Я села, и почти сразу же, как по мановению волшебной палочки, из теней у буфета появилась одна из служанок-оборотней, принеся на подносе дымящееся глиняное блюдо и глиняный же кувшин с прохладным фруктовым морсом. Есть в такой гнетущей, давящей торжественности в полном одиночестве было немного жутковато, но за год это стало привычно, почти ритуалом. Я приступила к трапезе, прислушиваясь к мерному, неторопливому тиканью маятниковых часов в дубовом корпусе в углу и думая о том, какие – полные надежды или вежливого отказа – ответы принесет мне моя радужная вестница.

Глава 5

Следующие несколько дней прошли в сумасшедшем, но оживленном ритме. Привычные уроки сочетались с решением нахлынувших хозяйственных проблем, приемом новых учениц и волнительным наймом на работу двух преподавателей.

После моего письма откликнулись целых пять семей, чьи дочери в той или иной мере не вписывались в привычные рамки. И скоро древние стены моего замка огласились новыми, незнакомыми голосами, а наш маленький институт пополнился: оборотницей, вампиршей, горгульей, драконицей и еще одной орчихой.

Лира горт Волколарн, оборотница. Девушка с живыми, чуть раскосыми карими глазами, менявшими оттенок в зависимости от настроения, и густыми пепельно-русыми волосами, собранными в простую, но прочную косу. В ее плавных, но готовых в любой миг смениться на резкие движениях читалась врожденная грация дикого зверя, сдерживаемая постоянным усилием воли. На шее у нее всегда был скромный кожаный шнурок с клыком – тотем ее клана, который она трогала в моменты задумчивости. Она была немного угловата и молчалива, предпочитая наблюдать, но в ее внимательном взгляде светился острый, пытливый ум, а в уголках губ таилась готовность к редкой, но искренней улыбке.

Эвелина горт Нокторон, вампирша. Худая, невероятно бледная, почти прозрачная девушка с иссиня-черными волосами, ниспадающими тяжелым прямым каскадом до пояса, и огромными глазами цвета выдержанного красного вина. Носила всегда закрытые платья темных, глубоких тонов – цвета спелой сливы, черного дерева, темного индиго – и инстинктивно избегала прямых солнечных лучей, даже тех, что проникали в окна, всегда выбирая места в глубине комнаты. Говорила тихим, мелодичным, чуть замедленным голосом, и казалась хрупкой фарфоровой куклой, но в ее энциклопедических знаниях по древней истории и мертвым языкам, которыми она сыпала в первой же беседе, я сразу заподозрила глубину, скрывающуюся за этой хрупкостью.

Петра горт Кампернан, горгулья. Массивная, но отнюдь не неуклюжая девушка, чье присутствие в комнате ощущалось физически. Ее кожа имела легкий сероватый, словно покрытый пылью веков, оттенок, а волосы были густыми и жесткими, как базальтовая крошка, и заплетены в десяток тонких, тугих косичек, украшенных мелкими каменными бусинами. Руки – сильные, с широкими ладонями и короткими пальцами, казалось, были созданы для ваяния или строительства, а не для тонкой работы пером. При встрече она держалась с подчеркнутой, молчаливой гордостью, ее небольшие, но плотные каменные крылья, сложенные за спиной, слегка позванивали при движении, как бывает, когда задевают друг друга кусочки кремния. Взгляд – прямой, честный и лишенный всякого лукавства.

Ингитра горт Змеелан, драконица. Высокая, статная, с величественной осанкой, будто она все еще носит невидимую корону. Ее чешуйчатая кожа на скулах, переносице и внешних сторонах запястий отливала медью и золотом, переливаясь при свете, а глаза были узкими, змеиными, с вертикальными зрачками цвета расплавленного янтаря. Длинные, густые огненно-рыжие волосы пахли дымом, серой и чем-то древним, смолистым. Говорила она немного свысока, растягивая слова, но внимательный наблюдатель мог заметить, что ее самомнение – лишь защитная оболочка, скрывающая неуверенность. Очевидно, что ее род был знатен и древен, но, видимо, сильно обеднел, раз отдал дочь в мой скромный институт.

