В этот миг один из снеговиков со скрипом неожиданно скатился со сцены: оказывается, старейшина Таньлан уже закончил свой танец с мечом, и следующим, согласно установленному порядку, должен был выступить Чу Ваньнин.

Дело приняло дурной оборот – взгляды всех присутствующих разом устремились к Чу Ваньнину и Сюэ Мэну, который, напившись, настолько осмелел, что посмел нахально обнять старейшину Юйхэна за пояс и зарыться лицом ему в грудь. Все ученики были до крайности поражены этим зрелищем, некоторые даже выронили палочки, когда взглянули на стол в углу, где сидел Чу Ваньнин с учениками.

Старейшина Юйхэн хранил тяжелое молчание.

В какой-то момент неловкость ситуации достигла высшей степени. Старейшине Юйхэну, который не мог ни отодвинуться, ни уйти прочь, только и оставалось, что застыть на месте в объятиях Сюэ Мэна.

Внезапно Мо Жань нарушил долгую тишину сухим смешком и произнес:

– Ну ты даешь, Сюэ Мэн! Уже такой взрослый, а все капризничаешь, как дитя малое. – С этими словами он протянул руку к Сюэ Мэну и попытался оттащить его от Чу Ваньнина. – Давай, отодвинься, не виси на учителе.

Сюэ Мэн вовсе не собирался капризничать и «висеть» на учителе. Протрезвев и вспомнив об этом происшествии, он наверняка отвесил бы сам себе пару хороших оплеух. Однако сейчас он был настолько пьян, что Мо Жаню пришлось потратить немало времени и сил, чтобы наконец оторвать бедолагу от наставника.

– Присядь-ка. Скажи, сколько пальцев видишь?

Сюэ Мэн взглянул на вытянутый палец Мо Жаня, нахмурился и ответил:

– Три.

Ошарашенный Мо Жань промолчал.

Ши Мэй, не выдержав, разразился смехом, а потом решил поддразнить Сюэ Мэна:

– Скажи-ка, кто я такой?

– Ши Мэй, кто ж еще, – раздраженно отозвался Сюэ Мэн, закатив глаза.

Мо Жань решил присоединиться к веселью:

– А я тогда кто?

Сюэ Мэн некоторое время пристально разглядывал его, а потом выдал:

– Ты псина.

– Все-таки ты от меня когда-нибудь получишь, Сюэ Цзымин! – сердито буркнул Мо Жань.

Внезапно один из сидевших за соседним столом молодых людей, то ли страдающий от излишней храбрости, то ли тоже захмелевший, указал пальцем на Чу Ваньнина, расплылся в улыбке и громко спросил:

– Молодой господин, взгляните-ка туда и скажите, а это кто?

Сюэ Мэн не умел пить и теперь плохо себя контролировал, поэтому ему было сложно даже сидеть. Он рухнул грудью на столешницу, подпер щеку ладонью и, прищурившись, долго смотрел на Чу Ваньнина, пока остальные озадаченно молчали.

Пауза затягивалась. Когда все уже решили, что хмель, должно быть, окончательно одержал верх над Сюэ Мэном и тот вот-вот уснет, его лицо вдруг засияло радостью, он протянул руку, собираясь вновь схватить Чу Ваньнина за рукав.

– Братец-небожитель, – произнес он звонко и отчетливо. Остальные ученики лишились дара речи.

– Ха-ха-ха!..

Кто засмеялся первым, осталось загадкой, но остальные тут же присоединились, не в силах сдержаться. Каким бы страшным ни было лицо Чу Ваньнина в тот миг и каким бы жутким ни был его нрав, всех, как говорится, не переловишь. Ученики справедливо рассудили: несмотря на все свое недовольство, Чу Ваньнин точно не станет призывать Тяньвэнь и пытаться отхлестать ей всех до единого, так что зал Мэнпо мгновенно наполнился веселым смехом. Все присутствующие, продолжая наслаждаться вином и закусками, с жуликоватыми лицами сгрудились за столами и принялись перешептываться.

– Ха-ха, братец-небожитель.

– Старейшина Юйхэн так красив – и впрямь напоминает небожителя.

– А разве он не бессмертный небожитель? – спросил кто-то из учеников. – Признаюсь вам: я как-то тайком сложил в честь старейшины Юйхэна стих.

– Что-что? Стих? – переспросил кто-то. – Прочитай!

