– Формально – да, – подтвердила она, сверяясь с папкой. – Неофициально вы… – Она осеклась. – Выполняли задания «Хронос» по спецконтракту. По крайней мере, так написано в одном из приложений. В другом – что вы отказались. В третьем – что вас к ним перевели. – Она раздражённо щёлкнула петлями папки. – У нас три разных версии вашей карьерной лестницы. И все – зарегистрированы.

Мартин почувствовал, как у него внутри что-то слегка проваливается, как ступенька, на которую наступил и не нашёл опоры.

– Получается, – сказал он, – я здесь… всё это время был кем угодно, кроме живого?

– Примерно так, – сухо сказала она. – В юридическом смысле.

В коридоре за стеной кто-то засмеялся. Смех прозвучал резко, почти истерически, и в нём было сразу две интонации: «Ты слышал, Лисов вернулся?» и «Слышал, этот урод всё нам сломал?» Слова не дошли до кабинета, только интонация. В дверной проём на секунду заглянул силуэт – худой, в белом халате, с знакомой сутулостью. Они встретились глазами. В этих глазах отразилось лицо человека, которого уже оплакивали, и на секунду поверх этой картинки наложилась другая: газетная фотография с подписью «Подозреваемый Л., причастный к катастрофе в центре «Хронос».» Силуэт исчез, дверь чуть качнулась, как если бы её уже успели потрогать из нескольких линий сразу.

– Коллеги, – спокойно прокомментировал доктор. – Реагируют.

– Как на призрак, – уточнил Мартин.

Ему даже не было обидно. Справедливо: когда кто-то, кто должен лежать в земле, сидит на стуле в кабинете, нормальная реакция – дрожь в голосе и желание обойти стороной.

– Некоторым проще думать, что вы – глюк системы, – сказала Инна. – Или сбой в наблюдении. Тогда не надо пересматривать документы, отчёты и… – Она сжала пальцы на папке. – Ответственность.

– А вы? – спросил он. – Вам… как проще?

Она замолчала. В её взгляде коротко мелькнула усталость.

– Мне проще иметь правильные цифры, – сказала она честно. – Но здесь… – Она вздохнула. – Здесь придётся подождать.

«Подождать». Слово, к которому он привык за свою прежнюю жизнь. Ожидание заключения экспертизы, результатов анализов, решения начальства. Время всегда было чем-то таким: отрезком между «пока» и «потом». Теперь же оно выглядело как спутанный клубок проводов, который кто-то сунул ему в руки и исчез. Распутывать предстояло ему.

На стене, над диаграммой, висели электронные часы. Простая зелёная цифра: 10:41. Под ней – дата: 14.04.20—. Последние две цифры, как в старом телевизоре, слегка дергались, перепрыгивая между «22», «23» и «25». В один момент, очень короткий, там мелькнуло «19». Мартин смотрел на это, словно на сердцебиение. 10:41. Та самая минута, на которой когда-то треснули чужие часы на теле очередного трупа. Та, с которой начались первые аномалии. Та, на которой застрял кусок его собственной жизни. Минута, которая всё никак не могла решиться, в каком году ей быть.

– У вас часы… – начал он.

– Мы знаем, – устало сказал Кравчук, проследив его взгляд. – Мы меняли их три раза. Они всё равно… – Он пожал плечами. – Они всё равно подстраиваются под данные из ядра. А там… – Он не договорил.

Ядро. Сердце. Машина. Там, где он уже умирал.

В комнате стало душно. Воздух наполнился невидимой паутиной значений, и каждая ниточка тянулась к нему. Мартин вдруг очень отчётливо почувствовал, что если сейчас встанет и уйдёт, не дожидаясь «комиссий» и «правильных цифр», сеть дёрнется. Как электрическая. Где-то мигнут лампы, у кого-то на минуту поменяется дата рождения, в чьей-то памяти исчезнет или, наоборот, появится лишний день.

Он был узлом. Не метафорически. Физически. Через него проходили эти невидимые провода – данные, истории, чужие секунды. И система не знала, считать ли этот узел сожжённым или всё ещё рабочим.

