Она посмотрела на него, потом на своё запястье. На часы. Он машинально тоже посмотрел. На её циферблате было двадцать пятое число. На невидимой панели над её головой – двадцать второе. Он видел обе цифры одновременно, как два наложенных слоя.

– Вторник, – сказала она после недолгой паузы. – По расписанию. – И, подумав, добавила: – После инцидента мы стараемся меньше смотреть на числа. Они… – она поморщилась, – …нервируют.

– Я мешаю? – спросил он, вдруг ощущая себя источником не только аномалий, но и бытового неудобства.

– Пока нет, – честно ответила она. – Если будете… – она поискала эвфемизм и не нашла, – …сбоить, позовите. – И закрыла дверь чуть быстрее, чем следовало, словно боялась, что из щели вместе с его голосом просочится что-то ещё.

Он остался один. Опять. Время в комнате поведало себя странно: то растягивалось, то сжималось. Пять минут могли ощущаться часом, час – минутой. Он попытался вспомнить, как пережидал такие периоды раньше. В старом отделе у него был метод: разглядывать стены, искать на них несуществующие узоры, пока мозг не успокаивался. Здесь узор был задан явно: сеть трещин в краске, пузыри клея под фотообоем, рисунок светотени от решётки на окне. Все они складывались в одну и ту же схему – узлы и линии. Сеть.

Он поймал себя на том, что мысленно соединяет точки: угол окна с пятном на потолке, затем – с кнопкой вызова, затем – с блокнотом в тумбочке. Получался треугольник. Если добавить считыватель «Синхрона» за дверью, – четырёхугольник. В центре, как ни крути, оказывался он.

Он поднялся и зашагал по комнате – от стены к стене. Пять шагов туда, пять обратно. На пятом шаге каждый раз что-то странно происходило: пол либо отзывался чуть глухим звуком, либо наоборот – звенел так, будто под линолеумом пустота. В одной из версий этих шагов он спотыкался, в другой – нет. Он остановился, посмотрел на свои ноги, вспомнил, как ходил по коридорам подземного уровня «Хронос», слушая, как под подошвой гудит энергия.

Он пошёл в маленький санузел, прячущийся за боковой дверцей. Там было зеркало. Наконец-то. Настоящее, заслуженное зеркало, во весь узкий простенок над раковиной. Лампочка сверху мигнула, приветствуя его появления, и загорелась. В отражении стоял мужчина в больничной рубахе, бледный, с тонкой щетиной и глазами, в которых усталость пыталась победить удивление. Ничего необычного. Почти.

Он подался ближе. Уперся руками по обе стороны раковины. Взгляд в упор. На секунду мир стабилизировался: он и отражение дышали в такт, моргали одновременно. Потом лампа сверху дёрнулась. Вспыхнула ярче, затем тусклее. И в этой нерешительности света отражение вдруг чуть-чуть опередило его. Сначала приподнялась его правая бровь – в стекле. Потом – в реальности. Отражённый уголок губ дрогнул на долю секунды раньше, чем он почувствовал это движение на своём лице. Мартин застыл, проверяя, шутка ли это восприятия. Шуткой не пахло.

– Ну, здравствуй, – тихо сказал он, не совсем понимая, к кому обращается.

В зеркале губы шевельнулись синхронно. Но голос, который отозвался, был не его. Или не только его.

«Ты вернулся не туда», – сказал этот голос у него в голове. Он не был записан. Не звучал в воздухе. Он был как субтитр к отражению, который слышишь глазами.

Мартин не вздрогнул. Не потому что был смелым, а потому что организм уже достиг такого уровня усталости, когда рефлексы притупляются. Он просто посмотрел внимательнее. Лицо в зеркале было всё тем же. Только в самой глубине зрачков, там, где обычно прячется личное, мелькнул какой-то другой свет. Как вспышка в тоннеле.

«Это не ты», – сказал другой голос. Более приземлённый, похожий на его собственный. – «Это просто мозг, который решил, что ему скучно».

Он закрыл глаза. Открыл. Отражение опять стало послушным. Лампа гудела, кран чуть подтекал – на дне раковины набралось три капли. Одна, вторая, третья. Они дрожали, отражая кусочек его подбородка. В каждой он был чуть разным.

– Хватит, – сказал он себе, отвернувшись.

