Он не стал подниматься наверх. Знание, что за дверью, которой когда-то открывал своим ключом, теперь живёт кто-то другой, было достаточно болезненным, даже без подробностей. Вместо этого он прошёл дальше по улице, туда, где квартал незаметно перетекал в более старый район, с лавочками, за которыми следили только от силы раз в десятилетие.

Там, в точке, где две улицы пересекались, он увидел первую открытую, почти демонстративную реакцию.

У киоска с цветами стояла женщина с огромной, словно несвоевременной охапкой хризантем. Лицо усталое, под глазами темные круги. Она продавцу что-то объясняла – про кладбище, про «опять перепутали дату, не те цифры написали», про то, что «там же всё по-другому было». Продавец кивал, не вслушиваясь.

Мартин бы прошёл мимо, если бы женщина не подняла глаза в тот момент, когда он поравнялся с киоском. Их взгляды встретились. Она замерла. Хризантемы в руках чуть дрогнули, расплескав запах смерти и праздника одновременно.

– Это… – прошептала она. – Это вы?

Он остановился. Он уже устал от этого вопроса. «Вы» – кто? Человек с фотографий? Имя в бегущей строке? Баг в системе?

– Зависит, для кого, – сказал он, из тех же, уже отработанных ответов.

Она вышла из-за прилавка, забыв о цветах. Подошла ближе, вгляделась в лицо так, как смотрят на старые, выцветшие фотографии в альбоме. В её глазах отражалось сразу две картинки: он, стоящий здесь, и он, на экране, на фоне логотипа «Хронос». Глаза её наполнились влагой – не от ветра.

– Вы тогда… – она запнулась. – Там, на подстанции… – слова сами перепрыгнули в технический жаргон. – Мой муж был в смене. Его… – она сжала губы, – …его списали как потерю. По времени. – Уголок губ дёрнулся. – Сказали, что никто не мог это остановить.

Он молча слушал. Истории потерь звучали одинаково, сколько бы раз он их ни слышал. Только акценты менялись.

– А потом по телевизору сказали, что был один… – она чуть поморщилась, – один человек, который успел перекрыть линию и… – она не подобрала глагола, – …смягчить. Я тогда… – она посмотрела вниз, на цветы, будто те могли подсказать конец фразы. – Я тогда вас возненавидела. Потому что если вы что-то спасли, значит, где-то могли спасти ещё.

Она подняла глаза.

– А потом… – она улыбнулась очень усталой, очень личной улыбкой, – я поняла: если бы не вы, его бы вообще не было. Ни до, ни после. Его бы просто съело всё. – Плечи её дрогнули. – Я не знаю, кем вы были. И кто вы для них. – Она мотнула головой в сторону города, его экранов. – Но для меня вы… – она вдохнула, как перед прыжком, и, справившись, выдохнула: – …вы то, из-за кого у меня было с ним ещё два года. – И вдруг, неожиданно для самой себя, крепко обняла его – коротко, неловко, но так, будто обнимала не его, а ту секунду, которую кто-то ей вернул.

Запах хризантем ударил в нос. В каком-то слое времени он отстранился, в каком-то – ответил объятием. Здесь он просто стоял, не зная, куда деть руки.

– Спасибо, – сказала она в его свитер и тут же отступила, будто испугавшись собственной смелости. – Я… – она всхлипнула, поспешно утерев глаза тыльной стороной ладони. – Я всё равно ненавижу вас. Иногда. – Улыбнулась виновато. – Но больше – благодарна. Если это… – она замялась, – …совмещается.

– Совмещается, – тихо сказал он. – Я привык.

Она кивнула, как человек, который ничего не понял, но принял. Взяла свою охапку цветов, вернулась к киоску, растворилась в запахе и будничной суете. Мартин почувствовал, как в груди что-то скрипит – не ломается, нет, просто напоминает о собственном существовании.

Если бы на этом всё и закончился – один благодарный человек в городе, разделённом на любящие и ненавидящие, – возможно, день можно было бы счесть удачным. Но город не любил простых схем.