Борга Стальной Кулак. Вторая орчиха после Гарши, но совсем иная. Младше, более импульсивная и горячая. Ее кожа была темно-зеленой, цвета мха, нижние клыки заметно выступали, придавая ее лицу воинственное выражение, а мощное, жилистое тело было испещрено свежими и старыми шрамами – скорее всего, следы не настоящих битв, а отчаянных тренировок. Ее рыжие, как осенняя листва, волосы были коротко и практично острижены. Она смотрела на все с открытым вызовом, словно постоянно ожидая нападения или насмешки, сжимая кулаки, но в глубине ее темных, почти черных глаз горел неукротимый, живой интерес ко всему новому, ко всему, что могло сделать ее сильнее.

Преподаватели же, нанятые мной, были совершенно разными – мужчиной и женщиной, каждый – личность с яркой историей, читавшейся в их глазах.

Торбин Звездочет – гном. Древний, как сами холмы, среди которых родился его род. Его длинная, до пояса, седая борода была заплетена в причудливые, словно спирали галактик, косы, перехваченные бронзовыми кольцами с выгравированными астрономическими символами и рунами предсказаний. Лицо – изборожденное морщинами-картами прожитой жизни, но глаза – ярко-голубые, острые и живые, видевшие, кажется, не только звезды, но и саму ткань мироздания, его тайные законы. Одевался он в практичные, но качественные одежды темных, почти космических тонов – индиго, умбра, цвет ночного неба, – с тяжелой серебряной цепью на груди, на которой висело хрустальное око в оправе из черненого металла, слабо мерцавшее изнутри. Говорил низким, гулким голосом, как будто звук шел не из гортани, а из-под земли, из самых его корней. Согласился преподавать астрономию и основы навигации по звездам, увидев в нашем институте «неиспорченные светом городских фонарей глаза, способные увидеть истинный свет светил».

Изабель горт Люмерсан. Полуэльфийка-полувампирша. Женщина, чей внешний вид застыл на пороге пятидесяти лет, но в ее прямой спине и властном взгляде читались столетия. Ее странная, бледная, почти фарфоровая, не отливающая синевой кожа и чуть заостренные изящные кончики ушей выдавали эльфийские корни, а неестественная, застывшая гладкость кожи, лишенная морщин, и пронзительный, чуть холодный, гипнотический взгляд – вампирские. Она была одета с безупречной, даже пугающей аккуратностью в строгое платье графитового цвета, без единой лишней складки или украшения. Ее серебристые, будто отлитые из металла волосы, были убраны в сложнейшую, архитектурную прическу, в которой, казалось, ни одна волосинка не смела пошевелиться. Движения ее были отточены до автоматизма, плавны и бесшумны, как полет совы. Она источала ледяное спокойствие, безупречность и молчаливое требование такого же совершенства от окружающих. Согласилась обучать светскому этикету, танцам, риторике и истории искусств, заявив, что «даже в самых диких цветах можно взрастить изящные линии, если подрезать их без жалости».

Замок наполнился новыми звуками, голосами, характерами. Гулкий, размеренный шаг Торбина, бесшумное скольжение Изабель по коридорам, взволнованный перешепот новичков, смешавшийся с привычными голосами старожилов. Теснота стала приятной, оживленной, насыщенной энергией молодости и мудрости. У меня появились средства не только на оплату работы преподавателей и прислуги, но и на закупку новых книг, свежих свитков, качественной канцелярии и даже нескольких магических артефактов для наглядного обучения.

И я, наблюдая за этим кипением новой жизни из окна своего кабинета, впервые за долгое время почувствовала не тревогу и груз ответственности, а острое, щекочущее нервы предвкушение. Предвкушение большого пути, который мы начинали все вместе.

Первый урок с новыми ученицами прошел скоро, как и ожидалось. Я усадила всех пятерых в небольшой, уютный классе для начальных занятий, где пахло мелом, старой древесиной и слабым ароматом лаванды, исходившим от засушенных букетиков в вазочках на подоконнике. Столы были расставлены полукругом, чтобы каждая чувствовала мое внимание и не могла спрятаться за спиной другой.

