Доктор поднял взгляд. В уголке его глаза, в крошечной треугольной складке, жил человек, который однажды уже принимал факт чьей-то смерти и не хотел переживать это ещё раз. В другом уголке – исследователь, который смотрел на уникальный экспериментальный результат.

– Я вижу, что вы сидите на моём стуле, – сказал он. – Дышите. Отвечаете на вопросы. Я слышу вас. – Он помолчал. – И при этом…

В этот момент новый, тонкий монитор справа включился сам собой. На нём вспыхнула та же карточка, но с другой пометкой: СТАТУС ЖИЗНИ: НЕ ОПРЕДЕЛЁН. Время вверху экрана побежало назад на минуту, потом вперёд на две. Доктор бросил взгляд на него, потом снова на старый экран. Там слово «ПОГИБ» на секунду превратилось в «ПРОЖИВАЕТ», потом обратно.

– …и при этом, – повторил он уже тише, – учёт не знает, куда вас поставить.

Мартин почувствовал неожиданное облегчение – как будто кто-то вслух сформулировал то, что он сам боялся подумать: его существование – не только его проблема. Он – баг в чужой программе.

– Три года, – сказал он. – В документах.

Малышев кивнул.

– Три года с момента инцидента, – подтвердил он. – С момента… – Он хотел сказать «сердца машины» или «Хронофага», но выбрал нейтральное: – Синхрона.

У Мартина в голове слово отозвалось гулом. Сделало круг, как поезд по кольцу метрополитена, и вернулось на ту же станцию.

– И вы всё это время считали меня… мёртвым? – спросил он.

– Не мы, – поправил доктор. – Система. Реестр. Город. – Он развёл руками. – Для них вы – уже история. Закрытое дело.

Слово «история» прозвучало как приговор. В комнате было достаточно поверхностей, чтобы это слово отразилось: в стекле монитора, в металлическом корпусе системного блока, в блестящей кнопке на шкафчике. «История. История. История». В одной из отражённых версий оно было произнесено с оттенком восхищения: герой, спасший город. В другой – с презрением: террорист, всё сломавший. Он сидел между этими оценками, как между двумя зеркалами, в которых бесконечно множится одно и то же лицо.

– А вы, – спросил он ещё раз, – для себя… куда меня поставите?

Доктор не сразу ответил. Он посмотрел на диаграмму сети на стене, на центральный узел с десятком стрелок. На мгновение его взгляд скользнул так, будто он примерял эту схему к живому человеку.

– Пока что… – сказал он, – в наблюдение. – И, кивнув, добавил почти шёпотом, не для протокола: – Узлы мы не выбрасываем. Даже сломанные.

Эти слова прозвучали странно утешающе и одновременно угрожающе. Быть узлом – значит быть частью сети. Значит, если сеть болеет, боль проходит через тебя. Если её перепрошивают, перепрошивают и тебя. Если решат оборвать кабель – оборвут через твоё горло. Он уже видел это. Но не так.

Тишина в кабинете была не настоящей. Она жужжала тонкой электрической нитью между двумя мониторами, между глазами доктора и диаграммой на стене, между его дыханием и дыханием Мартина. Где-то в глубине здания гудели серверы, и этот гул казался ему знакомым, как фоновый шум сна, который снился слишком долго.

– Расскажите, – сказал наконец Малышев. – Что вы помните… до.

Слово «до» обломалось, как палочка мелa о край доски. До чего? До инцидента? До смерти? До того, как он стал узлом?

Мартин попробовал вытянуть из памяти линию, но она распадалась на обрывки, как сеть, в которой кто-то выдрал куски проводов.

– Лифт, – сказал он. – Металл. Запах озона. Стекло. – Он закрыл глаза, не потому что так было легче, а потому что так картинка казалась менее лживой. – Внизу – машина. Они называли её… сердцем. Сердцем времени.

Доктор слегка дёрнулся, как от удара тока. В отражении монитора это движение почти не заметили.

– И… – подтолкнул он.

– Свет, – сказал Мартин. – Очень много света. И… ничего.

