Рассказ купца произвел на нас впечатление. Мы поблагодарили его за откровенность и отошли к своим тюкам.

– М-да, весело тут у них, – пробормотал Левицкий, брезгливо оглядывая грязный двор. – Азиатчина во всей красе. Произвол и вымогательство.

– Куда мы попали покачал головой Изя.

– Значит, в городе соваться с нашим серебром – смерти подобно, – мрачно заключил Захар. – Амбань этот сразу пронюхает. Нюх у таких на поживу звериный. И все отберет.

– Похоже на то, – согласился я, чувствуя, как внутри все похолодело.

История Лопатина ясно показывала: продать серебро здесь будет еще сложнее, чем в Гайнчжуре.

– Значит, надо думать. Либо искать совсем уж обходные пути здесь, через мелких перекупщиков, что рискованно. Либо… двигаться дальше с караваном в Бухэду. Там, говорят, и город побольше, и торговля посвободнее.

Мы снова оказались перед выбором. Проклятое серебро Фомича, наша надежда, превратилось в смертельно опасный груз. Вечером мы сидели в своей душной, пахнущей пылью каморке. Настроение было подавленное. Снаружи доносился шум постоялого двора.

Рассказ Лопатина заставил меня задуматься. История с амбанем и бумажками… в ней таилась возможность. Пока мои товарищи мрачно обсуждали здешние нравы, я подошел к все еще кипевшему гневом купцу.

– Уймите гнев, господин Лопатин, – начал я примирительно. – Дело паскудное. Но скажите, велика ли прореха от этих бумажек? Совсем им ходу нет? Лопатин махнул рукой.

– Да как сказать… На часть этих фантиков я тут прикуплю кое-чего. Народец-то местный берет. Но это ж мелочь! А львиная доля – почитай, лан триста серебром! – так и останется мертвым грузом! Куда я их дену?

– А ежели… – я понизил голос, – я у вас эти бумажки… выкуплю? Ту часть, что без надобности, а то и все.

Лопатин уставился на меня с недоумением.

– Выкупишь? Ты? Чем же это?

– Серебром, – так же тихо ответил я.

Глаза купца округлились, потом хитро сощурились.

– Серебром… А какой же курс? Уж не лан за лан ли?

– Что вы, господин Лопатин! – я изобразил скромность.

– Сами говорите – бумага эта дальше города не ходит. Риск для меня какой! Пятую часть дам. За каждые пять лан бумажных – один лан серебром.

Лопатин присвистнул.

– Ого! Пятую часть! Грабеж почище амбаньского!

– Так ведь амбань у вас товар забрал да бумажками сунул, а я вам за эти самые бумажки – живое серебро даю, – парировал я. – Хоть какая-то копейка вернется.

Купец задумался, потирая подбородок. Прагматизм перевесил обиду.

– Эх, была не была! Лучше синица в руках! Давай свое серебро! Только чтоб тихо. Сделка состоялась у нас в комнате.

Захар отсчитал Лопатину оговоренную сумму – несколько тяжелых слитков. Купец принял их с видимым облегчением, взвешивая на ладони. Взамен он передал мне пачку тонких, шершавых бумажек с иероглифами.

Когда купец вышел, товарищи окружили меня.

– Курило, ты чего удумал? – первым не выдержал Софрон. – На кой ляд тебе эти картинки?

– Да уж, Серж, вложение сомнительное, – подхватил Левицкий.

Я разложил пестрые бумажки на столе.

– Что скажешь, Изя? – обратился я к Шнеерсону.

Изя взял одну из бумажек, потер между пальцами, поднес к свету, понюхал.

– Таки да, похоже, – проговорил он. – Бумага, конечно, дрянь. И печать грубовата. Но ходит же! Значит, деньги. Местные.

– А… сделать такие можешь? – спросил я прямо.

Изя вздрогнул, потом хитро посмотрел на меня.

– Ой-вэй! Какие слова! Подделка денег – это ж каторга, а здесь явно хуже!

– Это если поймают! Ну так сможешь? – глянул я на него пристально.

Изя снова повертел бумажку.

– Теоретически… Чисто теоретически! Нужна такая же бумага. И чернила. Краска… Рецепт подобрать можно. Печать… сложнее. Тут либо резчика хорошего искать, либо самому… Но можно, таки да. Если очень осторожно.