– «Легко расколол небеса он взмахом своих рукавов и светом весь мир озарил с высот белых горных снегов», – самодовольно продекламировал ученик.

– Ого-го, ну ты даешь! А когда ты его сочинил?

– Э-э-э… По правде говоря, на его занятии, посвященном волшебным завесам.

– Слушай, герой, да тебе смелости не занимать. Постарайся, чтобы старейшина Юйхэн ни в коем случае не узнал о том, что его вид на занятиях по завесам вызывает у тебя такой прилив поэтического вдохновения, иначе «братец-небожитель» просто-напросто тебя прикончит. Один его удар – и от тебя даже горстки пепла не останется!

– Ну и жестокий же ты!

– Хе-хе, просто правду сказал.

Лицо Чу Ваньнина сперва побледнело, потом позеленело, затем потемнело, но он в конце концов решил притвориться, будто совершенно спокоен и ничего не слышал.

Чу Ваньнин привык, что при виде него все испытывают благоговейный трепет и стараются держаться подальше, но сегодня в этом зале, наполненном праздничным, хмельным весельем, где ему пришлось столкнуться с игривостью и легкомыслием окружающих, он вдруг понял, что ничего не может сделать и ему остается лишь отступить, приняв поражение. Чу Ваньнин не представлял, как вести себя в подобной ситуации, а потому разумнее всего было облечься в невозмутимость, в ледяное спокойствие.

Однако уши цвета пурпурной зари предательски его выдавали.

Заметив это, Мо Жань поджал губы, ощутив, как у него в душе по неизвестной причине начинает клокотать досадная ревность.

Он знал о том, насколько красив Чу Ваньнин, но, как и все остальные, прекрасно понимал, что красота этого выдающегося, талантливого человека подобна острому лезвию заточенного клинка. Когда Чу Ваньнин не улыбался, он выглядел таким холодным, словно был сделан изо льда, поэтому никто не осмеливался даже попытаться сблизиться с ним.

В своей темной бестолковой голове Мо Жань представлял Чу Ваньнина как тарелку вкуснейшего, ароматного мяса. До тех пор пока эта тарелка лежала внутри грязного, помятого короба, единственным человеком в мире, кто мог открыть его и отведать спрятанное лакомство, был лишь он сам. Ему не приходилось беспокоиться о том, что кто-нибудь обнаружит это блюдо, разок попробует, а потом не сможет остановиться.

Однако нынешним вечером, когда тело согревало пламя жаровен, а душу – крепкое вино, слишком много чужих глаз смотрело на этот ранее никому не нужный короб.

Мо Жань вдруг начал нервничать. Ему захотелось вцепиться в короб и, как надоедливых мух, прогнать прочь всех, кто зарился на его еду.

В то же время он вдруг осознал, что в этой жизни мясное лакомство вовсе ему не принадлежит. Теперь его руки были заняты тарелкой восхитительных пельменей из тонкого, почти прозрачного теста, и он не успевал отгонять еще и волков, которые точили зубы на то самое мясо.

Ни Мо Жань, ни остальные ученики не ожидали, что Чу Ваньнин на самом деле последует примеру остальных старейшин и поднимется на сцену, чтобы сыграть для всех на гуцине. Ученики с восхищением смотрели на него, и кто-то прошептал:

– Поверить не могу, что старейшина Юйхэн умеет играть на гуцине…

– Да еще и играет так красиво – заслушаешься.

Мо Жань молча сидел на своем месте. Сюэ Мэн уже давно лежал на столе и спал, мерно посапывая. Мо Жань вытащил из его пальцев кувшинчик с вином и наполнил свою чашу. Он пил, слушал музыку, в задумчивости глядя на человека на сцене, и в его груди крепла тревога.

В прошлой жизни Чу Ваньнин никогда не выступал на новогодних пиршествах.

Очень, очень немногие имели возможность видеть, как он играет на гуцине.

Однажды, приблизительно в то же время года, Чу Ваньнин, которому Мо Жань запретил покидать пределы своего павильона, ощутил сердечную тоску. Увидев во дворе гуцинь из тунгового дерева, он опустился на землю рядом с ним и с закрытыми глазами коснулся струн.

Инструмент издавал протяжные, печальные, мелодичные звуки. Когда Мо Жань вернулся, он увидел во дворе возле гуциня Чу Ваньнина – благородного, возвышенного и умиротворенного.

Что же он тогда с ним сделал?

Ах да.

