Бывало, что такими душными ночами, полными одиночества и липкого страха, он обдумывал план побега. Мысль о возможности скрыться в посольстве государства, на которое он работает, не вызывала облегчения. Скандал облепит всех, как туман над Точалом, полетят головы правых и виноватых, испортятся отношения между Ираном и Россией.

Его бросило в жар при мысли, что в посольство его и не пустят. Он – нелегал, а значит оценивал все риски с этим связанные, когда согласился работать. В крайнем случае могут обменять. Но на кого? Нет же между Ираном и Россией такого активного шпионообмена, как, например, у России с США или Великобританией. Да и просидеть всю оставшуюся жизнь на территории посольства…

Наиболее приемлемым вариантом он считал бегство с помощью курдов в Ирак. Они шастали по горным тропам в Северный Курдистан за контрабандой. Наркотики, алкоголь, оружие. Не зря Фардин поддерживал отношения с одним из них, регулярно покупал у него виски, который, чаще всего, выливал тут же, в ближайшем туалете какого-нибудь кафе, чтобы не тащиться с опасной ношей через весь город. Не зря Фардин хранил две тысячи долларов в потайном кармашке бумажника… Он узнал у курда Джегера, сколько стоит нанять надежного проводника. Такие расспросы курда нисколько не напрягли, он озвучил сумму, почесывая беспалой рукой курчавую бородку…

Страх никогда не отпускал Фардина, но не мешал ему здраво мыслить. Он своими, порой неожиданными, всплесками адреналина бодрил его, как холодный душ, не позволял расслабляться, когда изо дня в день Фардин проживал тихо, рутинно, предсказуемо. Это убаюкивало, усыпляло бдительность, имитировало жизнь настолько реалистично, что ему порой казалось, что вот она его настоящая и единственная действительность – работа в Медицинском университете, прогулки по парку, тренажерный зал, наргиле-кафе, встречи с сыном на пятничной молитве, изредка командировки, закрытые вечеринки с друзьями, отпуск за границей…

Страх не вызывал панику, он существовал как данность, пожалуй, как насущная необходимость, наподобие сна или еды.

Сейчас, когда он созерцал небо Тегерана, занавешенное кисеей смога, отражающего иллюминацию, словно кривое зеркало, Фардин чувствовал, как адреналин все еще бурлит в крови. Но спустившись в квартиру, он уже испытывал усталость, апатию, обязательно следовавшие за возбуждением. Он ненавидел эти нервные спады, но свыкся с ними, как с неизбежным.

Разувшись и аккуратно поставив ботинки рядышком – носок к носку, задник к заднику, Фардин прошел по ковровой дорожке с изображенной на ней вазой с цветами. Тот самый ковер из Кермана, один из полученных от дяди в наследство. Впрочем, дядя еще жив и отдал ковры, посчитав, что у племянника они будут сохраннее. Район, где живет Ильфар, расположен на самом юге города, а стало быть, бедный и неспокойный. Ильфар, несмотря на то, что он герой Священной обороны [Священная оборона или Навязанная война – так называют в Иране ирано-иракскую восьмилетнюю войну 1980–1988гг.], так и живет в районе торговцев базара.

Его огромный портрет висит на одном из домов в Тегеране, но что-то никто из начальства не стремится улучшить его жилищные условия. Сколько этих ветеранов! Тысячи. Воевали в восьмидесятых и дети, и старики, и женщины в Пасдаране [Пасдаран – подразделения добровольцев]. Дядя Ильфар, правда, был кадровым военным.

Из коридора Фардин зашел в большую гостиную с двумя клетчатыми диванами и коврами на полах, новыми и одним из дядиных по центру комнаты – из Исфахана. Каждый раз бросив взгляд на ковер, Фардин гадал, каким образом он попал к семье Ильфара, ведь такие шедевры ткацкого искусства дарили иностранным посольствам. Много тайн хранилось в их семье.

Привычно оглядев комнату, Фардин не заметил никаких тревожных изменений.