Это «ничего» было совсем не пустотой. Там были звуки, глаза чьей-то матери, чьи-то голоса, капли из тысяч трубок, мутные квадраты экранов, календарные числа, сменяющие друг друга быстрее, чем он успевал закладывать их в память. Но всё это не складывалось в то, что можно рассказать. Там было «я», которое продолжало смотреть, когда тело уже не видело. Это «я» сейчас молчало, но присутствовало где-то за левым плечом, как тень, у которой нет источника.

– А потом? – Доктор был терпелив, как человек, привыкший иметь дело с провалами.

– Потом вы, – ответил Мартин. – И карточка «Погиб».

Он открыл глаза. Малышев чуть улыбнулся углом рта.

– Карточка часто честнее нас, – сказал он. – Но не всегда. – Он постучал костяшкой пальца по старому монитору. – Машины помнят не лучше людей. Они просто… иначе. Своей последовательностью.

«Последовательностью», – повторил внутренний голос и тут же поправил: «Которая сломалась». Время, как ему казалось, где-то там, в глубине, всё ещё пыталось течь от «до» к «после», но по пути наткнулось на него, как вода на камень, и рассыпалось на брызги.

За дверью послышались шаги. Двое или трое. Один шаг – быстрый, короткий, на каблуках; второй – тяжёлый, волочащийся; третий – нерешительный, как у того, кто не уверен, что ему сюда вообще можно. Звук замер на пороге и, кажется, повторился с задержкой, как запись, которую включили ещё раз, чтобы убедиться.

– Я их позвал, – спокойно сказал Малышев, заметив, как он повернул голову. – Формально, вы числитесь у нас в отделе. Кто-то должен подписать бумаги. – Он усмехнулся безрадостно. – Возможно, даже аннулировать свидетельство о смерти. Хотя… – Он посмотрел на мониторы. – Может, придётся составить другое.

Дверь открылась. В кабинет вошла сначала тень – длинная, ломкая, затем женщина лет сорока пяти, в строгом тёмно-синем. Волосы стянуты в тугой пучок, взгляд острый, как скрепка.

– Инна Сергеевна, – представил её доктор. – Наш… кадровик. И по совместительству хранитель реестра жизни и смерти.

– Очень смешно, Семён Викторович, – отрезала она. Голос у неё был тот самый – канцелярский, но при этом человеческий, которым сообщают неприятные вещи вежливо. – Мне сказали… – Она на секунду остановилась, уколов взглядом Мартина. – Мне сказали, что у вас тут… ошибка.

Она увидела его, как видят фамилию в списке, не веря глазам. Без лишних эмоций, но с тем напряжением, которое возникает в комнате, когда в неё входит неправильно заполненный документ. В зрачках отразился он, кабинет, диаграмма, второй монитор. Она моргнула. В её голове, он это почувствовал, две строки: «Лисов – погиб» и «Лисов – жив» пытались занять одно и то же место.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мы… знакомы?

Она всмотрелась внимательнее. На лице заиграли сразу два воспоминания: в одном он в пиджаке, с усталым, но живым взглядом приносит ей отчёты по аномалиям; в другом – его фотография с чёрной рамкой на стенде в коридоре. Оба кадра наложились, как плохо совмещённые слои в графическом редакторе.

– Формально – да, – повторила она фразу доктора, но с другим акцентом. – Неофициально… мы уже провожали вас. – Она отвела взгляд. – С похорон вас не было.

Он почти сказал: «Я занят был», но удержался. Шутка застряла где-то в горле.

Вслед за ней в кабинет просунулся ещё один человек – мужчина в светлой рубашке, немного полноватый, с внимательными глазами, которыми смотрят на сервер и на пациента одинаково: активный процесс или уже завис. На бейджике было написано: «Кравчук. ИТ-служба».

– Я за логами, – сказал он, как будто оправдывая своё присутствие. – Семён Викторович, вы просили посмотреть… – Взгляд уткнулся в Мартина. И завис.

Мартин увидел, как его лицо бледнеет, как быстро пересчитываются в голове числа – даты, версии софта, журналы сбоев. Кравчук вытаращил глаза, потом рефлекторно оглянулся на коридор, будто искал скрытую камеру.

– Это розыгрыш? – спросил он вслух, но не у кого-то конкретно, а у воздуха. – У нас же… – Он ткнул пальцем куда-то в сторону сервера, будто там был ответ. – У нас же его профиль в архиве. С трекингом всех операций до…

– До момента смерти, – подсказал Малышев.

