Недели хватало, чтобы этот ритм навсегда вселился в виски. Закроешь глаза – он продолжает стучать, как часы Судного дня.

Но бессонница приходит не сразу. Первые месяцы новичок падает без сил и спит мёртвым сном.

Пилсудский был не из таких.

В нём не было злобы – и потому его уже мысленно списали. Даже те, кто ещё держался.

Но Бронислав стоял. Не потому, что сильнее. А потому, что исчезнуть было бы слишком просто.

Иногда ему чудилось: в этой шахте когда-то уже жил кто-то, похожий на него, и тоже искал свет. Если он выжил – значит, и я смогу.

Поначалу работа не шла. Руки сдавались быстрее породы. Кровь из язв стекала по древку, делая его скользким. Пыль забивалась в глаза, стояла в лёгких. Казалось, даже мысли покрыты угольной крошкой.

Но Пилсудский молчал и терпел. Здесь никто не делал скидок – ни на происхождение, ни на образование. Да и какое образование? Недоучка-первокурсник, отчисленный за политическую статью.

Таких не уважали. Уголовники – воры и грабители – считали политические преступления пустой блажью. Жил себе студент, всё имел, а возомнил: царя – в утиль, бомбы – собирать.

– От скуки, – пробурчал как-то надзиратель, – хмурый, с тяжёлыми бровями.

– Скука тут ни при чём, – возразил Бронислав.

– Да ну? – хохотнул тот. – Кабы думал, где денег достать, чтоб не подохнуть с голоду, как зиму пережить, – не кидал бы бомб, уж поверь.

Возразить было нечего. Пилсудский мог бы сказать, что сама власть держит народ в нищете, чтобы о свободе и не помышлял. Но на спор ушли бы силы, а впереди ждала норма. Он только бросил:

– А я уже и не думаю. Иначе кирку в руки взять невозможно.

– Вот и не думай, – усмехнулся надзиратель. – Чем меньше думаете, тем нам меньше хлопот.

И ушёл.

Бронислав снова взялся за кирку. Пыль вздымалась облаком. В полумраке шахты перед ним двигались заключённые под тяжестью мешков с рудой. Казалось, от этих людей остались лишь тени – бледные, готовые исчезнуть при первом луче света.

Иногда в шахтах кричали. Кто-то падал от усталости или терял сознание. Никто не подходил – боялись гнева надзирателей. Бронислав видел, как его сосед по бараку, Василич, худой старик с печальными глазами, рухнул под тяжестью глыбы. Тюремщик подошёл, ударил его дубинкой и приказал другим:

– Уберите тело. Работа должна продолжаться.

Василич застыл на камне. Бронислав шевельнул плечом – под робой зашелестела бумага: обрывок письма от брата. Слова стерлись, но чернила пахли ладаном. Он хранил его, как святыню. Не ради смысла – ради памяти.

– Чего застыл?! – рявкнул из-за спины надзиратель. – У тебя руки для работы, а не для отдыха!

Чуть не рухнув, Бронислав продолжил – дрожащими руками, но без паузы.

Минуты текли, как грязь по стене. Время здесь не имело ни начала, ни конца – только удары кирки и хруст костей. Единственным ориентиром был ближайший надзиратель: его дубинка глухо постукивала о стену, задавая ритм. А ещё – его окрик: знак, что смена окончена.

Каторжники падали. Надзиратель добивал их равнодушием. Бронислав всё яснее понимал: здесь человек – лишь расходный материал. Упадёшь – спишут. А на твоё место встанет очередная тень. Очередной преступник останется в шахте навсегда, под грудой камней. Здесь человек держится только тем, что не дал себе упасть.

Постепенно он научился работать так, чтобы не падать от усталости к обеду и не вызывать у надзирателей вопросов. Чтобы выдержать, Пилсудский делил день на простые задачи. Так шахтёр дробит валун – не одним ударом, а сотнями мелких.

Первой задачей было встать с нар.

Потом – умыться, дожить до завтрака, дотянуть до обеда, протянуть до ужина.

Каждая задача включала в себя ещё меньшие: шаг, вдох, глоток. Иногда новые появлялись сами – вырастали из обстоятельств.

Так, за ужином одного дня пришлось решать ещё одну: выковырять червяков из хлеба.

