Звучал голос ведущей – гладкий, учтивый, легко перекидывающийся с темы на тему. За её спиной на экране студии – стилизованный силуэт города, вышитый светящимися линиями, как нервная система. Бегущая строка снизу скользила привычным потоком: «…благодарность участникам ликвидации последствий… инструкции по поведению при локальных временных смещениях… новая программа “Безопасная секунда” для населения…»

Потом картинка в углу щита сменилось. Появился архивный кадр: здание «Хронос» в ночи, жёлтые стены под синими прожекторами, скорые, машины, суетящиеся люди. Подпись: «Файл от 12.04.20…» – и последние две цифры свалились в кашу. Ведущая, как ни в чём не бывало, продолжала говорить: «Напомним, именно тогда произошёл крупнейший сбой времени в истории города. Ответственность за него, по версии следствия, частично лежит на сотруднике отдела временных аномалий Мартине Лисове, который, по словам ряда экспертов, превысил…»

Слово «частично» повисло, как недосказанность. Картинка снова мигнула. Вместо ночного участка с мигалками – уже знакомый кадр, где он сам, но из другого ракурса, помогает кому-то подняться с носилок. Подпись изменилась: «…однако значительная часть населения всё ещё считает его героем, спасшим тысячи жизней». Ведущая даже интонацию сменила – чуть теплее: «Вклад следователя Лисова в стабилизацию ситуации до сих пор вызывает дискуссии среди специалистов».

На щите одновременно мелькали две его биографии. В одной строке – «ответственность», в другой – «вклад». Между ними – изображение города, прорезанного мерцающими линиями. В какой-то момент звук чуть отстал от картинки, и его фамилия прозвучала не под тем кадром. «…Лисов-террорист…» – сказала бегущая строка, когда на экране как раз показывали «героев “Хронос”». Затем всё сровнялось, исправилось, как будто кто-то поправил ошибку руками.

Он почувствовал странное спокойствие. Как если бы долгие годы ожидал удара, а его наконец нанесли – сразу двумя противоположными направлениями. Быть героем и террористом в одном и том же теле – почти привычно. Бумаги в отделе всегда умели жить в парадоксах.

На том же перекрёстке, чуть в стороне, стоял киоск с прессой. Мартин подошёл ближе, с любопытством, которое будто не к нему относилось. Газеты и журналы были разложены по рядам, как плитка из разных историй. В верхнем ряду – толстый журнал с чёрной обложкой: «ВРЕМЯ / спецвыпуск: три года после “Синхрона”». На обложке – большой белый вопросительный знак, наклонённый, как стрелка, потерявшая направление. Ниже – две фамилии: «Саймон» и «Лисов». Фотографии к ним были подпихнуты так, что их лица почти соприкасались.

– Читали? – спросил хриплый голос внутри киоска.

Мартин поднял глаза. Продавец смотрел на него исподлобья, сквозь узкую щель между журналами. Взгляд был из тех, что ничего не забыли, но не спешат признавать это вслух.

– Нет, – ответил он. – Я… отстал от прессы.

– Так наверстаете, – фыркнул старик. – Сейчас опять подняли. Про того, кто всё сломал. И про того, кто всё спас. – Он мотнул подбородком на обложку. – Одним пальцем показывают, другим – крестятся.

– И что решили? – спросил Мартин, сам не понимая, зачем задаёт этот вопрос.

– Кто? – прищурился продавец. – Они? – Он пожал плечами. – Они всегда решают, как выгоднее. В этом номере вы у них – страшилка. В прошлом – пример. Через неделю ещё как-нибудь назовут. Время сейчас такое: память не держится, зато ярлыки липнут.

Он кивнул, едва заметно. На секунду захотелось сказать: «Это всё про меня, знаете?» Но старик уже отвернулся, перелистывая какой-то журнал, и разговор растворился.

Дальше по улице, возле перехода, стояла женщина с ребёнком. Ребёнок размахивал игрушечной машинкой, изображая сирену.

– Н-нно-но, – гудел он, – время кончилось, все остановились!

Мать дёрнула его за рукав.

– Не говори так, – тихо сказала она. – Плохие слова.