У следующего поворота, у магазинчика «24/7», где всегда продавали одинаково несвежие булки и одинаково дешёвый алкоголь, стояла компания. Трое. Типичные жильцы района: один в кожанке, другой в спортивных штанах, третий – в пуховике, несмотря на не тот для него сезон. Пили из пластиковой бутылки, курили, перекидывались словами, от которых воздух становился чуть гуще.

Они заметили его не сразу. Сначала – как прохожего, как любого. Потом один из них прищурился, сморщил лоб.

– Слышь, – сказал он двум другим, чуть толкнув одного локтем, – это же…

Слово повисло. Все трое уставились. В их взглядах не было тех сложных смешений, что у женщины с хризантемами. Усталость – да. Злость – да. Страх – нет. Скорее, раздражение на помеху привычной картинке мира.

– Это тот, который всё тогда… – первый мотнул головой в сторону «Хронос», не утруждая себя точной формулировкой.

– Сломал, – подсказал второй. – Время нам сломал. До сих пор не пойму, где у меня день рождения, а где похмелье.

Третий молча выдохнул дым. На лице у него было то странное выражение, когда человека поймали на чём-то неприятном, но доказать вину сложно.

– Слышь, мужик, – обратился первый уже напрямую к Мартину. – Это ж ты, да? Тот Лисов из ящика?

Мартин остановился на расстоянии в два шага. Он был не обязан вступать в этот разговор. Но и уходить, сделав вид, что не слышал, было бы какой-то трусостью – в контексте всего остального.

– Зависит, какой ящик вы смотрели, – сказал он. Этот ответ уже становился опасно автоматическим.

– Умный, да? – хмыкнул второй. – Нам по любому ящику одно говорили: вы там с начальством что-то включили, а мы потом три дня в очереди стояли, чтоб нам часы поправили. Жене до сих пор льготу не могут начислить, потому что у неё одно и то же воскресенье в двух местах записано. – Он раздавил окурок о бордюр. – Ты нам время вернёшь, а?

«Нет», – хотел сказать он. «Никто вам его не вернёт. Я всего лишь чуть перенаправил поток, чтобы вас не смыло». Вместо этого только пожал плечами.

– Если бы у меня была такая кнопка, – сказал он ровно, – я бы здесь не стоял.

Первый хмыкнул.

– Зато ты там стоял, – сказал он. – Тогда. – В голосе было не обвинение даже, а более опасное – обида. Как будто у кого-то отняли персональное право считать себя пострадавшим.

На секунду повисло молчание. Прошёл кто-то с пакетом, прижался к стене, чтобы обойти их. Ещё кто-то вышел из магазина, уткнувшись в телефон, даже не подняв глаз.

– Пошли ты, короче, – сказал второй, неожиданно закончив разговор. Не то чтобы простил. Просто устал. – Всё равно никто не вспомнит, как оно правильно было.

Они отвернулись почти одновременно, как по команде. В зеркальной полосе витрины магазина на секунду отразились четыре фигуры – они и он, – а потом отражение двоилось, троилось. В одной версии он шёл дальше, в другой – договаривал, спорил, в третьей – получал кулаком по лицу. Город, видимо, попробовал несколько вариантов, выбрал самый тихий.

Он пошёл.

День к этому моменту окончательно превратился в ту серую субстанцию, из которой лепят сумерки. Небо нависло над проводами, образуя купол, на котором время размыто ползло к вечеру. Светофоры мигали так, как умеют мигать только в городах, где никто уже не верит до конца, что красный – это остановка, а зелёный – движение. Проезжающие машины иногда оставляли за собой слишком длинные световые полосы, как на долгой выдержке.

Город продолжал подсовывать ему свои версии его биографии, как половник, которым зачерпывают из общего котла. В витрине аптеки – листок с надписью: «В связи с временными сбоями просьба проверять сроки годности внимательно». Некоторые числа на упаковках лекарств были перечёркнуты, поверх них – штамп: «ПЕРЕСЧИТАНО». В углу листка кто-то ручкой дописал: «Как и жизнь Лисова».

Он уже перестал удивляться, видя свою фамилию там, где ей явно не место. Она стала частью городского фольклора, словом-штампом, которое приклеивают к чему угодно, когда не хватает объяснений. «Сломалось? Это всё Лисов». «Получилось? Это тоже он, наверное».

