– И тогда, поверьте, ваши возможности изменятся кардинально. Вы сможете стать не вечными приживалками, вынужденными терпеть унизительные взгляды и попреки у чужих очагов, а уважаемыми и востребованными специалистками. Например, делопроизводителями в магистерской гильдии или в канцелярии самого герцога, где ценят грамотность и острую мысль. Счетоводами, ведущими сложные бухгалтерские книги крупных торговых домов и получающими за это солидное жалованье. Или даже, – я сделала многозначительную паузу, глядя в самые глубины их загорающихся глаз, – остаться здесь, в стенах этого замка, продолжить углублять свои знания и со временем… начать преподавательскую деятельность. Передавать то, что узнаете и полюбите сами, другим девушкам, которые придут сюда такими же потерянными, как вы сейчас.

Глаза девушек загорелись. В них вспыхнула не просто туманная надежда, а настоящий, яростный огонь – огонь амбиций, самолюбия и жгучего желания вырваться из тесной клетки уготованной им судьбы. Участь вечной, покорной обузы, живущей по милости и капризу других, явно не входила в их планы. Они выпрямились на своих скамьях, словно по команде, взгляды стали собранными, целеустремленными, почти дерзкими.

– Мы справимся, профессор, – неожиданно четко и громко, нарушая свою привычную тихую манеру, выговорила Эвелина, и ее бледные, фарфоровые щеки даже покрылись легким, живым румянцем, словно капля крови упала в молоко.

– С чего начнем? – решительно, по-волчьи щелкнув костяшками пальцев, спросила Лира, ее поза выражала готовность к немедленному броску.

Я почувствовала, как по моей спине пробежала волна теплого облегчения. Первое, самое важное сражение – битва за их веру в себя – было выиграно. Мне удалось зажечь в них ту самую искру, из которой может разгореться пламя.

– Начнем с самого начала, милые мои. С алфавита, где каждая буква – это новый ключ. И с таблицы умножения, которая откроет вам мир чисел. Поверьте, это куда интереснее и увлекательнее, чем кажется на первый взгляд, – сказала я, снова беря в руки мел, который теперь казался не просто куском известняка, а жезлом, способным высекать искры знаний из самых твердых пород невежества.

Глава 6

Следующая неделя прошла, что называется, в огне и воде, активно, и даже очень. Замок превратился в гигантский, многоголосый улей, где вместо пчел жужжали от усердия ученицы с двух курсов, а воздух был густ от запаха чернил, пота от непривычных физических нагрузок и сладковатого аромата пирогов, которые пекла найра Агата, чтобы подбодрить уставших воспитанниц. Они старательно учились и с настороженным, животным любопытством пытались если не подружиться, то хотя бы найти точки соприкосновения в этом неестественном для многих микрокосме. А чаще – просто не прибить друг друга в порыве юношеского максимализма, демонстрируя мне, преподавателям и всему миру, кто из них умнее, сильнее и благороднее.

В столовой царила своеобразная, негласная геополитика. Старый и новый набор молчаливо, но уверенно разделились, как два враждующих государства за одним и тем же обеденным столом. Мои первые, «скромные» приживалки – Элоди, Лилит и другие – держались своего тесного круга, тихо перешептываясь за одним длинным столом у окна, будто стараясь занять как можно меньше места. Новенькие, более аристократичные и заносчивые, с громкими, уверенными в своем праве на пространство голосами, заняли другой, поближе к камину. И в центре этой невидимой, но ощутимой бури находились они – Элоди и Ингитра.

В Ингитре, драконице, и правда было полно аристократической спеси, словно ее предки лично высекали горные хребты когтями, а не просто владели парой медных шахт, давно выработанных и проданных за долги. Ее рыжие волосы, пахнущие дымом и серой, были всегда идеально уложены в сложную прическу, подчеркивающую ее высокий лоб, а чешуйки на скулах и переносице отполированы до мягкого медного блеска, словно драгоценная инкрустация. Она говорила громко, с легкой, ядовитой насмешкой в голосе, особенно когда речь заходила о «провинциальных, простонародных манерах» или «недостатке благородной, древней крови».

