– Ты не человек, – сказал ему тот внутренний, чуть чужой голос, – ты – место, через которое проходит сигнал.

Место, да. Узел. К нему стекаются линии. От него расходятся. Он – точка доступа. «Синхрон» именно этого и хотел. Просто тогда он по наивности думал, что можно оставаться собой, отвечая одновременно за тысячи других «я».

Он поймал себя на том, что замедлил шаг. Улица вывела его к мосту. Под мостом – река, чёрная, с редкими бликами фонарей. Над перилами – сетка проволоки, чтобы никто не прыгал. На сетке – замочки влюблённых и новые, уже модные, с гравировкой: «Наше время – тут». Некоторые, под ржавчиной, ещё носили старые даты: до «Синхрона». Новые – иногда странно дергались в глазах, когда он пытался их прочитать.

Он остановился, опершись руками о холодный металл. Вода внизу текла равномерно. Единственное, что здесь ещё напоминало о старом времени: не поплывёшь одновременно вверх и вниз. Он задумался, возможно ли будет и это поломать.

– Извините, – прозвучал женский голос справа. – Вы… вы не против, если… – Она замялась. – Если я вас спрошу?

Мартин повернул голову. Рядом стояла девушка лет тридцати, в капюшоне, с телефоном в руке. Лицо у неё было то самое, городское: слегка уставшее, но живое. Глаза – внимательные.

– Вы – вы? – спросила она, не заморачиваясь формулировкой.

Он не стал притворяться, что не понимает.

– Я – я, – сказал он. – Насколько знаю.

– Я вас видела в новостях, – сказала она. – И на мемориале. И… – она задумалась, – и в статье. – Она подняла телефон. На экране – онлайн-журнал, длинный текст, в середине – его фотография. – Я их читаю. Все эти тексты. – Она усмехнулась. – У меня диплом по «нарративам травмы». Сейчас это выгодная тема.

– Рада за диплом, – сказал внутренний голос. Вслух он только кивнул.

– Понимаете, – продолжала она, – раньше у людей хотя бы была иллюзия: у тебя одна жизнь. Просто длинная линия, на которой можно что-то подчёркивать, вычёркивать, добавлять смысл. А после… – она качнула головой в сторону города, – …после «Синхрона» выяснилось, что у каждого несколько линий. И они не совпадают. – Она смотрела прямо, не мигая. – О вас это видно особенно хорошо.

– Удобный кейс, – сказал он. – Учебный.

– Да, – она честно улыбнулась. – Вы для нас – идеальный пример того, как город борется за право рассказать прошлое. – Она на секунду запнулась. – Хотите услышать? Как мы вас видим?

«Нет», – сказал один внутренний голос. «Да», – ответил другой. Он выбрал честность:

– А у меня есть выбор? – спросил он. – Всё равно услышать. И так.

– В вашей истории, – начала она, смотря не на него, а в телефон, как будто читая конспект, – постоянно сталкиваются три вердикта. Первый: вы герой, который отдал себя системе и спас город. Второй: вы преступник, который из амбиций разрушил стабильность. Третий: вы экспериментальный субъект, жертва большего механизма. – Она подняла глаза. – Каждый из этих вердиктов людям удобен по-своему. Первый даёт надежду, что один человек может всё исправить. Второй – что одного можно во всём обвинить. Третий – что вообще никто ни при чём, потому что «машина».

Он слушал, чувствуя, как в нём перекликаются эти формулы. Они не были новыми. Новым было то, с какой лёгкостью она их произносила, как выученный текст.

– А как вы сами? – спросил он. – Вы, как… – он попытался подобрать название, – …специалист по нарративам.

Она подумала. Посмотрела на воду.

– Я… – сказала она медленно, – когда в первый раз читала про вас, ненавидела. Я была в группе тех, кто потерял время. – Она чуть улыбнулась. – У меня… украли три месяца беременности. В одно утро. – Она провела рукой горизонтально, как лезвием. – В документах всё нормально. В теле… – она покачала головой. – Но потом я начала читать, смотреть, слушать. И поняла, что если скажу: «Он виноват», – мне будет проще, но не честнее. Если скажу: «Он герой», – буду чувствовать себя дура. – Она вскинула на него глаза. – Сейчас… если честно… вы для меня – просто человек, в котором отразились все наши страхи насчёт времени.