Он помолчал, потом добавил, понизив голос:

– Только вот что скажу, Курила. Ни бумагу, ни чернила, ни краску – ничего здесь, в Баин-Тумэне, покупать нельзя! Сразу подозрение вызовем. Если уж решаться на такое… То все компоненты надо искать в другом месте. Подальше.

Я кивнул. Идея была опасной, почти безумной. Но она давала шанс.

Бумажки, полученные от Лопатина, грели карман. Идея Изи была соблазнительной, но рискованной.

Главной проблемой оставалось серебро. Его нужно было превратить во что-то более удобное. Я снова обратился к Лопатину, который уже в более лучшем расположении духа сидел внизу.

– Господин Лопатин, еще раз прошу совета, – начал я. – Серебро у нас имеется, количество… заметное. Таскать тяжело и опасно. Где бы его обменять понадежнее? Не на фантики, а на золото, может, или векселя купеческие?

– Дело говоришь. Серебро – обуза знатная. На золото менять… сложно тут. Векселя… русские купцы есть, но мало, да и кто тебе, без роду без племени, поверит?

Он пожевал губами.

– Есть пути… Рисковые. Ежели серебро чистое и количество стоящее, можно сунуться к тем, кто чаем ворочает. Но самый верный, хоть и самый опасный путь – к опиумщикам. Вот уж кто к большим деньгам привык и лишних вопросов не задает. Им серебро завсегда нужно – расчет вести.

– Опиумщики? – переспросил я. – А где их искать?

Глава 5

– Здесь, в Баин-Тумэне, они тоже бывают, но больше по мелочи, – Лопатин понизил голос до заговорщицкого шепота, и от него пахнуло луком и тревогой. – А вот ежели по-крупному сбыть надо, да так, чтоб без лишних глаз, – так это в Ундурхан пылить. Верст триста отсюда на запад, по Керулену если путь держать. Городишко паршивый, но на бойком перепутье стоит. Туда и с Кяхты караваны заворачивают, и с Калгана, и отсюда… Вот там-то и кишит всякая нечисть, дельцы всякого пошиба, в том числе и те, кто «черным товаром» – опиумом то есть – грешит. Там и спрос на серебро твое может быть, и пристроить его можно, если с головой да с волчьей хваткой подойти. Но гляди в оба, парень! – Народ там крученый обдерут как липку, а то и вовсе в степи без лишнего шума прикопают из-за твоего серебришка.

Я поблагодарил Лопатина, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Ундурхан. Название звучало дико, как рык степного волка, но в нем же слышался и звон серебра. Риск? Да вся наша жизнь после побега – один сплошной риск! А сидеть здесь, в Баин-Тумэне, и ждать, пока нас схватит амбань или какой другой стервятник, было еще хуже.

Вернувшись к своим, я, не мешкая, выложил все как на духу:

– Поедем в Ундурхан. Там, говорят, можно наше серебро пристроить. Есть публика, которой оно нужно позарез.

– Это к кому? – Софрон дернулся, словно его ударили.

– Опиумщикам! – прямо ответил я.

– С этой сволочью связываться – себе дороже выйдет. Слыхал я о них, – хмыкнул Софрон.

– Отчаяннее нас? – криво усмехнулся Захар, и в его глазах блеснул азартный огонек. – Мы сами с каторги беглые, с краденым серебром на горбу! Нам ли чертей бояться? Главное – цену хорошую взять да не дать себя на фуфу променять!

– Таки да! – поддакнул Изя, потирая руки, и глазки его за стеклами очков забегали, прикидывая барыши. – Где риск, там и гешефт поболее будет! Только осторожность нужна, я вас умоляю, сугубая!

Левицкий поморщился при слове «опиумщики», его аристократическое нутро протестовало, но он лишь тяжело вздохнул. Он, как никто другой, понимал, что мы загнаны в угол, и выбирать не приходится.

Решение было принято – тяжелое, как наши мешки с серебром, но единственно возможное. Нужно было двигаться, и быстро. Но Ундурхан лежал в стороне от маршрута каравана Лу Циня, и нам позарез нужен был свой проводник, знающий эти дикие тропы и языки.

Я снова пошел к Хану, который невозмутимо, как буддийский монах, чинил ременную упряжь.

