– А ты думаешь, что можно просто отпустить её в свободное плавание и надеяться, что всё само как-то сложится?

– Нет. Но я знаю, что если держать её под колпаком, она сломается раньше, чем ты подберёшь ей «идеального мужа».

– Ты ничего не знаешь, Джеймс. Говори, что угодно, но я не дам тебе права распоряжаться её судьбой.

– А тебе кто дал право? – сорвался я. – Твой страх? Или твоя вина?

Лицо матери побледнело. Она отшатнулась от меня, как будто я ударил её по незажившему месту.

Потому что так и было.

Бетани была незапланированным ребёнком. Ей зачали случайно, когда маме было сорок. Врачи предупреждали: возраст, высокий риск врождённых патологий. Отец тогда был против – не потому, что не хотел ребёнка, а потому, что боялся за мать и за будущего малыша. Но она не послушала. Сказала, что всё будет в порядке. Что аборт – не вариант.

Но она не рассказала отцу – точнее, рассказала, но уже после того, как Бетани появилась на свет – что на третьем месяце она подхватила какую-то вирусную инфекцию. Не сказала, потому что думала, что «пронесёт». Но не пронесло.

В итоге Бетани родилась с рестриктивной кардиомиопатией.

Я узнал об этом в тот же день, когда сестра объелась шоколада. Отец так испугался за неё, что позволил себе выпить лишнего. Затем позвал меня в свой кабинет и рассказал обо всём – не знаю зачем, видимо, устал держать в себе. Он признался, что вся одержимость матери контролем и гиперопекой – это её попытка искупить вину. Чтобы я был к ней помягче. Но с тех пор я уже не мог смотреть на неё иначе.

Я знал, что сейчас перегнул палку, напомнив ей об этом. Но отступать не собирался.

– Я не враг тебе, мама. Но если ты хочешь, чтобы я молча стоял в стороне и смотрел, как ты её душишь своим страхом и контролем – тогда да, считай меня врагом.

И вдруг раздался тихий голос:

– Перестаньте. Пожалуйста.

Я вскинул голову: на лестнице стояла Бетани. В спортивных штанах и старой толстовке, с растрёпанными волосами и таким серьёзным взрослым взглядом, будто она не шестнадцатилетняя девочка, а женщина, у которой уже отобрали слишком много.

– Я всё слышала. И я устала быть причиной ваших войн. Я устала выбирать между вами. Вы оба заботитесь обо мне, и я ценю это. Но своей руганью вы делаете только хуже. Хватит.

А потом она посмотрела прямо на маму.

– И ещё. Мужа? Ты серьёзно? Ты правда думаешь, что можешь решать, кто будет со мной жить и спать? Мы что, в восемнадцатом веке живём?

– Бетани, детка, ты всё не так поняла…

– Моё будущее – это моё дело, мама. И я не позволю распоряжаться им за моей спиной. Даже не вздумай искать мне мужа или я нафиг сбегу из этого дома и вы меня никогда не найдёте!

Мама снова открыла рот, будто хотела что-то сказать, но Бетани уже взбежала по лестнице и скрылась в коридоре.

Я смотрел ей вслед и чувствовал болезненную горечь вперемешку с гордостью. Моя маленькая Бу повзрослела и уже умела говорить жёстче и чище, чем мы с мамой вместе взятые.

Я больше ничего не сказал. Мать тоже. Молчание повисло в воздухе, как удушливый дым после пожара.

А спустя несколько секунд хлопнула входная дверь.

– Я дома! – раздался голос отца, и в нём, как всегда, звучала уставшая доброжелательность.

Я обернулся, чувствуя облегчение от того, что кто-то наконец разбавил гнетущую атмосферу этого дома.

Отец вошёл в холл с привычной тёплой улыбкой на губах и лёгким озорством в светло-карих глазах. Высокий, худощавый, одет в серый льняной костюм. Седые волосы средней длины были небрежно закинуты назад, очки в чёрной оправе по обычаю съехали на кончик чуть вздёрнутого носа. Он всегда был немного рассеянным – не в операционной, конечно, а в бытовом, человеческом смысле: мог забыть, куда положил ключи, или невпопад отвечать, если был погружён в размышления. Но ум у него был острый и цепкий.

