся к работе, полностью игнорируя своего государя.

* * *

Говард Сомервелл, один из близких друзей Мэллори на Эвересте, на войне служил в 34-м полевом лазарете в Векмоне между Амьеном и Альбером в битве на Сомме^[8]. Как и Вейкфилд, Сомервелл был верующим юношей из Озерного края. Он родился в 1890 году в городе Кендале, графство Вестморленд, в пресвитерианской семье, владевшей процветающей компанией по производству сапог. Сомервелл рос в мире природы, музыки и искусства, был физически крепок, склонен к творчеству. В юности он, не задумываясь, проехал на велосипеде из Рая, Восточный Сассекс, в Лондон, чтобы послушать в Квинс-холле произведения Бетховена, Шопена и Шумана. Путь туда-обратно составил около 240 километров.