С тех пор лишь сила духа и ее страсть к готовке помогали ей пережить все это горе. Успокоив дыхание, она призвала на помощь всю свою решимость, как всегда поступала в непростых жизненных ситуациях. Потом сказала себе, что, как все последние годы, мало-помалу справится и с этой и что найдет способ устроиться на другую кухню, пусть даже и более скромную. Если она что и доказала себе, так это то, что лишь сила воли способна преодолеть несчастье, и, хотя ее дух был подорван страхом снова оказаться без работы, она не сдастся. Она подумала: что бы ни случилось завтра, оно случится завтра, а сейчас нужно поспать. «Если и нет худа без добра, так это потому, что все наши несчастья учат, что с каждой бедой нужно разбираться в свое время, – всегда повторяла мать. – Новый день, новые хлопоты».

Клара ощущала, что призраки и бесы все еще копошатся вокруг, пытаясь завладеть ее мыслями. Но она силой воли воздвигла крепостную стену у них на пути и сомкнула веки, чтобы сон убаюкал ее печаль. Из-за их криков на подступах к ее крепости она даже не обратила внимания на слезы, которые застыли на щеках полосками соли. В бесплодной попытке загнать в клетку этих ужасных бесов она провалилась в беспокойный сон, нарушаемый дикими танцами этих монстров, которым все-таки удалось забраться на стену и всю ночь убеждать свою жертву в том, что на следующий день ей придется покинуть Кастамар.

5

13 октября 1720 года, утро

Cеньор Элькиса, дворецкий, предупредил герцога, что конный вестовой сообщил о скором прибытии его матери со спутником. Диего приказал начать необходимые приготовления, и дворецкий, безупречно поклонившись, ушел. Габриэль, читавший в кресле «Стойкого принца» Кальдерона, едва оторвал взгляд от книги. Диего смотрел на сад из высокого окна библиотеки, в душе его царила такая же сырость, как и за окном. Чтобы приободриться, он предложил брату сыграть после завтрака партию в шахматы. Когда Габриэль объявил ему шах, он вспомнил прошлую ночь и ту подслушивающую служанку. Неожиданно он почувствовал к ней неодолимое любопытство, вызванное, быть может, тем, что она осмелилась шпионить за ним. Если бы он угадал в ней грубую, охочую до сплетен натуру, то наказал бы за дерзость, но по ее реакции понял, что она поступила так неосознанно. С того момента, как она ушла, он временами думал о ней – то ли из любопытства, то ли из-за подавленного настроения.

Интрига раскрылась, когда на главной аллее поместья показались две кареты, запряженные четверкой лошадей, в сопровождении всадника на великолепном вороном скакуне.

– Матушка уже здесь, – сообщил Диего, не отрывая глаз от окна. По распоряжению сеньора Элькисы небольшая шеренга слуг выстроилась встречать гостей: экономка, консьерж дон Херардо Мартинес – человек среднего роста, прячущий лысину под напудренным париком, – четыре помощника по хозяйству, несколько носильщиков, два портье, два грума для ухода за лошадьми и старший грум, чтобы помочь гостю спешиться. Как только кучера натянули поводья и остановили экипажи, дворецкий с консьержем подошли к главной карете, чтобы помочь спуститься герцогине. Помощники направились ко второй карете, которая везла багаж, а конюхи пошли помогать кучеру. И наконец старший грум помог его сиятельству. Сеньора Беренгер держалась в нескольких шагах позади.

Диего наблюдал, как мать выходит из кареты, ступая на подножку и опираясь на руку сеньора Элькисы. В душе он улыбнулся, глядя, как уверенно и превосходно она себя ощущает в этом мире, который создала для них с Габриэлем. Он неожиданно вспомнил ту ночь в детстве, когда он проснулся, обеспокоенный приглушенными голосами в доме. Мальчик тайком проскользнул в спальню матери: отец сидел на кровати, держа мать за руки, и плакал. В ту ночь он прибыл из Кадиса с двухлетним темнокожим малышом, которого купил на рынке рабов. Она едва могла в это поверить.

– Мерседес, я не выдержал, когда увидел, как это маленькое создание пожирали мухи рядом с мертвым телом его матери, – говорил он супруге. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу рабство, но я должен был что-то сделать, я должен был что-то сделать…

Он, тогда четырехлетний, ничего не понял, но был ошеломлен, впервые увидев отца в слезах, а мать все это время качала головой, повторяя: «Абель, Абель…» В ту ночь мать приняла Габриэля, не подозревая, что муж пойдет гораздо дальше и в конце концов даст этому чернокожему ребенку образование и сделает его членом семьи. Ей, бедной, это очень тяжело далось. Однако сердце победило разум, и она стала заботиться о нем так же, как о своем первенце. Что касается мальчиков, то они выросли вместе и все делили пополам: лазили по чердакам, сражались «на смерть» с английскими пиратами, падали, болели, дрались, бегали по поместью, ловили на себе неодобрительные взгляды высшего общества, когда уже подростками отправлялись вдвоем в Мадрид. Отец никогда не делал различия между ними, и Диего, будучи ребенком без предубеждений относительно цвета кожи, тоже. Тот просто был его братом.

Диего перевел взгляд на Габриэля, который все еще упоенно читал, а когда снова взглянул на мать, то улыбнулся, увидев, как порыв ветра сорвал с нее шляпку и бросил на землю прямо перед парадным подъездом. Ее камердинер Рафаэль, надежный, но слегка нерасторопный слуга, подобострастно бросился за ней со всех ног, почти переходя на четвереньки. Герцог издал тихий смешок, и Габриэль на мгновение оторвал взгляд от книги.

