Днем 30 июня Дуглас Хейг верхом в сопровождении адъютантов на прекрасных скакунах с великолепными седлами и сбруей, начищенной до блеска, быстрой рысью пронесся по платановой аллее, уходящей вдаль от его штаб-квартиры в замке Монтрёй. Он не любил нарушать распорядок, и послеобеденный прием всегда становился одним из самых ярких событий дня. Хейг на любимом коне с впечатляющей свитой в безупречном костюме для верховой езды был воплощением иллюзии, что мир по-прежнему создан для джентльменов, что в нем царит порядок и что война – это праздник, парад, не утративший блеска и славы. За четыре года руководства самой большой армией, которую Британская империя выставляла на поле боя, армией, которая потеряла более 2,5 миллиона убитыми только во Франции и Бельгии, Хейг ни разу не побывал на линии фронта и ни разу не навестил раненых. Уже после войны его сын пытался дать хоть какое-то объяснение: «Страдания людей в Великую войну причиняли моему отцу огромную боль. Полагаю, он считал своим долгом воздерживаться от посещения лазаретов, потому что вид этих страданий делал больным его самого».

Накануне битвы на Сомме Хейг был убежден, что ключ к сражению – в руках Провидения и что Бог на его стороне. «Я чувствую, что каждый пункт плана, – говорил он жене, – написан с Божьей помощью. Войска в прекрасном расположении духа… Никогда еще проволочные заграждения врага не были так хорошо перерезаны, а наш артиллерийский обстрел никогда не был столь планомерным и тщательным». Боевой дух британских войск после долгих месяцев подготовки и ожидания действительно был на высоте. Но с проволокой дело обстояло куда хуже. Точнее, даже на протяжении 43 километров – непосредственной длины линии немецкого фронта – она почти везде осталась целой.

В последние часы перед атакой на немецкие укрепления обрушилось более четверти миллиона снарядов. А затем ненадолго наступила своеобразная тишина. Ошеломляющие оглушающие мгновения внезапной пустоты и ожидания, словно сама Земля получила отсрочку от смертного приговора. Время встало. Британские солдаты, столпившиеся у лестниц, ведущих из окопов наверх, в этот туманный день вдруг услышали стоны раненых во вражеских траншеях, жужжание огромного количества мух, отвратительный писк крыс и даже где-то высоко едва различимые голоса жаворонков и горлиц, которые воевавший поэт Зигфрид Сассун позже опишет как «пение, что принято звать небесным».

Пепельно-серые лица, секунда в секунду идущие часы, последний глоток бренди, последнее письмо родным, приколотое ножом к стенке окопа, вполголоса произнесенная молитва, взгляд на товарища, кривая улыбка, которая тоже наверняка станет последней. В окопах пахло страхом, потом, кровью, рвотой, дерьмом, сгоревшим порохом и разлагающейся плотью.

Ровно в 7:30 утра пронзительные свистки возвестили о начале атаки. 84 батальона, 66 тысяч человек, зажатых в траншеях неделями напролет, рванули по лестницам наверх. В тот же момент из глубины блиндажей, сложность и масштаб которых британцы не могли себе даже представить, к солнечному свету устремились уцелевшие бойцы шести немецких передовых дивизий. За минуту, которая потребовалась им, чтобы достичь брустверов, итог сражения был предрешен.

Немцы, разумеется, знали о готовящемся наступлении. В течение нескольких недель их агенты в Лондоне неоднократно слышали разговоры о «Большом ударе». Невозможно было скрыть наращивание сил в районе Соммы, строительство сотен километров путей, дорог и траншей, накапливание миллионов снарядов, концентрацию в одной точке фронта 2 тысяч орудий и десятков тысяч человек Четвертой армии генерала Генри Роулинсона. Артобстрел предвещал штурм. Хейг всегда атаковал в 7:30 утра, после того как смолкали орудия. Сделать что-то более хитроумное, например приостановить обстрел, чтобы немцы выбрались из укрытий и заняли окопы, и обрушить на их головы новую порцию снарядов, было недоступно его воображению. Более того, сообщение Роулинсона, отправленное ночью в 34-ю дивизию, немцы перехватили. Они не просто знали, что будет атака, они знали время ее начала с точностью до минуты.