– Ломоть съесть невозможно! – возмутился сосед-каторжанин. – Всё в опарышах!

– Хочешь – ешь. Не хочешь – хлеба не будет, – отрезал надзиратель.

– Пусть породу грызут – всем польза будет, – добавил второй и расхохотался.

Они гоготали. А каторжане, сдерживая рвоту, всё же пытались насытиться гнилой краюхой.

Следующая задача – дойти до своего угла барака, пока желудок не свело в узел.

Пилсудский справлялся. Но у соседей случалось всякое: кто-то травился тем же хлебом, кто-то ссорился и оказывался задушенным в ночи. Бронислав держался в стороне от конфликтов – и потому врагов не нажил, дышал чуть свободнее, насколько позволяла обстановка.

Иногда под утро, до смены, он выходил на снег. Над сопками стояло молчание – неподвижное, как до слов. Ни звука: только тонкий скрип шагов да синева в просветах между деревьями. Небо будто вспоминало, что оно тоже часть жизни, а не крышка над ямой. В этот единственный миг каторга отступала. Не исчезала – просто дышала тише. Как зверь, уставший следить.

И всё же в этой рутине случались неожиданности.

Днём в шахте кто-то шепнул: к ним прибыл новый – огромный, с лицом, будто из глины вылепленным. Никто не знал, откуда он.

После смены, в душном бараке, Пилсудского ждала очередная задача – дойти до своего угла и не поскользнуться в грязи. С весной из дырявой крыши текла вода, земляной пол размокал, и люди часто падали.

К счастью, его место было в «сухом углу». То ли потому, что эту часть барака прикрывали ели и лёд дольше держал крышу, то ли кровля здесь ещё кое-как сдерживала поток. Держась за чужие нары, Бронислав пробирался к своему лежбищу.

Он уже представлял, как опустится на доски и заснёт под аккомпанемент каторги: влажный и сухой кашель, шёпотки, бубнёж охранников за стеной, плеск воды, падающей в лужи. Эти звуки не отпускали даже ночью – будто сам ад решил не даровать им роскоши тишины.

Нары, на которых он ютился, были единственным пространством – крошечным островком свободы, где ещё можно было почувствовать себя человеком. В тот вечер тишина вползла в барак, как хищник.

Добравшись до нар, Пилсудский увидел: на его койке лежало не препятствие – приговор, от которого опускаются руки.

Прогнать огромного спящего нивха в старом, пропахшем рыбьим жиром бушлате – задача, от которой он ощутил не страх, а пустоту. Нивх лежал так, будто знал: его место не обсуждается. Лицо – тёмное, как мокрый речной камень. Тяжёлые веки, широкие скулы. Дыхание – ровное, с лёгким посвистом, будто ветер ищет щель в скале. От него веяло чем-то нерушимым: лесом, тюленьим мясом и тем, что не называют, но чем живут те, кто никогда не формулирует правил. Он лежал так, будто сам Сахалин занял его нары.

Бронислав застыл, как зверь у кромки воды. Внутри – не прыжок, а качание: между яростью, усталостью и пустотой.

Путаясь в сомнениях, он решил, что ошибся пролетом и подошёл к чужим нарам. Но нет – соседи были свои: вон Мишка, ростовский вор-рецидивист, наверху валяется, ногой мотыляет.

– Это кто, не знаешь? – спросил Пилсудский.

Мишка свесился, глянул на нивха, тихо присвистнул:

– Дела… Не, впервые вижу. Чё, будить будешь?

Бронислав пожал плечами. Мишка навис сверху, с азартом наблюдая, как за редким представлением.

В растерянной безрассудности Пилсудский тронул нивха за плечо и резко тряхнул:

– Эй, уважаемый.

Нивх тихо заворчал, но глаз не открыл. Тогда Бронислав потряс его сильнее.

Одно веко приподнялось. Чёрный зрачок, как уголь, словно бездонная яма, недобро уставился на поляка.

– Это мои нары, – сказал Пилсудский. Голос дрогнул, как мокрая верёвка: не порвался, но натянулся до боли.

– И? – усмехнулся нивх, не меняя положения.

Бронислав почувствовал, как закипает злость. После дня боли и унижения он не собирался пасовать перед бугаем.

– Убирайся! – рявкнул он.