– Зеркало, – подсказал он.

– Да, – она кивнула. – Не больше и не меньше. – И добавила, чуть виновато: – Знаю, вам от этого не легче. Но человеку проще ненавидеть зеркало, чем своё лицо.

Они замолчали. Река внизу шуршала, как радио на дальних волнах.

– Если хотите, – сказала она неожиданно, – я могу вычеркнуть вас из своей работы. Писать как будто о другом. Не о вас лично.

Он посмотрел на воду. На город. На свою отражённую фигуру в чёрном стекле экрана какого-то телефона у прохожего.

– Нет, – сказал он. – Пишите. Если вам нужно.

– А вам? – не отставала она.

«Мне нужно, чтобы все наконец заткнулись», – устало сказал один голос. Другой, более тихий, ответил: «Мне нужно, чтобы хоть кто-то попытался говорить честно».

– Мне нужно, чтобы кто-то ещё, кроме меня, видел это, – сказал он. – Что версий слишком много.

Она вздохнула.

– Хорошо, – сказала она. – Тогда я хотя бы постараюсь не делать из вас героя. И монстра. – Улыбнулась. – Просто… аномалию.

– Это ближе к правде, – ответил он.

Она ушла, растворившись в потоке фонарей и людей. Он остался на мосту чуть дольше, пока не понял, что уже почти ночь. Город в темноте становился другим. Экраны светились ярче. Отражения – контрастнее. В окнах виделись чужие кухни, чужие лица, чужие часы на стенах, показывающие несовпадающее «сейчас».

Он развернулся и пошёл назад. Где «назад» – это в сторону «Хронос». Там, по крайней мере, никто не пытался делать вид, что знает, кем он был.

Дорога обратно оказалась странно короткой, как во сне. Ему казалось, что прошло полчаса, но по ощущениям тела – день. Когда он дошёл до здания, окна в большинстве кабинетов были уже темны. Только верхние этажи светились ровными прямоугольниками. Логотип на фасаде – стилизованная спираль – теперь казался ему больше не символом прогресса, а схемой дренажа.

У входа дежурил тот же охранник. Он поднял голову, увидел его, кивнул – как старому знакомому.

– Вернулись, – констатировал он, без удивления.

– В отличие от некоторых, – ответил Мартин. – Меня не все считают полностью мёртвым.

– Это пока, – философски заметил охранник. – У нас тут каждый день кто-нибудь «воскресает» в базе, а потом снова «умирает», когда их пересчитывают. – Он откинулся на спинку стула. – Как день зарплаты: кажется, что деньги появились, а потом их уже нет.

Он провёл картой по считывателю. Турникет пропустил его на этот раз без писка и паузы. Система, видимо, решила, что если аномалия возвращается туда, откуда вылезла, – это в рамках допустимого поведения.

В лифте он опять встретил своё отражение – уставшее, чуть поседевшее за один день. В какой-то момент свет в кабине мигнул, и вместо сегодняшнего лица на стекле вспыхнуло другое – более молодое, с той самой решимостью, что он видел в метро. Это «я» посмотрело на него с укоризной. Будто говорило: «Ты же хотел всё исправить».

– Это уже было, – сказал он зеркалу.

– Не так, – ответило оно губами чуть раньше его.

В палате его встретила тишина. Фотообой с морем на стене сдвинулся ещё немного: теперь горизонт был почти ровным, а солнце – на грани исчезновения. Окно показывало полоску ночного неба и кусок соседнего корпуса. Где-то в глубине здания гудели сервера, вентиляторы, старые трубы. Сердце «Хронос» жилой надстройкой над своим же холодным подземным аналогом.

Он сел на кровать. Вытянул ноги. Пальцы всё ещё мёрзли. В тумбочке лежал блокнот с чужими (или его) записями. Он достал его, раскрыл на чистой странице.

Рука повисла над бумагой. Слова не спешили. В институте их учили начинать отчёт с даты и времени. Он машинально вывел наверху: «12.04.20…» – и остановился. Последние две цифры не решались записаться. Он сидел так, с приподнятой ручкой, чувствуя, как где-то в глубине разума перебираются варианты: 22, 23, 25. В какой-то из жизней он точно знал, что писать. В этой – нет.