Он пинком отшвырнул гуцинь, схватив за грудки, поставил Чу Ваньнина на ноги и ударил его по лицу – его, холодного и прекрасного, как лунный свет. Тогда Мо Жанем руководило лишь чувство гадливости, мучения наставника его не волновали. Тогда он не думал и о том, что первые заморозки позади и зима уже вступила в свои права, а его учитель не переносил холода…

После того случая Чу Ваньнину потребовалось несколько долгих месяцев, чтобы восстановить здоровье, но излечить душу ему так и не удалось.

Мо Жань тогда мрачно сказал ему:

– Впредь, Чу Ваньнин, я строго-настрого запрещаю тебе играть на гуцине при посторонних. Знаешь ведь, что, когда играешь, выглядишь слишком… – Он сжал губы и замолк, не в силах подобрать слова.

Чу Ваньнин ничего не ответил. Его губы были мертвенно-бледны, а тонкие брови над опущенными веками сошлись суровым углом.

Мо Жань поднял руку и, поколебавшись, разгладил складку меж его нахмуренных бровей. Внешне Тасянь-цзюнь казался нежным и заботливым, но его голос по-прежнему звучал жестко и безжалостно:

– Если ослушаешься, этот достопочтенный возьмет цепь и прикует тебя к постели, чтобы ты не мог пошевелиться. А этот достопочтенный всегда держит слово.

Что же Чу Ваньнин тогда ему ответил?

Мо Жань глотнул еще вина и, разглядывая человека на сцене, с тоской попытался вспомнить. Кажется, он тогда ничего не сказал. А может, открыл глаза и ледяным тоном выплюнул одно лишь слово: «Убирайся».

Мо Жань не помнил точно.

В той жизни они с Чу Ваньнином были неразрывно связаны так долго, что многие воспоминания уже потеряли четкость.

Мо Жань закрыл глаза. Костяшки его пальцев побелели, а сердце сжалось.

Он был так глубоко погружен в воспоминания, что до его ушей не доносился ни праздничный шум, ни радостные голоса, ни спокойная умиротворяющая мелодия Чу Ваньнина.

В голове Мо Жаня звучал лишь холодный, почти безумный голос, который, будто огромный стервятник, взмахнул крыльями, вылетел из глубин его памяти и теперь без устали кружил над ним.

«В царстве мертвых слишком холодно. Чу Ваньнин, ты должен быть погребен вместе со мной. Да, ты – божество, луч света для других. Сюэ Мэн, Мэй Ханьсюэ, всякие простолюдины ждут, когда же ты озаришь их своим сиянием, о совершенномудрый наставник Чу, истинный святой», – сладко сказал тот голос и засмеялся.

Он смеялся и смеялся, а потом резко замолк и заговорил уже злым, резким тоном, словно дух, расколовшийся на две части.

«А как же я? Меня ты хоть раз озарил своим светом? Согрел меня? – гневно прогрохотал он. – От тебя у меня остались лишь шрамы по всему телу, совершенномудрый Чу Ваньнин! Ты хочешь стать для них путеводным огнем, но я назло заберу тебя с собой в могилу, чтобы ты освещал лишь мой хладный труп. Я желаю, чтобы ты сгнил вместе со мной! Ни в жизни, ни в смерти ты не сможешь быть себе господином…»

Воздух сотрясли громкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Мо Жань резко распахнул веки, чувствуя, как по спине струится холодный пот.

Выступление уже закончилось, ученики радостно хлопали в ладоши. Бледный Мо Жань, у которого перед глазами все плыло, сидел среди них и глядел, как Чу Ваньнин медленно спускается со сцены с тунговым гуцинем в руках.

В тот миг ему впервые за эту новую жизнь вдруг все показалось нелепым, несуразным, а сам он из прошлой жизни предстал в собственных глазах полным безумцем.

На самом деле Чу Ваньнин вовсе не так уж плох… Но тогда почему он, Мо Жань, по-прежнему испытывает к наставнику неприязнь?

Крепкое вино вновь полилось в горло. Растерянный, измученный воспоминаниями юноша в конце концов захмелел и уснул.

Глава 58
Этот достопочтенный, похоже, слегка сбит с толку

На самом деле Мо Жань умел пить.

Однако в этот Новый год у него на сердце было неспокойно. Снедаемый тревогой, он, напротив, жаждал прикинуться беззаботным, поэтому не без охоты осушил целых пять кувшинчков «Лихуабая» – и окончательно потерял ясность мысли.