– Что вы хотите от меня? – спросил он, обращаясь сразу ко всем троим и к тем, кого не было в комнате: к реестрам, серверам, городу.

– Наблюдать, – ответил доктор. – Понимать, что с вами происходит. – Он выдержал паузу. – И, возможно, попросить вас помочь нам понять, что произошло тогда.

– И кто вы, – добавил вполголоса ИТ-шник. – В смысле… какая версия.

Инна промолчала. Её молчание значило: «И решить, какой строкой вас писать».

Мартин наклонился вперёд, посмотрел на свои руки, на синеватые жилки, на рубец у основания большого пальца – тот, который он получил много лет назад, когда разбил детское зеркало. Рубец был на месте. Это было и странно, и утешающе: некоторые травмы переживают любую перезапись.

– Я… – начал он и сам услышал, как голос чуть сместился, словно говорил другой он, тот, что помнил больше или меньше. – Я был тем, кто считал чужие секунды, – сказал он. – Кто крал их у мёртвых и отдавал живым. – Он поднял голову. – Теперь, похоже, кто-то посчитал мои. И промахнулся.

В кабинете на секунду стало тихо-тихо. Даже часы на стене будто перестали колебаться между годами. Это была тишина, в которой рождаются решения. Или приговоры. В которой время смотрит в зеркало и не узнаёт себя.

Первым рассмеялся не он. Коротко, выдохом, без звука, как будто кто-то внутри доктора дёрнул за ниточку. Уголок губ Малышева дёрнулся, потом вернулся на место.

– Видите, – сказал он, – чувство юмора у вас сохранилось. Это неплохо. Значит, когнитивные функции… – Он запнулся, поймав на себе взгляд Инны Сергеевны. – Ладно. – Он отложил ручку, которой до этого незаметно вертел. – Сделаем так. На бумаге вы временно… – он поискал слово и нашёл привычное, успокаивающее: – …на наблюдении.

– А в системе? – сухо уточнила Инна.

– В системе… – он посмотрел на старый монитор, затем на новый. – В системе пусть повисит вопрос. Она любит вопросы. Иначе бы не забрала его тогда. – Последние слова он произнёс почти себе под нос, но отражение на глянцевом корпусе системного блока успело их поймать и повторить.

– С этим так просто не получится, – возразила она. – Есть протокол. Свидетельство. Акт. Комиссия. Уведомления родным. – При слове «родным» что-то хрустнуло у него в груди. – Если мы сейчас скажем: «Ой, извините, он всё это время…» – она развела руками, – вы понимаете, какой это будет цирк?

«Меньше, чем похороны без тела», – подумал он, но не сказал. Где-то за пределами этой комнаты действительно были «родные». Мать. Возможно, ещё кто-то, кого он сейчас не мог вспомнить. В одной версии жизни их было больше, в другой – меньше. В какой-то он возвращался домой поздно и слушал, как кто-то ворчит на него из кухни. В какой-то – сидел один в пустой квартире, где каждый предмет был поставлен именно туда, куда он сам его поставил, – и всё равно иногда казалось, что в комнате кто-то был до него.

– Мы пока никому ничего не скажем, – решил Малышев. – Официально. – Он посмотрел на Мартина. – Вы… готовы пожить немного в статусе «никто»?

«Я уже три года в нём, если верить вашим бумажкам», – хотел ответить он. Вместо этого кивнул. Статус «никто» был ему знаком. Следователь в теневом отделе, работающий с делами, которые нигде не числятся, – почти то же самое, только тогда он сам выбирал эту невидимость.

– Куда его? – тихо спросила Инна, словно речь шла о коробке с архивом. – В какой сегмент? В медико-кадровый? В временной?

– В наш, – сказал доктор. – Здесь и началось. Здесь пусть… – он замялся, – …обживётся.

Слово «обживётся» прозвучало почти ласково. Как будто речь шла о кошке, принесённой из подвала. Мартин ощутил к этому слову странную благодарность.

– Это значит… – осторожно начал он, – я останусь в здании?

– На первое время – да, – кивнул Малышев. – У нас есть… – он снова посмотрел на Инну, – …помещения для наблюдаемого персонала.