В какой-то момент он поймал себя на странной усталости – не физической, а биографической. Как будто с него взяли право самим решать, кем он был. Теперь это право принадлежало городу. Реестрам. Экспертам в студиях. Женщинам у киосков. Пьяным у круглосуточного. Дети выращивали его имя как сказочного персонажа: кто-то говорил, что он украл у всех по минуте, чтобы сделать из них вечность; кто-то – что он отдал свои годы, чтобы вернуть чужие секунды. Он присутствовал в их рассказах о нём, как шум в проводах.

Его собственная версия тем временем молчала.

Он поймал себя на мысли, что идёт не просто по улицам, а по слоям. Как по стеклу, под которым лежат разные фотографии одного и того же места: то со старым трамваем, то с новым, то без трамвая вовсе. Просто кто-то налепил их друг на друга, забыв убрать лишние.

Чтобы передышать, он свернул в сквер. Маленький, клиновидный, зажатый между двумя проспектами. Когда-то здесь по вечерам сидели с пивом и собакой; иногда он сам проходил насквозь, сокращая путь до метро. Сейчас сквер казался чуть аккуратнее, чем в памяти: урны свежеокрашены, скамейки целее, деревья подрезаны. Только фонтан посередине стоял сухой, бетонный, как пустое блюдо, в которое забыли налить воду.

Он сел на край ближайшей скамейки. Сквер жил своей неброской жизнью: старик кормил воробьёв сухими крошками, подростки на дальнем углу играли в музыку из телефона, старенькая собака тащила за собой женщину, которая явно шла ради неё, а не ради себя. В одном углу стояла металлическая конструкция – что-то между арт-объектом и детской горкой: переплетение труб, образующих что-то вроде сферы. В солнечный день это наверняка бросало сложные тени, сейчас просто торчало, как модель молекулы города.

На противоположной стороне сквера, возле ещё одной скамейки, стоял автомат с кофе – из тех, что ставят вместо нормальных киосков. На чёрной панели мигали кнопки: «эспрессо», «латте», «какао», «горячая вода». Над автоматом – маленький мониторчик, который то показывал логотип оператора, то короткие рекламные ролики. Сейчас как раз шёл ролик городской службы по работе с временными нарушениями: улыбающаяся девушка-оператор, номер горячей линии, надпись: «Если ваш день внезапно повторился дважды – позвоните нам». Под этим – мелким шрифтом: «Не относится к субъективным ощущениям “день сурка”».

Мартин усмехнулся краем рта. Город научился шутить про собственные сбои, как про погоду. «Если течёт крыша – позвоните в ЖЭК. Если течёт время – набирайте номер».

Где-то за деревьями, с проспекта, доносился голос из радио в киоске: очередное ток-шоу. Он ловил обрывки.

– …и всё же, Павел, вы считаете, что героизация фигуры Лисова вредна? – женский голос ведущей – мягкий, но цепкий.

– Я считаю, что вообще опасно строить культ вокруг людей, которые участвовали в эксперименте такого масштаба, – мужской голос, звенящий уверенностью. – Да, есть данные, что он спас часть персонала. Но есть и версии, что именно его действия привели к нестабильности ядра. А значит, – он сделал театральную паузу, – мы вешаем таблички тому, кто взорвал нам часы.

– Но вы же сами в прошлом году в этой же студии говорили, что… – вмешался другой, более усталый мужской голос.

– В прошлом году у нас были другие данные, – отрезал первый. – И другое время.

Сквер, казалось, не слушал радио, но слова всё равно оседали на лавочках, на листьях, на собачьей шерсти. Имя «Лисов» прозвучало опять, впиталось в кору дерева, к которому он спиной прислонился.

Он закрыл на секунду глаза. Внутри было шумнее, чем снаружи. В памяти город тоже был заполнен голосами экспертов, которые принимали решения о его чужой судьбе. Тогда он хотя бы мог отвечать на вопросы. Сейчас его биографию обсуждали, как исторический казус, а он сидел в сквере, слушая про самого себя как про абстракцию. Это было похоже на то, как мёртвому читают приговор.

– Ты правда удивлён? – спросил кто-то в нём. Другая версия. – Ты сам знал, что так будет. Время любит чужие голоса. Своим оно не доверяет.