Наступила тишина. Десятки глаз уставились на Бронислава и на нивха, занявшего его нары. Теперь пришло время удивить бугая: всем в бараке было ясно – такое обычно не терпят.

Нивх медленно сел, свесил огромные ноги и с каменным лицом уставился на обидчика. Он будто ждал, что Пилсудский опомнится и отступит. Тот колебался, но понимал: шаг назад равен исчезновению. Сорвалось:

– Встал!

Узкие глаза нивха налились яростью. От взгляда у Пилсудского дрогнули колени, во рту пересохло. Он стиснул зубы. Не сдастся. Не отдаст последнее – крошечное место, где ещё можно дышать.

Нивх медленно поднимался, словно выкарабкиваясь из сна.

– Бей! – не выдержал Мишка.

Но Бронислав замешкался. У него не было каторжного навыка – ударить первым в самый уязвимый момент. А это, возможно, был единственный шанс. Нивх выпрямился, и Бронислав почувствовал себя маленьким – будто напротив стояла сопка.

Глядя прямо в глаза, нивх сказал негромко – так, что холод прошёл по коже:

– Повтори.

Пилсудский шумно сглотнул. Дыхание сбилось, пот скользнул по спине. Но он не отступил:

– Это мои нары. Иди на свои.

Нивх склонил голову, затем медленно протянул руку вперёд. Бронислав напрягся, решив, что тот схватит его. Но нивх лишь указал на угол барака, где по стене стекала вода:

– Там моё место. Меняйся.

Сердце Бронислава билось так громко, что казалось – его слышат и за стенами барака. Он понимал: уступи сейчас – потеряешь не нары, а себя. Станешь тенью.

– Не пойдёт, – сказал он глухо. Тише добавил: – Но можем передвинуть твои нары сюда.

Эти слова застали нивха врасплох. Видно, он не подумал о таком простом решении.

Нивх выдохнул, как ветер у моря, и кивнул. Смахнул волосы с глаз и шагнул к своим мокрым нарам. Бронислав последовал за ним, чувствуя, как напряжение спадает, оставляя пустоту и разочарование у соседей, ожидавших кровавой развязки.

Вместе они подняли мокрые нары и потащили деревянную конструкцию на сухое место. Доски скрипели, грязь чавкала, и в этих звуках впервые слышался не страх, а начало – пусть и без слов.

Когда установили нары на новом месте, бугай протянул руку:

– Азрун.

Пилсудский удивился: это было первое слово нивха без нажима, без вызова. Он медленно сжал ладонь:

– Бронислав.

Нивх кивнул ещё раз, улёгся и закрыл глаза. Дыхание стало ровным, глубоким. Бронислав стоял, глядя на нового соседа. «Просто уснул», – подумал он. Как будто всё это не имело значения.

Он тоже лёг на свои отвоёванные доски, и сон сморил его мгновенно.

Утром нивх уже сидел на своём месте, рядом с Пилсудским, молча перебирая в руках кусок ткани или верёвку. Поляк и бугай встретились взглядами – и на миг между ними повисло молчаливое понимание. Нивх не улыбнулся, не произнёс ни слова, но короткий кивок говорил громче слов. Бронислав ответил тем же и поднялся на построение: впереди ждал скудный завтрак и новая смена.

Когда спустились в шахту и снова взялись за кирки, нивх оказался неподалёку. С силой, что казалась нечеловеческой, он легко поднимал тяжёлые камни, освобождая путь другим. Бронислав следил краем глаза и заметил, как нивх тоже смотрит на него: не из любопытства, а чтобы убедиться, не рухнул ли он в этой яме сегодня.

Словно вчерашняя история с нарами связала их невидимой нитью, и теперь оба невольно держались друг за друга. Нивх, вероятно, только прибыл и ещё не успел обзавестись знакомствами, а Брониславу его сосед казался существом иным – плотью от плоти самого Сахалина.

Вечером после ужина Бронислав улёгся на нары и увидел: бугай уже спал мертвецким сном. Вдруг здоровяк показался абсолютно беззащитным. Он не был врагом – но на каторге порой и друзья опасней. Здесь доверие испарялось быстрее, чем воздух в бараке. Любая связь – как трещина в камне: одно неосторожное движение – и всё рушится.