– А как было? – упрямо спросил ребёнок. – Ты же рассказывала: время украли, потом вернули. Дядя… – он опять щёлкнул по невидимому выключателю, – дядя нажал кнопку.

Мартин замедлил шаг, не демонстративно, а с лёгким смещением, позволяя звуку догнать себя.

– Дядя сделал, как мог, – сказала женщина. – Не лезь туда. Это всё было давно.

«Давно», – отметила какая-то часть его сознания. Для ребёнка, который родился, возможно, уже после «Синхрона», это действительно давно. Для него – одно непрерывное «сейчас», рваное, как плёнка, которую дернули и не перемотали назад.

Ребёнок посмотрел вверх, на экран с новостями, потом на стены, потом – прямо на него. Глаза у него были ясные, внимательные. Взгляд задержался на секунда две дольше, чем у случайного прохожего. В этих двух секундах было странное выражение – как будто он пытался сопоставить увиденное лицо с чем-то уже услышанным. Потом мальчик улыбнулся. Настоящей, детской улыбкой. Без обвинения. Без благодарности. Просто признал факт: «Ты есть».

Мартин кивнул ему, почти незаметно, и двинулся дальше. Ему казалось, что за его спиной город шепчет о нём, как о знакомом, к которому никто не решается подойти первым. Одни голоса вспоминали: «Он тогда вытащил людей из-под земли». Другие: «Он и загнал их туда». Третьи: «Да бросьте, это всё игры “Хронос”, там никто не чист».

В зеркальных подъездах домов отражения спорили между собой, кто из них настоящий. В одном он проходил с поднятым воротником, в другом – с открытым лицом. В витрине барбершопа он увидел себя с другой стрижкой, как если бы одна жизнь успела потратить эти три года на что-то настолько приземлённое. В одном из окон второго этажа мелькнула фигура мужчину, удивлённо выглянувшего наружу и тут же спрятавшегося. Он был похож на свидетеля по одному старому делу. Или на него самого, три года назад, ещё до того, как его лицо стало частью городской мифологии.

Город помнил его – по-разному, кусками. Как будто каждый квартал получил свою версию истории и не хотел её сдавать. Одно и то же имя включалось то в список «героев», то в список «ответственных за сбой». Одно и то же лицо выныривало то из благодарственного поста с чьей-то вымученной улыбкой, то из комментария, где желали всего плохого. Всё это существовало одновременно, не мешая друг другу, потому что время – уже не линия. Сеть. Архив. Хранилище конфликтующих версий прошлого.

И он шёл по этому архиву, как человек, который забрёл в зал с собственными биографиями, написанными чужими руками.

Он не сразу решился свернуть туда, куда ноги тянулись сами. У города есть своя мышечная память: если долго ходить по одним и тем же маршрутам, тротуары запоминают твой вес, а перекрёстки – силу шага. Он поймал себя на том, что уже идёт в сторону старого дома, хотя вполне мог бы выбрать любой другой квартал, любую другую улицу, где его имя пока ещё не превращали в глагол.

Дом был обычный. Таким и задуманный – чтобы не выделяться. Пять этажей, серый фасад, плитка, которую перекладывали уже несколько раз, облупленные балконы. Он когда-то любил в нём именно это: ничем не примечательная маска, за которой удобно спрятать любую жизнь. «Следователь должен жить как статистика», – говорил он тогда, смутно гордясь собственным неприметным подъездом.

Сейчас подъезд казался декорацией к чужой пьесе.

Он остановился на противоположной стороне улицы. Посмотрел. В окне его бывшей кухни висели те же шторы – белые, с редкими голубыми полосками. Только в одной полоске, ближе к краю, теперь было тёмное пятно, как от оплавившейся свечки. Под окном – знакомый подоконник с отбитым углом. Всё на месте. И нет ничего прежнего.

В стекле подъездной двери отразился мужчина, перешедший дорогу. Средний возраст, пакет с продуктами в одной руке, ключи – в другой. Лицо до боли знакомое. Сосед? Коллега? Нет. Чуть прищурившись, Мартин узнал его: тот самый участковый, который когда-то приходил к нему по делу о краже времени у пенсионерки. Тогда у них был короткий, почти дружеский разговор на лестничной площадке, запах пыли и кошачьего корма. Тогда участковый смеялся, говорил: «Ну и дела вы ведёте, Лисов. У нас максимум часы воруют, а у вас – сутки».