К нему раз в неделю заходила уборщица Шаиста, немолодая женщина из Афганистана, из Пули-Хумри. Но она, после пары выговоров от привередливого хозяина, не перемещала предметы с места на место, хоть и ворчала по этому поводу: «Я же не птичка, чтобы порхать по комнатам с пылесосом и вытирать пыль, не притрагиваясь ни к чему».

Фардин задернул плотную штору, открыв сперва балконную дверь. Свежести это не прибавило. Пахло в гостиной лимонным ароматизатором и старым ковром. Лучше было включить кондиционер, но Фардин экономил. Он заглянул на кухню, зажег три длинные лампы под навесными полками. В голубом холодном свете блестел бок серебристого пятилитрового самовара, стоящего около газовой водонагревательной колонки. Подключенный к газу самовар всегда держал тепло.

Заглянув в холодильник, Фардин достал оттуда приготовленный Шаистой бадемджан [Бадемджан – овощное рагу с основным ингредиентом – баклажаном. Наподобие баклажанной икры], который намазал на остатки утренней лепешки – тафтун и с удовольствием умял, запив чаем. Самогон и адреналин разожгли нешуточный аппетит. Он бы сейчас и калепаче [Калепаче – похлебка из бараньей головы и копыт] съел за милую душу. Им хорошо было насыщаться в Рамадан на рассвете. Горячий, душистый, с дерзким запахом чеснока, с упругими бараньими щеками и глазами…

Фардин с усилием перешел мысленно к другим баранам, несъедобным и, более того, неудобоваримым во всех отношениях. Начал анализировать сегодняшний разговор с пьяненьким шефом. Натренированная за последние годы память позволяла воспроизвести слова Омида практически дословно.

Заметки о разработках университета по лечению химических поражений выходили в газетах, Фардин тщательным образом их отслеживал, вырезал из газет, распечатывал из интернета и создавал свой архив. Статьи содержали весьма общие сведения, профильтрованные цензурой. Сегодня же Омид заговорил о своем активном сотрудничестве с военными, про доступ в их лаборатории к образцам боевых отравляющих веществ, а главное, он упоминал некоего майора Камрана из МИ [МИ – Министерство информации, бывшее САВАК (SAVAK)– министерство государственной безопасности Ирана времен правления шаха Пехлеви (1957–1979гг.). Политический сыск, разведка, контрразведка], который, по-видимому, курирует разработки. Со слов Омида, у него с Камраном наладились почти дружеские отношения. Хотя Фардин был склонен делить бахвальство Омида пополам. Да и не верилось, что сотрудник МИ, человек, соблюдающий секретность, преисполненный своей значимостью, станет приближать к себе кого бы то ни было.

Фардину доводилось наблюдать поведение офицеров МИ со стороны, оказавшись с ними в одной компании. Надменность и неприступность. Они себе цену знают.

Фардин запомнил контрразведчиков МИ образца почти тридцатилетней давности. Тогда было разве что побольше фанатизма и подозрительности. Его держали в камере и били на допросах с большим энтузиазмом и даже азартом, пытаясь добиться признания в том, что он шпион.

Это продолжалось неделю, пока дядя Ильфар бегал по инстанциям с жалобами и воззваниями. Зачастую он брал и бабушку Фардина. Она тогда еще оставалась довольно подвижной, энергичной. Она кричала, рыдала, падала в обморок в приемных, куда приводил ее Ильфар в качестве иллюстрации своих доводов, дескать, профессиональные разведчики не таскают за собой старых и больных бабушек. Да и сам Фардин, как убеждал контрразведчиков Ильфар, просто растерявшийся мальчишка, спасшийся бегством от беспорядков в Азербайджане, после того как погиб его дед. Это не угроза безопасности Ирана, а просто-напросто воссоединение семьи.

Только чудо, а вернее, спрогнозированное в Москве чудо, позволило Фардину Фирузу выкарабкаться тогда. Учитывалось, что Ильфар служит в армии (на тот момент), пользуется уважением – на это делалась основная ставка. И она сыграла.