Но по знаниям она, увы, несмотря на все свои притязания, сильно уступала Элоди. Та, тихая, скромная человечка в своем единственном, аккуратно заштопанном платье цвета увядших листьев, оказалась настоящим кладезем информации, ходячей энциклопедией. Ее ум, отточенный годами выживания в роли бедной родственницы и поглощения книг в пыльной замковой библиотеке, был острым, быстрым и цепким, как игла. На истории она могла без запинки назвать не только даты правления всех императоров династии Серебряного Копья, но и имена их фаворитов и причины падения каждого, а на литературе – процитировать наизусть целые сонеты полузабытых придворных поэтов, вкладывая в них тонкое, почти неуловимое чувство.

Ингитра терпеть этого не могла. Каждый правильный, четкий ответ Элоди, данный ее тихим, но уверенным голосом, встречался ею с ледяным, ядовитым молчанием или снисходительной, кривой ухмылкой, мол, «ну конечно, кому же еще знать все эти скучные, пыльные подробности, как не дочери малоземельного, захудалого барона, не видящей жизни дальше своего клочка земли». Отец Элоди и впрямь был бароном с клочком земли размером с огород найры Агаты, что было притчей во языцех. А вот отец Ингитры – графом, пусть и промотавшим состояние на безумные амурные авантюры. Это социальное неравенство, эта пропасть в титулах и прошлом величии висела между ними незримой, но прочной, как сталь, стеной.

Прямых, открытых конфликтов – криков, драк, опрокинутых чернильниц – я не допускала. В первый же день, после пары стычек взглядов, способных прожечь камень, и язвительных, шипастых реплик, я собрала всех в главном зале и четко, без эмоций, предупредила, глядя на них поверх очков:

– Девочки, запомните раз и навсегда. За любой открытый конфликт, оскорбления, унижение или драку наказание последует незамедлительно. И это будут не скучные, бесполезные записи в дневнике или стояние в углу. Это будут дополнительные занятия по физкультуре. Два часа подряд. Каждый день. До тех пор, пока не научитесь если не любить, то хотя бы терпеть друг друга, не расплескивая свою юношескую энергию в гневе.

По залу прошел ужасный, почти осязаемый, коллективный стон, смешанный с ужасом. Физкультуру, которую вела я сама (ибо другого, более снисходительного тренера мне найти не удалось), терпеть не могли почти все. Бег по замковому двору в полной, нелепой амуниции – включая юбки и корсеты, отжимания до седьмого пота, лазание по скользкому, колючему канату и прочие «радости» были для большей части изнеженных аристократок настоящей пыткой, сравнимой разве что с допросом в подвалах инквизиции.

Исключение составляли лишь две орчихи, Гарша и Борга, для которых эти занятия были долгожданной отдушиной, и горгулья Петра, чье каменное тело, казалось, только и ждало физической нагрузки. Они шли на эти занятия с диким, почти пугающим энтузиазмом, вызывая у остальных смесь зависти и ужаса.

Поэтому война приняла тихие, изощренно-партизанские формы, пропитав собой каждый уголок замка. Ядовитые шепотки за спиной, шипение, похожее на змеиное, когда в коридоре пересекались взгляды соперниц. «Случайно» опрокинутая чернильница, чьи фиолетовые чернила растекались по идеально чистому листу тетради, уничтожая часы труда. Споры на уроках, доведенные до грани кипения, с глазами, полными молнии, но всегда останавливающиеся в сантиметре от запретной черты прямого оскорбления. Взгляды, полные молчаливой, непрожитой ненависти, которые были заметны даже через весь шумный обеденный зал, словно протянутые между столами невидимые раскаленные струны.

Я наблюдала за этим, как опытный, хоть и изможденный, садовник, следящий за ядовитыми, но живучими сорняками, которые то и дело пытались заглушить нежные ростки. Где-то – одним строгим, многообещающе-молчаливым взглядом через стол, от которого у провинившейся тут же краснели уши. Где-то – пересаживая девушек за партами, создавая вынужденные, неудобные альянсы: посадив педантичную Аэлин рядом с небрежной Лилит, или заставив молчаливую Петру работать в паре с болтливой Фридой. Где-то – задавая им совместное проектное задание по истории, которое вынуждало их хоть как-то, пусть и скрипя зубами, обмениваться словами и материалами.