Немцев поразила британская тактика. Пулеметчик 169-го полка Карл Бленк писал: «Когда англичане начали наступать, мы испугались; казалось, они одолеют нас. И мы крайне удивились, когда поняли, что они идут, а не бегут в атаку, мы никогда такого не видели. Они были повсюду – сотни, тысячи. Впереди шли офицеры. Я разглядел одного из них, он спокойно шагал, держа в руках стек. Когда мы открыли огонь, единственное, что приходилось делать, – заряжать и перезаряжать. Англичане падали тысячами. Даже целиться не требовалось, мы просто стреляли. Если бы они атаковали бегом, мы бы проиграли».

Зигфрид Сассун был свидетелем того, как бойцы выбирались из траншей, у некоторых из них поклажа превышала 40 килограммов, строились в цепи, а затем плечом к плечу с винтовками наперевес с примкнутыми штыками наклонялись и шли вперед, в бурю свинца. В 7:45 он увидел в резервном окопе солдат, которые подбадривали своих товарищей криками, словно болельщики на футбольным матче. Два часа спустя он писал: «Птицы выглядят растерянными. Жаворонок устремляется вверх, но почти сразу идет к земле, словно передумав, и как бы нехотя пролетает мимо. Другой порхает над траншеей с жалобными криками, будто ослабел на крыло». В 10:05 новая запись: «Я гляжу на освещенную солнцем картину ада, и ветерок по-прежнему качает желтые одуванчики, маки алеют вдалеке, где несколько минут назад взрывались снаряды». В 2:30 пополудни: «Я вижу, как человек двигает руками вверх-вниз, лежа на боку; вместо лица у него темно-красное пятно».

Из батальонов первой волны 20 были полностью уничтожены на нейтральной полосе. В течение первого часа, возможно, первых минут атаки, погибли либо были ранены более 30 тысяч человек. К концу дня в пределах видимости от немецких проволочных заграждений не осталось в живых ни одного британского солдата. Британцы не смогли взять ни одной деревни, не достигли ни одной из поставленных целей. Пулеметы косили людей, как траву. Те немногие, кто достиг немецких укреплений, подорвались на минах либо были изрешечены пулями и сожжены из огнеметов. Тела их повисли на проволоке, «как подстреленные вороны на изгороди», и оставались там, пока плоть не отпала от костей.

Это была самая большая катастрофа в истории британской армии. В тылу не хватало «канцелярской силы», просто чтобы записать погибших – перечисление 19 240 имен заняло 212 страниц журнала. Раненых было более 35 тысяч, это число удвоится к концу третьего дня сражения, которое продлится четыре месяца. Потери полков, расположенных вдоль линии фронта, составляли более трех четвертей личного состава. К концу утра 1 июля 1916 года «Новая армия» Китченера перестала существовать. Ее солдаты лежали рядами, их кители покраснели от крови. «Нас создавали два года, – писал рядовой Пирсон из батальона приятелей^[13], – и уничтожили за десять минут».

В полевых лазаретах за линией фронта санитары и врачи, в том числе Говард Сомервелл и Артур Вейкфилд, ждали наплыва пациентов. 1 июля было единственным днем за всю войну, когда Вейкфилд пренебрег дневником. 2 июля он вспоминал часы ожидания: «Мы чувствовали: в воздухе что-то витает, все вокруг было наэлектризовано. Всего в нескольких километрах от нас люди гибли тысячами и, возможно, решалась судьба и войны, и империи, а мы по-прежнему ничего не слышали и не видели».

Первые раненые стали прибывать около 14:30, и поток не спадал, пока более 2 тысяч человек не скопились вокруг лазарета. «Было очень трудно игнорировать их крики и стоны, – вспоминал один из санитаров, – но мы должны были сосредоточиться на тех, кого могли спасти».