– Хан, нам нужно в Ундурхан. Дело у нас там торговое наметилось, – сказал я, присев рядом на корточки. – Можешь ли ты дать нам человека, который и дорогу знает, и языком местным владеет? Серебром не обидим. Хан долго молча смотрел на меня своими узкими, как щелки, глазами, словно просвечивая насквозь. Потом коротко кивнул, будто нехотя.

– Хорошо. Есть у меня племянник, Очир. Молодой, горячий, но места знает, язык ваш понимает, и по-монгольски, и по-китайски лопочет. Пойдет.

Вскоре он привел к нам невысокого, но крепко сбитого, как молодой бычок, парня лет двадцати. Обветренное, скуластое лицо, внимательные, чуть раскосые глаза, которые, казалось, видели все и сразу. Очир почтительно поклонился, пробормотав несколько слов приветствия на ломаном русском. Взгляд у него был спокойный, но цепкий, как у степного орла.

Парень был себе на уме, и это внушало больше доверия, чем показная угодливость.

Снова пришлось раскошелиться. Мы наняли еще несколько выносливых бактрианов у местных – наши кони еле ноги волочили. Закупили, по совету Лопатина, провизии и фуража, потратив на это не много «амбаньских бумажек». Наша небольшая группа – я и мои товарищи, да наш новый проводник Очир – отделилась от каравана Лу Циня, который лишь молча кивнул нам на прощание, и тронулась на запад, к Ундурхану, навстречу неизвестности.

Переход занял несколько дней, превратившихся в бесконечную пытку жарой и пылью. Плодородные долины сменились выжженной, холмистой степью, поросшей редкой, колючей травой, о которую можно было скорее порезаться, чем наесться. Мы ехали большей частью молча, каждый переваривая свои страхи и надежды. Лишь Очир изредка указывал на какие-то одному ему ведомые приметы, да изредка бросал короткие фразы.

Наконец, на горизонте, в дрожащем мареве, показались глинобитные стены и редкие, приземистые крыши Ундурхана. Городишко оказался меньше и паршивее Баин-Тумэна, еще более пыльным и каким-то неустроенным, словно временное кочевье, а не город.

Чувствовалось, что это не столько место для жизни, сколько шумный, грязный перевалочный пункт, где смешивались караванные пути и судьбы самых разных людей. Мы остановились на одном из постоялых дворов – «ганзе», как их тут называли, – огромном, обнесенном высокой глинобитной стеной, где уже стояло несколько караванов и галдела, как на базаре, разношерстная толпа: монголы в ярких халатах, молчаливые китайцы с лицами-масками, черноволосые буряты, несколько русских купцов попроще, с бородами лопатой и хитрыми, как у лис, глазами.

Едва мы спешились, и Очир, оставив нас у верблюдов, пошел зычно торговаться с хозяином о ночлеге и корме, как наше внимание привлек тип, который в этой пестрой толпе смотрелся как павлин среди воробьев.

Это был высокий, до неправдоподобия худощавый европеец лет сорока, одетый в светлый, но уже основательно помятый льняной костюм и пробковый шлем, нелепо торчавший на его голове, несмотря на то, что солнце уже клонилось к закату. Он стоял посреди двора с выражением такого крайнего высокомерия и неприкрытой брезгливости на вытянутом лице, словно случайно забрел в зверинец, и отрывисто, как собаке, отдавал короткие распоряжения немолодому уже человеку в потертой европейской одежде, который суетливо, как ошпаренный, руководил выгрузкой нескольких тщательно упакованных тюков и сундуков с верблюдов.

– Англичанин, никак? – пробормотал Левицкий, с профессиональным любопытством разглядывая чужестранца. – Занесло же его нелегкая в эту дыру. И вид какой… будто он тут всем одолжение делает, одним своим присутствием.

Пока англичанин, фыркая, отошел к хозяину ганзы, продолжая выговаривать что-то резким, повелительным тоном, его спутник, руководивший выгрузкой, обернулся и заметил нас. Увидев наши европейские лица, он на мгновение замер, удивленно приподняв брови, а потом, оставив слуг, подошел ближе. Лицо у него было усталое, изрезанное сеткой мелких морщин, но взгляд – живой, умный и удивительно печальный.