Даже в третьеразрядных школах, куда отправляли Гордона, почти все мальчики были богаче, чем он. Они быстро выясняли, что он беден, и, конечно же, превращали его жизнь в ад. Наверно, самое жестокое испытание, которому можно подвергнуть ребёнка, это отправить его учиться в школу, где учатся дети богаче его. Ребёнок, осознающий свою бедность, будет испытывать такие снобистские муки, какие взрослый человек едва ли способен себе представить. В те дни, особенно в средней школе, жизнь Гордона состояла в том, чтобы хранить тайну и держать нос кверху, притворяясь, что его родители богаче, чем они были на самом деле. Ах, сколько унижений пришлось пережить ему в те дни! К примеру, эта ужасная процедура в начале каждого семестра, когда ты при всех должен был «предъявлять» директору деньги, которые принёс с собой; и это презрительное, жестокое хихиканье других мальчишек, когда ты не предъявлял десять шиллингов или больше. Или тот момент, когда выяснилось, что Гордон носит готовый костюм, который стоит тридцать пять шиллингов! Но больше всего Гордон боялся тех моментов, когда родители заходили к нему в школу. Особенно отец. Не стыдиться такого отца было просто невозможно: смертельно бледный, унылый мужчина, сильно сутулившийся, в потёртой и безнадёжно устаревшей одежде. Он приносил с собой атмосферу неудачи, беспокойства и скуки. И у него была такая ужасная привычка, когда он прощался и говорил до свидания, протягивать Гордону полкроны прямо перед другими мальчишками, и тогда все видели, что это всего лишь полкроны, а не десять шиллингов, как это должно было бы быть! Даже двадцать лет спустя воспоминания о той школе вызывали у Гордона дрожь.

Первым результатом всего этого стало развившееся у Гордона почтение к деньгам. В те дни он прямо-таки ненавидел своих бедных родственников: отца и мать, Джулию и всех остальных. Он ненавидел их из-за их мрачных домов, из-за их неряшливости, их безрадостного восприятия жизни, из-за их вечного беспокойства и ворчания над мелочью в три пенса или шесть. Сколько Гордон помнил, самой характерной фразой в семействе Комстоков было: «Этого мы не можем себе позволить». В те дни Гордон так жаждал разбогатеть, как может жаждать только ребёнок. Почему это кто-то не может прилично одеваться, есть сладости и ходить в кино, как только ему этого захотелось? Он обвинял родителей в том, что они бедны, как будто они сделали это нарочно. Почему они не такие, как родители других детей? Это им нравится быть бедными, так ему казалось. Так работает сознание ребёнка.

Но по мере того, как Гордон становился старше, он становился… не то чтобы менее безрассудным, в прямом смысле, а бесрассудным по-иному. Со временем он утвердился в школе, и его больше не унижали так сильно. Он никогда не добивался в школе очень большого успеха: не делал никаких выдающихся работ и не вышел на стипендию, – но ему удалось развить свой ум в том направлении, которое его привлекало. Он читал те книги, которые ученикам читать было не положено, имел антиортодоксальное мнение по поводу Англиканской церкви, относительно патриотизма и крепкого школьного братства. К тому же он начал писать стихи. Через год-другой он даже стал посылать их в «Атенеум», «Новый век» и «Вестминстерский еженедельник», где стихи неизменно отклоняли. В школе, конечно же, были и другие мальчики такого же типа, с которыми Гордон сошёлся. В каждой частной школе есть небольшая прослойка, определяющая себя как интеллигенция. В то время, в послевоенные годы, в Англии столь широко распространились революционные идеи, что ими заразились даже частные школы. Молодые люди, включая и тех, кто был слишком молод, чтобы бороться, бунтовали против родителей; последние зачастую отвечали в том же ключе. Практически каждый, у кого хоть что-то было в голове, на время становился революционером. Между тем старики – скажем, те, кому за шестьдесят – бегали кругами, как курицы, и громко кудахтали о «губительных идеях». Гордон с друзьями раскрутились с этими «губительными идеями» по полной. Целый год они выпускали неофициальную ежемесячную газету под названием «Большевик», которую размножали на копировальном аппарате. В ней они пропагандировали социализм, выступали за свободную любовь, распад Британской Империи, отмену армии и флота, и так далее и тому подобное. Было весело. Каждый интеллигентный мальчик шестнадцати лет – социалист. В этом возрасте никто не видит крючка, что торчит из весомой приманки.