– До критического сбоя, – машинально поправил ИТ-шник. У тех, кто имеет дело с системами, смерть и сбой – разные вещи. – В логах чётко: остановка сигнала. Три года назад. – Он посмотрел на часы на своей руке. На циферблате блеснуло «2025». Он моргнул, и на миг стрелки скакнули, показывая «2023», потом вернулись. На стене за его плечом висели другие часы – круглые, старые, со слегка пожелтевшим циферблатом. Там была «2022». – У нас… – Кравчук сглотнул. – У нас с датами сейчас вообще беда.

– Вот, кстати, – сказала Инна Сергеевна, словно поймав повод отвлечься от того, что Мартин дышит, – насчёт дат. По документам инцидент с «Синхроном» у нас… – Она открыла папку, достала лист, на котором чернели аккуратные колонки. – Произошёл двадцать… – взгляд её на мгновение затуманился, цифры слиплись, – …двадцать второго года. Потом была корректировка – двадцать третьего. Потом… – Она нахмурилась. – А сейчас… – Палец провёл по строке. – Сейчас в базе стоит «двадцать два-двадцать пять». Через дефис. Как будто инцидент длится.

– Длится, – сказал тихо Мартин.

Они не услышали или сделали вид, что не услышали.

– И везде… – продолжила она, – фигурирует фамилия Лисов. В некоторых отчётах – как погибший сотрудник. В некоторых – как ответственный за эвакуацию персонала. В двух… – Она помедлила. – В двух внутренних записках он проходит как возможный инициатор. То есть… – Она наконец подняла глаза. – У нас в системе вы одновременно герой, жертва и… подозреваемый.

Он сидел и слушал о самом себе, как слушают новости о далёком от себя человеке: интересно, тревожно, но чуть стороной. В одной версии мира он действительно выводил людей из подземного яруса, помнил крики, чьи-то руки, треск бетона. В другой – махнул рукой и пошёл вперёд, к сердцу машины, оставив остальных кричать. В третьей – стоял перед терминалом и нажимал ту самую кнопку, после которой свет стал таким, каким он был в его последних воспоминаниях «до». Он не знал, какая из версий истинная. И, возможно, времени было всё равно: сеть любила все свои ветви одинаково, пока они приносили ей события.

– Видите, – вздохнул Малышев. – Это не только ваша беда, Мартин. Вы —… – Он почти сказал «узел», но сдержался, взглянув на Инну Сергеевну. – Вы – точка пересечения.

– Но как он здесь оказался? – не выдержал Кравчук. – Если сигнал остановился, если все датчики… – Он всплеснул руками. – Смотрите. – Он уже достал из внутреннего кармана смартфон, воткнул кабель в разъём компьютера, быстро перебирал пальцами по экрану. Чёрное стекло телефона отражало кабинет – но с каким-то смещением: Мартин увидел там себя не на стуле, а стоящим у двери, Инну – не у стола, а у диаграммы. Лишь через секунду картинка догнала реальность. – Вот, – сказал ИТ-шник. На экране высветился график: линия сердечного ритма, под ней – уровни активности мозга, метки времени. – Смотрите: двадцать второго… третьего… чёрт. – Цифры в шапке графика подрагивали, не желая фиксироваться. – Вот. – Он ткнул пальцем в точку, где линии резко обрывались. – Всё. Тишина. После этого – ничего. А теперь… – Он повернулся к Мартину. – А теперь вы сидите.

– Вы уверены, что «после этого – ничего»? – тихо спросил Мартин.

Кравчук прикусил язык.

– В логах, – сказал он. – В логах – ничего.

– Логи – не весь мир, – заметил доктор.

«Как и свидетельство о смерти», – мысленно добавил Мартин. Внутренний голос другой версии хмыкнул: «А иногда это как раз и есть весь мир – в той его части, которая имеет власть».

Инна Сергеевна шумно выдохнула, словно всё это происходило не с человеком, а с отчётом, который нужно срочно согласовать.

– Нам нужно что-то делать, – сказала она. – Статус. Решение. Комиссию. – Она снова взглянула на него, как на пункт в анкете. – Вы… помните своё положение до… участка?

– Следователь, – ответил он. – Отдел учёта временных аномалий.