Он зачеркнул строку. На следующей написал: «Сегодня». Тоже зачеркнул.

– Ладно, – сказал он себе. – Без дат.

Он написал: «Я жив». Посмотрел на эти два слова. Под ними, странно проявившись, проступила ещё одна строка, более бледная, другим почерком: «Я умер». Она не была написана сейчас. Она была – как водяной знак. Как если бы кто-то раньше, в другой реальности, начал тот же блокнот с «Я умер».

Он провёл пальцем по словам. Чернила были сухими. Реальность обоих утверждений – вязкой. В какой-то точке они накладывались.

Он добавил: «Город помнит меня по-разному». И сразу услышал внутри: «Город помнит себя по-разному. Ты тут просто удобная рамка».

Рука сама дописала: «Я – узел. Не больше».

На этом его версия выдохлась. Он захлопнул блокнот, положил обратно. Свет в комнате был неприятно ровным. Он выключил верхний, оставив свет в санузле – щель под дверью, как линия на горизонте.

Лёжа в темноте, он слышал, как где-то далеко, в городе, продолжают говорить его имя. В новостях. В кухонных разговорах. В студенческих работах. В базах данных. В мемориале. В метро. В чьей-нибудь голове, где ночь снова и снова возвращается к одному и тому же моменту.

Иногда голос, произносящий «Лисов», был тёплым, благодарным. Иногда – полным ненависти. Иногда – сухим, чиновничьим. Иногда – его собственным.

– Это уже было, – прошептал он в подушку.

В темноте, в отражении оконного стекла, что-то шевельнулось. Как будто город ответил: «Да. И будет. Не так».

Глава 3. Досье на мертвеца

О том, что на него завели дело, он узнаёт по мелочи. Не по официальному уведомлению – на такие формальности времени уже давно не хватает, – а по тому, как меняется воздух вокруг.

Утро в «Хронос» начинается так же, как и все последние дни: серый свет в окне палаты, однообразный завтрак, короткая проверка параметров, пара дежурных вопросов от медсестры, не ожидающей честных ответов. Мартин уже научился не спорить с этим распорядком – он как наручные часы, сбившиеся, но всё равно показывающие что-то.

Только сегодня кто-то добавил в распорядок новый пункт.

– Лисов, – говорит медсестра, заглянув в палату чуть раньше обычного. – Вас просят подняться.

– Куда ещё выше? – машинально отвечает он. – Тут и так небо близко.

Она не улыбается.

– Отдел по временным аномалиям, – произносит она так, будто это диагноз. – Сказали, вы знаете дорогу.

Он знает. И одновременно – нет. Дорога, которую он помнит, проходила по другим коридорам, под другими лампами. Но схема здания осталась примерно прежней: лифт, четвёртый этаж, длинный коридор с матовыми дверями. Таблички на дверях поменяли названия, кое-где поверх старых наклеили новые, но одна осталась почти такой же: «Отдел по работе с временными отклонениями». Слово «отклонения» когда-то звучало для него как рабочий термин. Сейчас – как личное оскорбление.

Его проводят – не конвоируют, нет, просто сопровождают – молодой сотрудник в жилетке с логотипом «Хронос» и пластиковым бейджиком. Он чуть нервничает, пытаясь скрыть это профессиональной вежливостью.

– Тут немного… – заминается он, подбирая слово, – …сложно, – в итоге сдаётся. – Но вы не волнуйтесь. Они сказали, это формальность.

«Они» – всегда говорят «формальность» перед тем, как подшить тебя в вечный архив.

В приёмной отдела, где раньше сидела вечная Инна Сергеевна с её чаем и железной памятью, теперь – другая женщина. Моложе, с чёрным экраном монитора, отражающим её лицо, и наушником в ухе. На столе перед ней – два телефона: один обычный, второй с пометкой «временная линия». Мартин успевает увидеть на дисплее второго: «Входящий: Офис синхронизации (вчера)». Она сбрасывает вызов, даже не глядя.

– Лисов, – говорит она, словно проверяя фамилию на вкус. – Да. Вас ждут. – И, не вставая, нажимает кнопку на панели связи: – Семён Викторович, ваш… – пауза, – …субъект прибыл.