На выходе из санузла он заметил, что фотообой изменился ещё раз. Теперь на горизонте было два солнца. Одно – чуть выше, другое – ниже, краснее. Он прищурился. Подошёл ближе. Провёл пальцем. Плёнка шуршала, изображение не двигалось. Возможно, так и было нарисовано изначально. Возможно – нет.

Он вернулся к кровати, лёг, не накрываясь. На голую кожу лёг воздух – прохладный, с примесью того запаха, который он уже научился узнавать в подобных местах: антисептик, человеческий пот, бумаги, старый пластик. И ещё – что-то металлическое, как от слишком долго работавшего двигателя. Сердце здания, где-то глубоко внутри, продолжало крутить свои шестерёнки, несмотря на то, что три года назад ему официально поставили крест.

«Я в мёртвом сердце, которое ещё бьётся», – подумал он. «И сам – по документам – мёртвое сердце, которое тоже ещё бьётся». Они с этим местом были похожи больше, чем хотелось.

Он закрыл глаза. На этот раз тьма была менее вязкой. В ней не сразу полезли лица. Сначала – линии. Белые на чёрном. Схемы. Нервная система города, метро, телефонные провода, волокна оптики, по которым бегут чужие голоса. Всё это сворачивалось в один узел. В центре узла – крошечная точка. Кто-то писал возле неё: «Субъект 01». Кто-то – «Лисов». Кто-то – «Интерфейс». Кто-то – «Ошибка».

Он не знал, сколько пролежал так – минуту, час или три года. Время в новой жизни не спешило представляться. Где-то вдалеке хлопнула дверь, потом ещё одна. Кто-то засмеялся. Кто-то поругался вполголоса. Здание жило привычной жизнью учреждения, где очереди, отчёты и усталые люди. Всё это накладывалось на другой слой – тот, где в его подвалах стояли машины, жующие чужие секунды.

Он почти провалился в сон, когда за окном вдруг что-то сверкнуло. Не молния – небо над узкой щелью было чистым, без грозы. Скорее отражение фар или рекламы. Он приподнялся на локте. Подошёл к окну. Прислонился лбом к холодному стеклу.

Снаружи – двор. Асфальт, мусорные баки, металлическая лестница, ведущая на аварийный выход. Над дальней стеной – обрезанный кусок неоновой вывески. Только последние буквы: «…NOS». Оно мигало. Иногда – «…NO», иногда – «…OS», иногда – «…N…». В одной версии вспышки он ясно прочёл знакомое: «HroNos». В другой – «hONos». В третьей – «Нос». Собачий, человеческий – неважно. Всем этим мира укороченных надписей был одинаково нелеп.

Мартин прижал ладонь к стеклу. В отражении на фоне вывески увидел своё лицо. На долю секунды оно наложилось на другое: более молодое, с другими морщинами, в другой одежде. Другой Мартин смотрел наружу, но не в этот двор, а в другой: там вместо баков были машины, вместо лестницы – вход в метро. На его лице был тот же взгляд, что сейчас у него: смесь усталости и профессионального интереса. Потом картинка сдвинулась, как слайд, и остался только он – нынешний. Возвращённый. Числящийся мёртвым.

Он отнял руку от стекла. На ладони осталось лёгкое ощущение прохлады. На стекле – след. На мгновение след отпечатка превратился в нечто похожее на диаграмму: пять точек, соединённых линиями. Узел. Он провёл по нему пальцем, стирая, и подумал, что, возможно, вся его жизнь теперь будет состоять из попыток стереть собственные отпечатки из тех мест, где по документам его быть не должно.

В комнате снова стало темно. Он вернулся к кровати. Лёг, повернулся лицом к стене с фотообоем. Волна там по-прежнему не двигалась. Но он точно знал, что где-то, в другой версии этого же момента, вода уже успела дойти до берега и отхлынуть. Просто здесь ей пока не дали команды.

– Завтра, – сказал он шёпотом. – Завтра я посмотрю, как меня помнит город.

Слово «завтра» прозвучало как вызов. «Вчера – то есть завтра», – поправил его внутренний голос, и он усмехнулся, не открывая глаз. Смех был почти беззвучным. Сердце здания ответило ему глухим эхом.

Ночь пришла не сразу. Сначала просто сгущался серый. Свет в узком прямоугольнике окна стал вязким, как старый клей, и перестал отличать день от вечера. Потом где-то в глубине здания поутихли голоса, хлопки дверей поредели, шаги стали редкими и осторожными. Сердце корпуса сбавило обороты, но не замолчало. Вентиляция шептала одно и то же, как мантру.