Но пребывание в тюрьме аукалось Фардину по сей день внезапным страхом, излишней подозрительностью и порой нерешительностью. Он боялся ошибок, ведь они могли повлечь за собой не банальное разочарование, а гибель…

В гостиной Фардин выключил верхний свет, оставив два бра на противоположных стенах и торшер – странное металлическое сооружение, напоминающие аиста в черной шапке-кубанке.

Слабый песочный свет бликовал на выпуклой поверхности аквариума с двумя золотыми рыбками, оставшимися с навруза. Как биолог Фардин знал, что этих рыб нельзя выпускать в местные открытые водоемы. Нет, они не погибнут, золотые рыбки с виду только безобидные. Они заносят в воду вирусы. Разве что в парковых прудах они не настолько опасны.

Рыбками в банках, стаканах, мини-аквариумах украшали праздничный новогодний стол в конце марта. Одну рыбку принес Дильдар – одиннадцатилетний сын Фардина, а другую подарила Симин…

Эта художница Симин с большими, продолговатыми, почти черными глазами, пухлыми губами и довольно крупным носом обладает такой притягательностью! Фардин попал к ней в плен, едва увидел. Похоже, она единственная на той вечеринке у бассейна в доме ее подруги оказалась со «своим» носом, не прооперированным.

Женщины в Иране делились на три категории. Те, кто уже сделал пластику носа, те, кто копил деньги, чтобы сделать, и те, кто не собирался. Симин относится к третьей, самой малочисленной группе. И не понятно – либо ее все устраивает в своей внешности, либо ей безразлично.

Она выглядела так же, как и ее живопись – стихийно.

Напротив дивана в гостиной Фардина висел большой холст Симин с довольно сюрреалистическим изображением быка с раздутыми гневными ноздрями, топчущего окровавленный песок арены.

Свет из окна и балконной двери, дневной, а, в особенности, лунный, делал изображение на картине словно живым, мистическим, завораживающим, воплощением стихии. Правда, у Симин это не разрушительная сила, а созидательная, но неспособная сдерживаться в своих порывах.

Подарила эту символичную картину она вскоре после знакомства. Каким чутьем уловила в тихом, чуть ироничном научном сотруднике его сущность, скрытую глубоко даже от него самого? Он ведь должен искренне верить в свою «тихость и научность».

Симин живет с братом и его женой. Она в разводе, подолгу обитает в Европе – то в Париже, то в Голландии и в Америке, и отчасти поэтому их семья гораздо терпимее относится к несоблюдению мусульманских традиций. Во всяком случае Симин принимает гостей-мужчин, оставаясь одна дома. К тому же огромная ее двухэтажная квартира совмещает в себе функции жилья и мастерской.

Почти весь второй этаж в пентхаузе занимает студия. Здесь всегда прохладно, в углу у окна такой же, как у Фардина, самовар, только электрический, а не газовый, но он точно так же все время подогревается, домовито, в ожидании гостей.

Сплетен соседей о вольных нравах хозяйки удавалось избежать благодаря тому, что посетители попадали сразу в квартиру – двери лифта открывались в холле пентхауза, и лифт ехал наверх только с разрешения хозяев. Она держала дома даже собаку, небольшого плотного песика, гладкошерстного с хвостиком-крендельком и светлыми бровками на темной морде. Его звали Бобби, и этот шустрый субъект был вне закона в Иране. Гулять с ним нельзя, на машине возить тоже – иначе получишь штраф и пса отберут.

Тегеранцы, тем не менее, собак заводят, выгуливая их втихаря, где никто не увидит. К примеру, за высокими заборами своих вилл. Этим все можно. Даже «нечистых» животных держать…

Поглядев на бычью морду на картине, Фардин вспомнил их с Симин недавнюю встречу, случившуюся два дня назад. Он заехал к ней после работы. Заметил в огромной мастерской небольшую, ему по колено, деревянную скульптуру быка с извитыми острыми рогами, крепким загривком и мосластым задом. Бобби обходил его стороной и поглядывал на быка с великим подозрением. Фардин гладил Бобби, ностальгируя по сибирскому коту, который был у семьи Фирузов в Баку.