Я восхищался и гордился отцом и, если честно, всегда хотел быть хоть немного на него похожим, даже несмотря на то, что в детстве он редко бывал рядом. Он не был тем, кто строил с сыновьями шалаши или водил их на футбол, но всё равно оставался человеком, которого хотелось слушать и за кем хотелось тянуться.

– Привет, сынок. Рад тебя видеть.

– Привет, пап.

Он замер в холле с пакетом фруктов, внимательно разглядывая нас с мамой, и вскинул брови, будто почуяв напряжённую атмосферу.

– У нас тут что, очередной семейный кризис номер… сколько их там уже было?

Мама отвернулась, закатив глаза, и молча поднялась на второй этаж.

Отец вздохнул, хлопнул меня по плечу, будто говоря: «Не держи на нас, стариков, зла», и улыбнулся.

Я коротко улыбнулся в ответ.

– Всё в порядке. Я уже ухожу.

Попрощавшись с отцом, я ушёл.

На улице пахло скошенной травой и чьим-то сгоревшим ужином. Воздух был тёплым, тяжёлым и липким. Я сделал глубокий вдох, чтобы хоть немного прийти в себя. Всё внутри гудело – от усталости, раздражения, тяжести разговоров, от этого дома, который высасывает меня досуха каждый раз, как я переступаю его порог.

Я провёл рукой по лицу. Хотелось одного: чтобы этот день наконец закончился. Вычеркнуть его из памяти, смять, выкинуть, как неудачный черновик.

И в этот самый момент я вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы вернуться в то кафе на третьем этаже торгового центра. Просто сидеть за столиком, пить американо с корицей и смотреть, как Кейтлин Хардвик выбирает бельё с таким выражением, будто решает высшую математику.

Я чертыхнулся и сел в машину.

Опять Кейтлин.

Опять грёбаное бельё.

Только хуже сделал.

Но хотя бы отвлёкся.

Глава 5

Никки, как всегда, устроила всё с размахом. Выкупила три корта, заказала диджея и кейтеринг от ресторана с мишленовской звездой. По территории сновал безупречно одетый персонал в чёрных футболках-поло с золотыми эмблемами клуба и узких белых брюках. Одни разносили стаканы с охлаждёнными коктейлями, другие – серебряные подносы с закусками.

Корты располагались чуть в стороне, отделённые сеткой и живой изгородью от тусовочной зоны, где гости в белом потягивали крепкие напитки, пахли люксовыми духами и щедро мазались кремом с SPF 50. Всё вокруг выглядело так, словно сюда приземлился летний номер Vanity Fair¹⁰.

– Я думала, это будет весело! – зашипела подскочившая ко мне Никки и нервно поправила свои солнцезащитные очки. – И что в итоге? Друзья и родственники Димы тусуются сами по себе. Мои – сами по себе. И никто, никто не играет в теннис!

Николь и семья Дмитрия звали его просто – Дима. А я с самого начала называла его так, как он сам представился – Дмитрий. Официально и серьёзно. Ему подходит. К тому же он был совсем не против.

– Ну почему же никто? Джеймс играет. И жених твой.

– И всё! Мы арендовали три корта, Кейт, три! Знаешь во сколько нам это обошлось?

Я пожала плечами и сделала глоток маргариты.

– Может, языковой барьер?

– Они все знают английский.

– Тогда, видимо, гости Дмитрия просто боятся твоих подружек, у которых подбородки задраны та-ак высоко, что они себе скоро шею свернут. Ты их видела вообще? Они напялили каблуки и даже дышать боятся на свой маникюр, а ты предлагаешь им взять в руки ракетку?

Никки фыркнула и села рядом со мной.

– Надо было ехать в клуб к Лорену, – обречённо вздохнула она. – Там бы никто не притворялся, что им весело. Я просто идиотка.

Николь весь вечер стойко пыталась сохранять образ счастливой невесты, но я заметила, как дрогнула её улыбка, когда кто-то из гостей в очередной раз переспросил имя жениха. Кажется, мысль объединить друзей и родных уже не казалась ей такой гениальной.

– Всё нормально. И ты не идиотка. – Я похлопала подругу по плечу. – Просто попроси бармена не добавлять больше в коктейли ничего, кроме водки, и тогда все быстро станут лучшими друзьями.