Он пытался считать вдохи. Это был старый трюк, ещё из той жизни: сосчитать до ста – и не заметить, как наступил сон. Вдох – раз. Выдох – два. На счёте «двадцать три» звук вентиляции вдруг отстал на одну единицу, начав шипеть «не в такт». На «сорок восемь» к нему добавился другой шум, как будто где-то тонко пискнула модемная линия из девяностых. На «шестьдесят один» он поймал себя на том, что считает вовсе не вдохи, а годы. В каком-то из них он уже должен был быть мёртв.

Он всё-таки уснул. Или провалился в то, что можно назвать сном, только если сильно не вникать в определения.

Сначала был коридор – длинный, без окон. Лампы под потолком горели одними и теми же пятнами, но свет от них шёл в разные стороны, как вода из сломанного крана. Он шёл по этому коридору босиком, слыша, как под ногами отзывается металл. Стены были гладкими, но изнутри просвечивались схемы: тонкие линии, узлы, цифры, бегущие в обе стороны одновременно. На поворотах стояли двери со стеклянными вставками. В каждой – он. Где-то больничный, в рубахе. Где-то – в пиджаке, с папкой. Где-то – в комбинезоне технического персонала. Все эти он шли по своим коридорам, каждый – в свою сторону. Иногда взгляды встречались через стекло. Никто никому не помогал.

В конце коридора – зал. Большой, круглый. Там стояла машина. Сердце «Хронос». Он узнавал её сразу: массив цилиндров, кольца проводов, окошки мониторов, в которых дергались графики. В центре – что-то, что не поддавалось определению. Свет, связанный в узел. Врач говорил тогда: «Это интерфейс, Мартин. Не бойтесь, вы не один». В другой версии этого же момента тот же врач говорил: «Вы станете первым узлом. Время через вас посмотрит на себя».

Он видел, как к машине ведут кресло. В кресле сидит человек. Иногда – он сам. Иногда – кто-то другой, похожий, но не до конца. Лицо исчезает в вспышке – и вместо него остаётся пустое место, в которое впадает свет. В зале начинают пищать приборы, бегут люди, кто-то кричит «обрубите канал», кто-то – «держите». Голоса слоятся. В одной версии они успевают, в другой – нет.

Потом свет становится слишком ярким. Всё остальное сгорает. Остаётся только чувство, что тебя разложили на сигналы и растащили по сети. По нервам города, по кабелям, по невидимым каналам. Ты есть в каждой камере, где мигает индикатор. В каждом телефоне, когда кто-то смотрит на чёрный экран и видит там своё усталое лицо. В каждой витрине, отражающей чужую спешку. Ты – везде. Но нигде не полностью. Всё остальное – шум.

Он проснулся с ощущением, что до сих пор светится изнутри. Как лампочка, которую только что выкрутили и положили остывать. Веко дёрнулось. Комната вернулась – сначала неуверенно, как призрак: потолок, пятно на нём, фотообой, окно. Потом – плотнее. Где-то в коридоре громко хлопнули чем-то металлическим. За стеной зашаркали шаги.

Он не сразу понял, утро это или всё ещё ночь. Свет в окне был таким, каким бывает поздней осенью – когда день не успевает стать днём. Он потянулся к тумбочке за блокнотом, пролистал до той страницы, где чужой почерк выводил «Я?» в кружке. На миг ему показалось, что знак вопроса превратился в две точки, как двоеточие. Не вопрос, а начало фразы.

В дверь постучали. Осторожно, как стучатся в комнату, где может быть либо больной, либо что-то, с чем не уверены, как говорить.

– Войдите, – сказал он.

Зашла медсестра. Теперь на ней была другая форма – более светлая, с зелёной полосой по подолу. На бейджике – та же фамилия, но первая буква имени сменилась: была «О», стала «А», как будто за ночь её переписали.

– Доброе… – она взглянула на часы, задумалась, – …утро, – выбрала в итоге нейтральное. – Как вы?

Он прислушался к себе. Сон оставил привкус металла во рту.

– Жив, – ответил он. – Кажется.

Она улыбнулась уголком губ – уставшей, не обидной улыбкой.

– Это уже больше, чем было вчера, – сказала она. – Формально.