Теперь он не смеялся.

Он заметил Мартина сперва в отражении, только потом живьём. Это было видно: взгляд сначала цепляется за фигуру в стекле, проходит по ней, потом резко отскакивает, поворачивается. На лице – тройной перелом: узнавание, шок, неуверенность. А за всем этим – усталость человека, который три года живёт в городе, где время носится как сумасшедшее, а его работа – фиксировать последствия.

– Здрасьте, – сказал Мартин, сам не понимая, кто кому первым обязан поздороваться.

– Вы… – участковый замялся. Ключи в руках звякнули, чуть рассинхронно. – Вы к кому? – вопрос был не о визите. В нём звучало: «Вы вообще откуда?»

– Я… здесь жил, – ответил он. – Когда-то.

Участковый глянул на его лицо, потом – вверх, на окна. На третьем этаже, там, где когда-то висела его табличка на почтовом ящике, сейчас красовалась свежая пластиковая вывеска с другими именами. Он явно что-то вспоминал. В его голове, как в плохо синхронизированном архиве, щёлкали старые файлы.

– Лисов? – наконец выдохнул он. – Мартин?

Имя прозвучало осторожно, как диагностический тест. Мартин кивнул.

На секунду на лице участкового мелькнула облегчённая улыбка – как у человека, который наконец вспомнил; сразу за ней – мрачная складка на лбу, как у того же человека, вдруг осознавшего, что вспомнил не то.

– Вы же… – он осёкся. – Я же… – Плечи его чуть опустились. – Я же носил бумагу. Там… – он неопределенно махнул в сторону «Хронос», видимого отсюда только по верхушкам зданий. – Про вашу смерть. Всё официально оформляли. Отдел, печати, подписи. Мать ваша… – он на полслове прикусил язык.

Слово «мать» ударило не в грудь, а ниже, в то место, где память стыкуется с телом.

– И что там было написано? – спросил он. Голос его звучал ровнее, чем хотелось.

– Что… умерли, – просто сказал участковый. – При исполнении. – Моргнул. – Или при превышении полномочий. Это в разных бумагах по-разному.

Он хмыкнул. Конечно. Даже в свидетельстве о смерти умудрились оставить две версии.

– А сейчас? – Мартин чуть повёл рукой, показывая на себя, как на вещественное доказательство. – Сейчас что вы видите?

Участковый присмотрелся – как к документу с признаками подделки.

– Сейчас… – сказал он медленно, – я вижу человека, который очень похож на того, кого мы похоронили. – И, чуть сжав губы, добавил: – И если мне скажут, что это глюк, аномалия или информационный шум – я, наверное, подпишусь. Но… – он выдохнул, чуть развёл руками. – Я руками вас трогать не буду. Те, кто в прошлый раз трогали, потом долго… – он замолчал. – Ладно. Вам, наверное, лучше не тут стоять. Соседи языками чешут быстрее, чем реестр обновляется.

Он сказал это без злобы, почти по-доброму. Как предупреждение. Как старый рефлекс: вывести свидетеля из толпы, пока та не сошла с ума.

– Я ненадолго, – ответил Мартин. – Просто посмотреть.

– Смотрите, – согласился участковый. – Только, если что… – он на мгновение стал тем, прежним, с лестничной площадки и запахом кошек. – Я вас не видел. И вы меня – тоже.

«Эхо-диалог», – отметил внутренний голос. Они уже говорили когда-то похожие вещи, в другой последовательности. Тогда он говорил: «Вы меня не знали, не видели». Сейчас – наоборот.

Участковый прошёл мимо, вошёл в подъезд, дверь закрылась. В отражении стекла его фигура исчезла на долю секунды позже, как если бы город не хотел так быстро отпускать свидетелей.

Мартин остался один на тротуаре. В кармане пальца ощутимо шевельнулась сжатая в кулак квитанция из чужих джинсов с неправильной датой. Он пересёк улицу. Взгляд сам скользнул по окнам его бывшей квартиры. На подоконнике стояла кружка. Не его. На батарее висело что-то цветное – детская куртка. В какой-то одной жизни у него была семья. В другой – нет. Какая победила, он сейчас не готов был решать.