Это было изматывающе, как бег по зыбучим пескам. Но в этом хаосе был и свой странный, горький адреналин, своя магия. Я видела, как сквозь толстую броню спеси, обид и социальных предрассудков пробиваются первые, робкие, но такие важные ростки чего-то, что могло стать уважением. Как Борга, ворча себе под нос, начала перенимать у старшей орчихи Гарши манеру аккуратно, почти каллиграфически вести конспекты, выводя буквы с неожиданным старанием. Как Лира однажды, рыча от негодования, резко встала и заступилась за Эвелину, на которую за обедом смотрели с неприкрытым отвращением за ее вампирскую природу. Как молчаливая Петра, не проронив ни слова, вдруг опустилась на одно колено и своими сильными, каменными пальцами аккуратно помогла той же Элоди поднять рассыпавшиеся по каменному полу листы с ее безупречными конспектами.

Битва за умы, сердца и души моих учениц была в самом разгаре, на сотне маленьких, невидимых фронтов. И я, стиснув зубы, не собиралась ее проигрывать.

Но, конечно же, и на Земле, и здесь, в этом полном магии мире, работала неумолимая, железная пословица: «Хочешь насмешить богов – расскажи им о своих планах». Так вышло и в моем случае. Едва я полностью, с головой, растворилась в водовороте образовательного процесса, с тихим удовлетворением отмечая в своем журнале первые, робкие, но такие дорогие успехи новичков и строя в уме грандиозные схемы, какого еще преподавателя мне найти – может, алхимика, для уроков по основам зельеварения, или, что было бы еще лучше, специалиста по магическим наукам, для тех девочек, у кого был потенциал, – как моему спокойствию пришел конец.

Оно прибыло не с моей радужной, безобидной бабочкой. Без всякого предупреждения в высокое арочное окно кабинета, словно сгусток живой, неистовой энергии, ворвался магический вестник иного рода – птица с оперением цвета грозового неба и вспененного моря, с длинным, сверкающим, как полированный сапфир, хвостом и пронзительными глазами из чистого, бездонного аквамарина. От нее исходил легкий запах озона и статического электричества. Таких птиц в природе не существовало; они были созданы искусственно, зачарованы лучшими магами-ювелирами, и использовались исключительно для официальной, срочной корреспонденции высшего уровня – от самого императора, его совета или герцогских домов. Птица, не издав ни звука, трижды облетела комнату, оставляя за собой в воздухе мерцающий синий шлейф, и опустилась на резной край моего стола, с легким стуком коготков о дерево, протянув тонкую лапку с прикрепленным к ней небольшим, но плотным цилиндром из темного, почти черного воска, испещренным несколькими рельефными печатями.

Сердце у меня неприятно, тяжело екнуло, предчувствуя недоброе. Словно на автомате, я сняла холодный на ощупь цилиндр, и птица, выполнив свою миссию, тут же растворилась в воздухе беззвучным взрывом сапфировых искр, от которых на мгновение заложило уши. В воздухе повисла звенящая тишина, а в руке у меня лежала причина моего внезапного, леденящего беспокойства.

Вскрыв изящную, но твердую, как камень, печать с имперским орлом, я развернула плотный, дорогой пергамент, пахнущий дубленой кожей и сухими травами. Каллиграфический, выверенный до миллиметра почерк, чернила с вкраплениями настоящей золотой пыли, сверкавшей в свете лампы. Официальный бланк Имперского Департамента Образования и Просвещения – тот самый, что видела лишь однажды, в королевской библиотеке, и то в виде копии.

Извещение было кратким, сухим и не допускающим возражений, как удар судейского молотка. В мой «Институт благородных девиц» со дня на день – точные дата и время не указаны, что было дурным знаком – нагрянет с инспекционной проверкой уполномоченный ревизор из самой столицы, некий советник Альдор. Цель – всеобъемлющая оценка условий содержания и проживания учениц, соответствия образовательной программы имперским стандартам, проверка уровня полученных знаний, квалификации преподавательского состава и, что особенно тревожно, финансовой отчетности.