Таким вот непродуманным, мальчишеским путём пришёл он к пониманию вопроса денег. В более раннем возрасте, чем большинство людей, он ухватился за идею, что вся современная коммерция – это надувательство. Довольно любопытно, что первым толчком к этому оказалась реклама на станциях метро. Он тогда и не подозревал, как пишут биографы, что он и сам, в один прекрасный день, будет работать в одной из рекламных компаний. Но на том факте, что всё это надувательство – дело не закончилось. Постепенно он понял, и со временем осознал всё яснее и яснее, что поклонение деньгам переросло в религию. Возможно, это единственная настоящая религия, реально ощущаемая, которая нам досталась. Деньги стали тем, чем раньше был Бог. Добро и зло больше ничего не значат, имеют значение только провал и успех. Покончено с глубоко значимой фразой «делать добро». Десять заповедей сократились до двух. Одна для работодателей (тех избранных, как раньше духовенство, только денежное духовенство): «ДОлжно делать деньги», – и другая для нанятых на работу (рабов и подчинённых): «ДОлжно не терять работу». Примерно в это время Гордон наткнулся на «Филантропов в рваных штанах» и прочёл о голодающем плотнике, который заложил всё, но не смог бросить свою аспидистру.^[19] После этого аспидистра стала для Гордона символом. Аспидистра, символ Англии! Она должна быть на нашем гербе вместо льва и единорога. Пока аспидистры в окнах, в Англии не произойдёт никакой революции.

Теперь он не презирал своих родственников, не ненавидел их больше – по крайней мере, не до такой степени. Они всё ещё действовали на него угнетающе, все эти бедные увядающие тётушки и дядюшки, двое или трое из которых уже умерли, и его отец, поизносившийся и бездуховный, и его мать, поблёкшая, нервная и «хрупкая» (у неё были слабые лёгкие), и Джулия, в свои двадцать с небольшим уже со всем смирившаяся послушная прислуга, которая работала по двенадцати часов в день и не имела приличного платья. Но теперь он просёк, в чём тут дело. Причина не просто в отсутствии денег. Она скорее в том, что, не имея денег, они ментально продолжали жить в мире денег – в том мире, где деньги – добродетель, а бедность – преступление. Дело не в бедности, а в том, что они не смогли жить в бедности достойно. Они приняли кодекс денег, а в соответствии с этим кодексом, они потерпели неудачу. У них никогда не появлялось мысли взбрыкнуть и просто начать жить, с деньгами или без – неважно, жить так, как живут низшие классы. И как же правы эти низшие классы! Снимите шляпы перед пареньком, который с четырьмя пенсами в кармане создаёт со своей девушкой новую семью! По крайней мере, в жилах у него течёт кровь, а не деньги.

Всё это Гордон продумал в наивной манере эгоистичного мальчика. В жизни есть два пути, решил он. Можно быть богатым или намеренно отказаться от богатой жизни. Можно либо обладать деньгами, либо презирать деньги, и горе тому, кто боготворит деньги, но не смог их заиметь. Про себя он заведомо решил, что сам он заработать деньги никогда не сможет. Ему едва ли приходило в голову, что он, возможно, обладает талантами, которые можно для этой цели использовать. Своё дело в этом сыграли учителя в школе: они вбили ему в голову, что он мелкая бунтующая посредственность и что он не «добьётся успеха» в жизни. Гордон это принял. Ну и ладно, тогда он откажется от стремления к «успеху»; а главной своей целью поставит: не добиваться «успеха». Лучше править в аду, чем прислуживать на небесах; да и прислуживать лучше в аду, чем на небесах, если на то пошло. И вот к шестнадцати годам Гордон уже знал, на чьей он стороне. Он против бога денег и его свинского духовенства. Гордон объявил войну деньгам, но, конечно же, держал это в секрете.

Гордону было семнадцать, когда умер его отец, оставив после себя около двухсот фунтов. К тому времени Джулия уже несколько лет работала. Два года – 1918 и 1919 – она проработала в государственном учреждении, а после этого, закончив кулинарные курсы, устроилась в противную, но претендующую на изысканность кафе-кондитерскую около станции метро «Ёрлз Корт». Она работала по двенадцать часов в неделю, за что ей выдавали ланч, чай и двадцать пять шиллингов, из которых двенадцать шилингов в неделю, если не более того, уходило на хозяйственные нужды. Вполне очевидно, что самое лучшее, что можно было бы сделать после смерти мистера Комстока, это забрать Гордона из школы, найти ему работу, и отдать двести фунтов в распоряжение Джулии, чтобы она открыла собственную кондитерскую. Но здесь привычная для Комстоков тупость в денежных делах взяла верх. Ни Джулия, ни их мать не хотели и слышать о том, чтобы Гордон ушёл из школы. Со странным, свойственным среднему классу идеалистическим снобизмом, они скорее готовы были пойти в работный дом, чем допустить, чтобы Гордон ушёл из школы до установленного законом восемнадцатилетнего возраста. Две сотни фунтов, или более половины, необходимо было отдать, чтобы Гордон завершил «образование». Гордон позволил им это осуществить. Он объявил войну деньгам, но это не помешало ему оставаться чрезвычайно эгоистичным. И конечно же, мысль об устройстве на работу его пугала. Да и какого бы мальчика она не испугала? Водить пером в какой-нибудь вонючей конторе… О, Боже! Его дядюшки и тётушки уже угрюмо твердили о том, что «Гордону пора устроиться в жизни». Они прибегали к термину – найти «хорошую» работу. Вон младший у Смитов недавно устроился на такую «хорошую» работу в банк, а младший у Джонсов такую «хорошую» работу получил в страховой компании. Гордона тошнило от этих разговоров. Казалось, они так и хотели каждого молодого человека в Англии приковать цепями к «хорошей» работе по гроб жизни.

Тем не менее, деньги нужно было как-то зарабатывать. Мать Гордона до женитьбы была учительницей музыки, и даже потом она периодически брала учеников, когда семья больше обычного оказывалась на мели. Теперь она решила, что будет снова давать уроки. Найти учеников в пригороде (а они жили в Актоне) было довольно легко. Таким образом благодаря платным урокам и зарплате Джулии они, по-видимому, могли «продержаться» ещё год-другой. Но состояние лёгких миссис Комсток было более чем «слабое». Тот же врач, который посещал её мужа перед смертью, приставив стетоскоп к её груди, сделал очень серьёзное лицо. Он велел ей заботиться о своём здоровье, не переохлаждаться, как следует питаться и, главное, не переутомляться. Для неё ничего не было хуже, чем нервная, утомительная работа учительницы игры на фортепиано. Гордон об этом ничего не знал. Однако Джулия знала. И обе женщины хранили это от Гордона в строгом секрете.

Прошёл год. Гордон чувствовал себя несчастным, всё больше и больше он стеснялся из-за своей потёртой одежды, ограниченности в карманных деньгах, из-за чего он стал объектом нападок со стороны девочек. Однако в этом году «Нью Эйдж» принял одно из его стихотворений. Между тем его мать сидела на неудобных табуретах для фортепиано в продуваемых сквозняками гостиных и давала уроки по два шиллинга за час. И потом Гордон закончил школу, и толстый, сующий нос не в свои дела дядюшка Уолтер, у корого были кое-какие связи в мире бизнеса, выступил, заявив, что друг его друга может пристроить Гордона на такую вот «хорошую» работу в бухгалтерии в фирме по производству свинцового сурика. И право, это великолепная работа – прекрасное начало для молодого человека. И если Гордон возьмётся за неё с должным рвением, он со временем сможет стать Важной Персоной. У Гордона сделалось тяжело на душе. Он вдруг весь напрягся, как бывает со слабыми людьми, и, к ужасу всей семьи, отказался даже попробовать там поработать.