– Для объектов, – машинально уточнил Кравчук.

Доктор бросил на него предупреждающий взгляд.

– Для людей, – поправился ИТ-шник. – Извините.

Слово «объект» отозвалось эхом, вытянулось за пределы кабинета, как тень. В другом коридоре, другой Мартин слышал его в свой адрес и не возражал. Тогда это казалось частью договора: ты – узел, ты – интерфейс, ты – не совсем человек, но за это тебе дают возможность смотреть на время с другой стороны. Тогда он ещё верил, что можно совместить одно с другим. Сейчас это казалось шуткой, над которой кто-то смеялся слишком долго.

– Хорошо, – сказал он. – Я… не возражаю.

Инна приложила ладонь к папке так, словно подписывала что-то невидимое.

– Пока что, – подчеркнула она. – Временно. – Слово «временно» в её устах было почти ругательством: всё, что не помещалось в аккуратные графы, автоматически относилось туда.

– А дальше? – спросил он.

– Дальше… – Малышев пожал плечами. – Будет видно. – И добавил уже тише, почти по-дружески: – Сначала надо понять, чей вы.

Этот вопрос был точнее, чем ему хотелось. Чей. Системы? Града? Машины? Хроноса? Времени? Хронофага? Самого себя?

Он поднялся со стула. На этот раз движение отдалось менее чужим. Тело словно вспомнило, что умеет переносить вес, держать равновесие, опираться на ноги. В отражении тонкого монитора он увидел, как одновременно с ним поднимаются ещё два мужчины: один – точно такой же, другой – чуть моложе, с более прямой спиной. Один оказался в этой комнате, двое других – нет.

Инна первой вышла в коридор, прижимая папку к груди, как что-то ценное, но неприятное на ощупь. За ней – Кравчук, всё ещё держа телефон в руке; экран мигал остатками графиков, поверх которых всплывали окна с ошибками синхронизации. Мартин пошёл следом, чуть отставая. Доктор замыкал процесссию, как священник, выводящий из храма тех, кого нельзя показать прихожанам.

Коридор встретил их шорохом. Шаги. Приглушённые голоса. Зашуршали бумаги, кто-то опустил трубку телефона на рычаг. Чужая беседа обрезалась на полуслове, как лента. В глазных щелях дверей, в приоткрытых проёмах, в отражениях стеклянных планшетов начали вспыхивать взгляды. Он чувствовал их – как если бы по нему провели сканером: линии визуального контакта пересекались на его лице, груди, на браслете, который он так и не надел обратно.

Он поймал свой силуэт в широком стекле информационного стенда. Там, за стеклом, висели фотографии сотрудников: аккуратные, официальные. Некоторые были перечёркнуты тонкими красными крестами – умер, ушёл, переведён. Рядом – рамки с небольшими чёрными лентами: «В память о…» Его лицо тоже там было. В первом ряду, чуть левее центра. Под ним – надпись: «Лисов Мартин Викторович. 1983–2022 (?)». Вопросительный знак стоял именно так – в скобках, как признание системы в том, что даже смерть можно записать с оговоркой. На той версии стенда, которая была в стекле, фотография была уже снята; на той, которая отражалась в металлическом торце, – висела по-прежнему. В одном слое реальности он ещё числился мёртвым, в другом – уже нет. В третьем – на том же месте висела другая фотография, где под его фамилией значилось: «Подозревается в причастности к…» и дальше текст, который он не успел прочитать, потому что стекло дрогнуло, и картинка сменилась.

Он остановился, не в силах отвести взгляд. На секунду ему показалось, что лица на фотографиях повернулись к нему, чуть сместившись с фронтального ракурса. Некоторые – утвердительно, некоторые – обвиняюще, некоторые – с завистью, как на того, кто вернулся из того места, откуда обычно не возвращаются.

– Не задерживаемся, – негромко сказала Инна, повернувшись через плечо. – Вы… мешаете проходу.

Проходу чего? Людей? Времени? Данных? В любом случае, он понимал. Любая задержка вокруг него теперь была больше, чем просто пробка в коридоре.