Я начала с простого – попросила их по очереди прочитать вслух небольшой отрывок из элементарного букваря, написанного крупными, четкими буквами. Результат этого скромного тестирования заставил мое сердце сжаться от внезапной жалости и понимания масштаба предстоящей работы.

Петра водила мощным, покрытым мелкими царапинами пальцем по строчкам, беззвучно шевеля губами. Она узнавала отдельные, самые простые буквы, но слова сливались для нее в непонятные, угрожающие закорючки, не несущие смысла. Эвелина читала медленно, по слогам, ее тихий, мелодичный голос запинался на каждом втором слове, а сложные звуки и сочетания согласных вызывали у нее явное затруднение, заставляя морщить бледный лоб. Борга и вовсе смотрела на текст с откровенной, неприкрытой враждой, словно он был ее заклятым врагом на поле боя; когда я спросила ее, сколько здесь строк, она принялась вести счет на пальцах, сбиваясь после двенадцати и сжимая кулаки от досады.

Дела у Ингитры и Лиры обстояли чуть лучше, но ненамного. Драконица читала увереннее, ее голос звучал громче, но монотонно, как заученная мантра; было видно, что она не понимала смысла прочитанного, а просто механически озвучивала символы. Оборотница же справлялась с простыми предложениями, ее взгляд скользил по строчкам быстрее, но стоило встретиться метафоре или сложному описанию – она терялась, и в ее умных глазах читалось недоумение дикого зверя, пытающегося понять абстракцию.

Закончив это молчаливое тестирование, я отложила мел, оставив на доске несколько простых слов, и обернулась к ним. На их лицах – от смущенного румянца, проступившего на серой коже Петры, до горькой складки у рта Борги – читалась смесь смущения, досады и страха перед моей оценкой, перед тем, что я сейчас скажу об их невежестве. Воздух в классе стал густым и тягучим, наполненным ожиданием приговора.

– Так все плохо? – уныло прогудела Борга, сжимая свои мощные, покрытые сетью бледных шрамов кулаки так, что костяшки побелели, выступая темными пятнами на зеленоватой коже.

Она внимательно, почти выжидающе следила за моей реакцией, ее плечи были напряжены, словно она готова была в любой момент принять удар – словесный или иной.

Я сделала небольшую, но значимую паузу, собираясь с мыслями и давая каждой из них прочувствовать вес этого момента. Мое сердце сжалось от щемящей жалости, но я знала, что жалость сейчас – худшее, самое ядовитое, что я могу им предложить. Им нужна была не жалость, а твердая рука и ясная цель.

– Зависит от того, с кем сравнивать, – мягко, но отчетливо улыбнулась я ей, стараясь, чтобы в моем голосе звучала не снисходительность, а спокойная, непоколебимая уверенность. – Если с седовласыми архивариусами королевской библиотеки, проводящими дни над древними манускриптами, – то да, катастрофа. А если с вами же, но вчерашними, которые еще не сделали ни одного шага по этой дороге, – то это просто отправная точка. Чистый лист.

Я обвела взглядом всех пятерых, стараясь поймать и на мгновение удержать взгляд каждой: встретить гордое, но растерянное смущение Ингитры, поймать умный, но неуверенный взгляд Лиры, увидеть скрытую надежду в глубине винных глаз Эвелины, заметить, как Петра перестала водить пальцем по книге и замерла в ожидании, и как Борга чуть расслабила сжатые кулаки.

– При должном усердии и дисциплине каждая из вас может не только догнать, но и перегнать многих и получить по-настоящему блестящее образование. Но для этого, – я сделала небольшой, нарочито драматический вздох, чтобы подчеркнуть серьезность момента, – в ближайшие месяцы ваш распорядок дня будет суровым, как у новобранцев в казармах: учеба, еда и сон. Никаких поблажек. Никаких отговорок вроде «у меня голова болит» или «я не для этого создана». Только труд. Ежедневный, упорный, порой нудный.

Я увидела, как они почти синхронно поникли, плечи некоторых съехали вниз, и поспешила добавить, рисуя им яркую, заманчивую картину будущего, ради которого стоило напрячься: