От тягостных мыслей меня освободила перемена погоды. Клочковатые тучи исчезли столь же быстро, сколь появились, солнце опять заиграло на верхушках деревьев, кидая на массивные ветви пригоршни сверкающих самоцветов. Оно напоминало: до весны недалеко, а в этих краях весна наступает даже раньше. Я стал высматривать наконец вожделенные замки и водопады, резные пики гор и таинственные провалы пещер. Картины настраивали на благодушный лад, а творца вдохновили бы на рисование, лирику и музыку не хуже, чем вчерашняя синь Нижней Австрии. Я же с моим приземлённым умом мог лишь представить, сколь целительное действие пейзажи оказали бы на моих беспокойных пациентов. Красота и гармония лечат не хуже пилюль, микстур и припарок; иногда лучшее, что можно сделать с искалеченной душой, – увезти её в золото и зелень, морскую лазурь и цветочную пестроту.

Я подумал о том, что не взял ни кошек, ни чеснока, и усмехнулся: какая неосмотрительность! Более того, на мне не было креста – неизменного спутника большинства моих знакомых, даже видных учёных мужей. Всё чаще думаю и об этом: сколько во мне было христианского рвения в юности – и сколько я видел того, что его поколебало. Видел, как Господь зло смеялся, и как равнодушно отворачивался, и как заносил над агнцами кнут и опускал, опускал… Не стоило мне, рано загоревшемуся профессией, еретически судить о Нём по себе: как о Враче, но Враче Великом, единственном, кто вправду может блюсти все наши клятвы. Но увы. Это всё ещё со мной. Не так давно я по примеру иных протестантов – коих прежде осуждал! – даже перестал отягощать шею святым символом, более не чувствуя его частью себя. Так честнее, а дальше посмотрим. Думаю, Он – надеюсь, Он всё же есть, просто клятвы у Него свои, – поймёт меня, как никто.

Один час перетёк в другой, в третий. Края в основном были безлюдными или едва заселёнными, города и деревеньки – крохотными, с лепящимися друг к дружке лачугами. Но целых три раза безлюдье нарушалось очаровательными поселениями, успевшими стать курортными – благодаря бьющим в окрестностях термальным ключам. Запах стоял знатный – серный, тяжёлый, животворный. Когда мы ненадолго остановились – мне захотелось попробовать воду, – я обратил внимание, что даже широкая носатая физиономия моего кучера Януша сильно перекосилась. К источнику он не приблизился и отведать «полезной для печени» водицы наотрез отказался, пробасив, что «жижа эта смердит, как испражнения дракона», а печень он лучше полечит на постоялом дворе можжевеловой настойкой или сливовицей – традиционной в этих краях вариацией бренди.

Сами поселения, когда-то наверняка запущенные, как всё вокруг, прихорошились, вымостили или заровняли дороги: хоть где-то наши деньги пустили в дело! Путь вился вверх-вниз, постройки располагались ярусами, я мог иногда увидеть приютившийся у спуска между двумя ущельями хорошенький дом или нависающий над излучиной горного потока мрачный костёл. Попадалась и неплохо одетая публика: всё больше старики, чахоточные девушки с гувернантками и бледные, осунувшиеся офицеры.

Вскоре я сверился с картой. Мы ухитрились быстро покрыть приличное расстояние, и до Каменной Горки оставалось где-то полдня, почти по прямой. Мы уже достигли Моравских Ворот, леса стали реже, среди хвойных замелькали дубовые; всё чаще попадались бурные реки, через которые перекидывались крепкие узкие мостики. Приободрившись, я предложил остановиться на обед.

Местность снова стала малолюдной, и до ближайшего пункта, обещавшего отдых и что-то горячее, мы ехали ещё полчаса. Заведение оказалось широким и приземистым, очертаниями напоминало распластанного экзотического зверя – черепаху с мшистым панцирем округлой крыши. Потолки в трапезной зале были низкими и прокопчёнными; рисунки на стенах – как ни удивительно, с мотивами Mortis Saltatio^[19] – потемнели. В помещении стоял шум: смесь нескольких гудящих наречий сразу врезалась в уши.

Януш, как всегда, отверг мою компанию за столом: этот добряк с трудом переносит неаппетитные медицинские беседы, которые я имею привычку вести во время еды. Сегодня он тоже немедля нашёл общество получше – двух конюхов и лакея, те сопровождали какую-то знатную особу, трапезничавшую в соседней, уединённой комнате. Я же устроился в гуще простых посетителей, в гордом одиночестве за угловым столом, и принялся изучать некое блюдо местной кухни, считавшееся здесь лучшим и с небывалой помпезностью поданное мне в аккомпанементе белёсой варёной капусты. Как оно называлось, я не запомнил, но там явно фигурировало слово «колено»^[20].

Уединение давало мне хорошую возможность прислушаться и осмотреться. Посетители преимущественно были местные: просто одетые, заросшие, крупные, не стесняющиеся ни крепких слов, ни зычного смеха. Лишь изредка попадался кто-то, в ком удавалось распознать заезжего – по деталям туалета, по жестам, в конце концов, по настороженному или заполошному виду.

Один из таких надолго привлёк мой скучающий взгляд – долговязый рыжий мужчина лет тридцати, с лицом будто бронзовым. Этот явно неестественный тон выдавал путешественника, причём по югам. Наряд был скромным: коричневый камзол без вышивки и отделки, серый жилет и грубая рубашка без кружева. Тем не менее он не сошёл бы за простого бродягу: из-за манер, и состояния кожи, и ухоженных пышных волос. Посмотрев на мужчину подольше, я предположил, что он англичанин из породы обнищавших дворян-авантюристов или из той же породы голландец, мой земляк. Как и я, он сидел один и только что окончил трапезу, посуду с его стола как раз убирали.

Я хотел отвернуться, но тут незнакомец перехватил мой взгляд и поднялся. Видя, что он направляется навстречу, я поспешил улыбнуться, несколько сконфуженный: наверняка моё рассматривание ему не понравилось. Тем не менее, приблизившись, мужчина этого не выказал, вопрос задал приветливо:

– Позволите? – Тёмные, почти чёрные глаза встретились с моими, голос был хрипловатый, но приятный. – Знаете, давно не обедал в приличном обществе, всё несло в дикие путешествия.

Он говорил на неплохом немецком, но я всё же рискнул пригласить по-английски:

– Разумеется, присаживайтесь. Я тоже опасаюсь одичать.

Он без удивления кивнул, ненадолго отошёл, заказал ещё вина. После этого, улыбаясь, уселся за мой стол и поинтересовался уже на английском:

– Значит, и вам недоставало компании, доктор?

– Пожалуй, – подтвердил я, отодвигая пустое блюдо. – В краях, куда я направляюсь, едва ли она у меня будет. – Тут я понял, как он назвал меня, и шутливо уточнил: – Вы угадали мою профессию по неким внешним признакам? Вы случайно не из штабных? Это ведь они различают шпиона чуть ли не по запаху.

Он негромко рассмеялся и изобразил задумчивость, постукивая по столешнице широкими пальцами: на указательном левой руки не было ногтя, зато поблескивал перстень без камня – тускловатая золотая печатка, соколиная голова. От вида вещицы в воспоминаниях что-то шевельнулось, и мой собеседник тут же их подстегнул:

– Что вы, всё проще. Нас как-то представляли друг другу на вечере у молодого ван Хелена. Но я нисколько не обижен, что вы меня забыли, довольно много народу жаждало тогда пожать вам руку, ваше… как вас теперь? Сиятельство? Высочайшество? Барон?

– Доктора достаточно, – хмыкнул я. Это пренебрежение к титулам нравилось мне куда больше бесконечных «превосходительств». – Я сам ещё не привык и не то чтобы хочу.

Присматриваясь к худому лицу внезапного собеседника, я действительно что-то припоминал. Леопольд ван Хелен… это же сын моего земляка Иоганна ван Хелена, после его смерти принял управление любимым моим «Венским вестником», газетой, без которой я, как и многие, уже не представляю утро. Интересный, хваткий, усердный юноша… ну разве что в последние годы поддался моде, слишком увлекся новыми, зачастую неоднозначными темами, на которые пишут для него столь же неоднозначные люди. Кажется, и мой знакомый незнакомец – из пёстрого круга редакционных агентов.

Когда прозвучало имя, я вспомнил окончательно.

– Арнольд Ву́дфолл, свободный собиратель новостей. Хотя я предпочитаю итальянское avvisatori^[21]. Звучит благороднее.

Я сдержал усмешку. Ловкие разночинцы, бастарды, самозванцы, мистификаторы и прочие неаристократы и недоаристократы тяготеют к «благородным» словам, замечаю не впервые. Но Вудфоллу выбранное определение действительно шло, да и весь обманчиво неброский облик сидел ладно, словно лоснящаяся пятнистая шкура на хищнике. Я кивнул и внезапно припомнил новую деталь, а именно – какие конкретно материалы поставляет ван Хеллену мой avvisatori. Точно: мода, темы, будь они неладны – без них сидел бы я дома! Если я прав, то судьба иронична.

– Так-та-ак. Не вы ли пишете всякие ужасы о magia posthuma^[22] и, в частности, о чудовищах, например вампирах? – уточнил я и получил бодрый, небрежный кивок.

– Вспомнили! Польщён!

Он и правда приосанился, сверкнул зубами, но я шутливо его осадил:

– Вот как… вы, значит, пугаете читателей небылицами, а мне потом лечить взволнованную душу и такое её проявление, как morbus ursi!^[23]

Но Вудфолл только засмеялся, пожимая крепкими плечами. Подмигнул:

– Ну-ну, я не пугаю. Я предупреждаю. И, между прочим, рискую жизнью, разъезжая туда-сюда и собирая мрачные секреты!

Облик его и правда говорил о риске: на руках и шее темнели кое-где следы подживших ссадин и ожогов, одежда явно видела что-то помимо письменного стола и шуршащего пера. Впрочем, я не обманывался: скорее всего, передо мной был просто любитель драться в заведениях вроде нашего нынешнего. И большой мастер удирать от толп, так или иначе недовольных его творческими трудами, и от отцов хорошеньких девушек, наверняка падких на эти глубокие жгучие глаза, вкрадчивые интонации и хищную стать.

Аккомпанируя моим ироничным размышлениям, он всё щебетал:

– А не читали мой недавний отчёт о краснокожих и их шаманах-оборотнях? Я провёл в Новом Свете полгода, едва вернулся целым! Америка – тот ещё ящик Пандоры. А что таится в египетских песках… – Он повёл рукой, сверкнул перстнем-соколом.

Оттуда и привёз; что-то столь же дикое – кажется, о суровых татуированных бедуинах, стражах руин, пытавшихся не дать ему влезть в чей-то могильник, – он рассказывал и у ван Хеллена, под аханье дам и уважительное цоканье языков мужчин. Но не на того напал сейчас! Я шутливо погрозил ему пальцем:

– Если тот «отчёт» столь же правдив, сколь ваши россказни о встающих мумиях и потом ещё о румыне… сербе… ком там… Благоевиче, который якобы покусал девять…

– Четырнадцать! – поднял палец avvisatori, копируя мой жест.

– …человек, то неудивительно, если я бросил его, завидев ваше имя и первые строчки!

Я говорил без резкости. Я прекрасно видел, что его, так же как и меня, лишь забавляет праздный спор, на выходе из которого каждый всё равно останется при своём. И всё же, дослушав меня, Вудфолл покачал головой с видом чуть разочарованным. Ответил тоже мирно, но не без капли лукавого, многозначительного упрёка:

– Доктор, я безмерно уважаю ваш научный опыт и ум, больше – только вашу заботу о людях. Но ваше узкое мышление просто поражает. Что-то за гранью есть, разве жизнь не показала вам этого за годы жизни? Должна была делать это почаще, чем мне.