– Ага, или разнесут клуб к чёртовой матери. А ты чего тут одна сидишь?

Я расположилась под зонтиком недалеко от кортов, лениво потягивала коктейли и курила, наблюдая за игрой.

Никки проследила за моим взглядом и ухмыльнулась:

– А, понятно. Пялишься на красавчика доктора, который нагло украл у меня жениха.

Джеймс, как и я, держался в стороне от тусовки, почти не пил и большую часть времени проводил на корте с Дмитрием. Казалось, они соревнуются не только в теннисе, но и в том, кто дольше сможет игнорировать весь этот светский балаган.

– Я пялюсь не на него, а просто наблюдаю за игрой, – сказала я, не отрывая взгляда от улыбки Кроуфорда, когда он одержал очередную победу.

Конечно, я пялилась. Вы бы только видели, как потрясно он смотрится в белом поло и шортах. Какие крепкие у него бёдра и мощные икры, как мышцы на руках перекатываются при подаче – визуальный оргазм, честное слово.

Мы даже не поздоровались при встрече. Он снова игнорировал меня: говорил со всеми, кроме меня, играл со всеми, кроме меня. Делал вид, будто я – невидимка.

Только вот взгляд его выдавал. Слишком часто я чувствовала его на себе, когда отворачивалась – слишком часто, чтобы поверить в равнодушие.

Я была в белом топе, коротких спандекс-шортах и юбке-плиссе. Судя по тому, как на меня засматривались другие мужчины, выглядела я эффектно. Белый цвет красиво подчёркивал загар, а короткая юбка – мои длинные стройные ноги.

Эти липкие взгляды быстро утомили меня, поэтому я укрылась в тени в компании коктейлей и сигарет. И наслаждалась зрелищем: два идеально сложенных мужика отбивают мячи на корте. Ну разве не идиллия?

– Может, расскажешь уже, что между вами?

– Ничего. – Я сделала очередной глоток коктейля. – Взаимное равнодушие и не более.

– Когда люди равнодушны, они не прожигают друг друга взглядами а-ля: «Я хочу тебя трахнуть, а потом убить». Или наоборот.

– Боже, Никки, что за маниакально-романтические фантазии! – Я картинно приложила руку к сердцу, и она больно стукнула меня в плечо.

– Ау! Ладно, расскажу, чтобы ты наконец от меня отстала, – взвыла я, потирая плечо. – Только пообещай, что не отгрызёшь ему голову.

Она иронично вскинула бровь:

– А будет повод?

– Я бы отгрызла.

– Ну, тогда ты не оставляешь мне выбора.

Я рассмеялась и рассказала ей о том, что произошло на дне рождения Рассела.

– Господи, если бы я только знала, что он такой придурок, я бы ни за что не согласилась с выбором Димы. – Никки злобно уставилась на Джеймса и сквозь зубы прошипела: – Вот же… гондон.

– Чего?

– Дима часто говорит это слово после звонка кому-то из партнёров, – пояснила Никки и пожала плечами. – Мне нравится. Сразу ясно, что кто-то крупно облажался.

– Гондон, – тихо повторила я, смакуя на языке незнакомое слово.

– Именно, – подмигнула Никки. – И не бойся, я не отгрызу ему голову… если он больше не даст повода.

– Надеюсь, не даст, – пробормотала я и отпила коктейль.

Некоторое время мы молчали, наблюдая, как официант собирает со столиков пустые бокалы.

– Слушай, а он вообще… был изначально приглашён? – спросила я, бросив взгляд на подающего Джеймса. – Ну, на свадьбу.

– Да. Дима звал его просто как гостя. Ещё в начале, когда только список составляли.

– И он согласился?

– Нет, сослался на завал на работе, мол, «всё лето в операционной, времени ноль».

– Это так по Кроуфорду.

– В смысле?

– Его характерный почерк, – пробормотала я, вертя в руках полупустой бокал. – Постоянно отмазывается. То он «весь в делах», то «не высыпается». Он вообще мастер в искусстве избегать: людей, эмоций, разговоров. Он даже собственный день рождения не отмечает.

– Серьёзно?

– Ага. В прошлом году ему исполнилось тридцать, и он провёл весь день на работе. Как и в позапрошлом году. По словам Тео.