«Я работал изо всех сил, – писал Вейкфилд, – останавливаясь лишь на пару минут, чтобы съесть что-нибудь… Но мы не успевали – приток пострадавших был нескончаем… Очередной подвоз раненых был около 9:30 вечера, и я перевязывал раны до 2:30 ночи, затем, когда прибыло больше врачей и медсестер, мы стали работать посменно. Я наконец смог пойти вздремнуть в три ночи. В четыре меня подняли – привезли еще одну партию, к 5:30 мы сумели их всех принять, я снова лег и проспал до половины одиннадцатого утра. Ветер переменный, слабый, тепло, солнечно. Ночью очень холодно».

Сомервеллу в 34-м полевом лазарете в Векмоне сообщили, что в первый день сражения будет не более тысячи пациентов. Вместо этого он и еще один хирург оказались словно на кладбище страданий – сотни и сотни юношей и мужчин лежали с побелевшими лицами, холодные и неподвижные, в залитой кровью униформе и бинтах: «Никогда за всю войну мы не видели такого ужасного зрелища. Очереди санитарных машин длиной в 1,5 километра ждали разгрузки… Раненых укладывали не только в наших палатках и хозяйственных постройках. Вся территория, примыкающая к лазарету, – поле площадью около двух с половиной гектаров было сплошь покрыто носилками с ранеными и умирающими. Санитары раздавали питье и еду и перевязывали раны, какие могли. Мы, хирурги, были заняты в операционной – хижине, вмещавшей четыре стола. Закончив с очередным пациентом, мы бросали быстрые взгляды по сторонам, чтобы выбрать из тысяч лежавших немногих счастливчиков, чьи жизни или конечности успеем спасти. Это была страшная работа. До сих пор меня преследуют ждущие взгляды этих парней, они просто смотрели на нас, когда мы проходили вдоль рядов. Никто из них не произнес ни слова, разве что просили воды или облегчения боли. Ни один не потребовал спасти себя вместо лежащего рядом. Они умоляли молча, а мы быстро осматривали их, чтобы понять, кого спасать. Бойцов с ранениями в брюшину и другими травмами, требующими длительных трудных операций, мы просто оставляли умирать. Приходилось в первую очередь думать о спасении жизни путем ампутации или о сохранении конечностей посредством широкого раскрытия ран. Такие операции можно сделать за несколько минут. Вокруг нас лежал искалеченный цвет британской нации».

Всю ночь, пока грохотали орудия и вспышки от далеких разрывов неверным светом освещали поля, Сомервелл и его коллеги трудились, их руки и халаты были залиты кровью 12 тысяч раненых. В первый день битвы на Сомме только в Четвертой армии ранения получили 32 тысячи человек. Общая вместимость всех медицинских учреждений у линии фронта составляла всего 9,5 тысячи человек. А пострадавшие все прибывали и прибывали: одни на своих двоих, другие на носилках, третьи в повозках или на листах гофрированной жести, которые несли легкораненые. Вновь прибывшие лежали на земле как попало, словно небрежно сваленные дрова, вспоминал один солдат, – брошенные на произвол судьбы, корчащиеся в агонии, их некому было лечить. И все очень надеялись, что не пойдет дождь.

Из дневника Вейкфилда следует, что для осознания масштаба катастрофы потребовались не дни – недели. Лондонские газеты, попадавшие на фронт в течение суток, просто перепечатывали официальные военные сводки, которые имели мало общего с действительностью. «Сэр Дуглас Хейг телефонировал вчера вечером, – писала 3 июля газета Times, – и сообщил, что ситуация складывается благоприятная… Все идет по плану… Наблюдается хороший, даже существенный прогресс … Мы надлежащим образом осуществили первый удар, и есть все основания быть уверенным в успехе… Войска выполнили поставленные задачи, все контратаки отбиты, взято большое количество пленных». Этому сообщению вторил Observer: «Новые армии, сражаясь с непревзойденными доблестью и мужеством, превзошли наши лучшие надежды».