– У матушки уже что-то упало?

Диего кивнул, не отрываясь от представления.

– Рафаэль, мою шляпку, – послышалось ему. – Не могу же я войти в дом сына с непокрытой головой. Боже милостивый, как ты медлителен!

Герцогиня при любых обстоятельствах выглядела безупречно, всегда готовая быть запечатленной на картине маслом. Именно поэтому его так веселили редкие моменты, когда с матерью случались небольшие конфузы: то капнула кремом с пирожного на платье, то потеряла равновесие, наступив на нижнюю юбку… Она старалась достойно выйти из любого положения, сохраняя при этом вид, будто ничего не произошло. И ей всегда это удавалось благодаря годами выработанной привычки к лицедейству. Ее светлость постоянно импровизировала, демонстрируя умение из всего сделать конфетку и подчеркивая свои безупречные манеры. И так всю жизнь, будто герцогиня разыгрывала на сцене одну из интермедий Сервантеса.

Диего перевел взгляд на гостя, которого привезла мать: высокий, статный мужчина, одетый скорее во французском, нежели в испанском стиле в голубой шелковый камзол с расшитыми золотом бортами и полами. Он был без парика, с аккуратно собранными сзади в маленький хвостик волосами и с хлыстом в руке. По его манере изящно держаться в седле, герцог пришел к выводу, что это опытный всадник. Спустя несколько мгновений он увидел его угловатое, правильной формы лицо; Диего пару раз наблюдал его при дворе, обратив внимание на по-французски наигранные (но не чрезмерно) манеры. Его считали настоящим кабальеро и поговаривали, что он еще не нашел подходящей жены. И разумно было предположить, что над ним, как и над Диего, довлела обязанность продолжения рода.

– Матушка привезла гостя, – сообщил герцог брату, пристально наблюдая за движениями всадника.

– Ты его знаешь? – поинтересовался Габриэль, не отрываясь от книги.

– Понаслышке. Это маркиз де Сото. Матушка его очень ценит; по слухам, он обходителен. Она мне о нем несколько раз говорила, но я не помнил его лица.

Его светлость подождал, когда все пройдут в дом, и еще немного задержал взгляд на садах, вспомнив на мгновение, как Альба перебегала от дерева к дереву, а он притворялся, что не может ее найти. Как можно забыть ее улыбку, дарившую небо и день; ее всплески плохого настроения; то, как она пробуждалась, встревоженная любой обыденной мыслью, что приходила ей в голову; ее бездонные голубые глаза и темные волосы, приводившие в трепет его душу. Как позабыть эти моменты, когда она была еще ребенком, а Диего уже ее любил, или это нежное моргание ее длинных ресниц, способное загипнотизировать целое королевство. Ее сладкий голос, журчавший как ручей, ее страсть, ее заботу о нем, ее преданность. Герцог почувствовал комок в груди, и у него перехватило дыхание, как и всякий раз, когда он вспоминал тот злополучный день, когда конь упал на Альбу и раздавил ее. Диего ничего не смог сделать, он даже не понял, как случилось так, что за долю секунды он потерял все, чем жил.

Его светлость отогнал мысли о прошлом и повернулся на звук открывающейся двери библиотеки. Дворецкий объявил появление их матери, и Диего улыбнулся про себя, осознав, насколько он по ней соскучился. Он увидел, как она вошла в комнату, и, поцеловав ее в обе щеки, принялся расспрашивать о дороге. Она сняла шляпку безупречным, отрепетированным движением. И Диего с Габриэлем заговорщицки переглянулись, прекрасно зная, что именно желание продемонстрировать этот изящный жест не позволило матушке войти в дом без головного убора.

– Я измучена этой тряской от самого Вальядолида, дети мои. Хорошо еще, что дон Энрике сопровождал меня, – сказала она, вытирая платком воображаемый пот, пока Габриэль поправлял ее кринолин, следя, чтобы юбка закрывала лодыжки. – Ах, дорогой, ты всегда такой предупредительный.

Габриэль сел рядом с ней, и в эту минуту дворецкий объявил дона Энрике де Аркону, маркиза де Сото-и-Кампомедина. Он наконец вошел, со спокойным видом, умным взглядом и выражением некоторой обыденности.

– Дон Энрике, для нас большое удовольствие принимать вас в Кастамаре в качестве гостя нашей матушки, – сказал Диего, протягивая ему руку.

– Для меня большая честь посетить ваше имение и быть вашим гостем.

– Если пожелаете, завтра же я лично вам его покажу, – сказал Диего, приглашая гостя сесть. – Не желаете ли бокал ликера или, может быть, вина?

Гость поблагодарил и, окинув Габриэля каменным взглядом, устроился на диване из резного дерева, обтянутом набивной тканью с цветочными узорами из серебряных нитей. Диего наблюдал, как мать расправляет свой веер – на нем была изображена галантная сцена в стиле Антуана Ватто – и глазами просит его брата покинуть залу. Он предположил, что родительница, верная своим привычкам, не предупредила дона Энрике о Габриэле. Их отец установил правило заблаговременно извещать приезжавших в гости представителей знати о брате, чтобы они не чувствовали унижения, здороваясь или находясь в одной комнате с темнокожим как с равным, поскольку любой из них мог воспринять это как оскорбление. Однако Диего совершенно не нравилось, когда в его доме кто-то, пусть даже собственная мать, решал, где можно и где нельзя находиться его брату, поэтому он жестом велел ему остаться. Тот, уже собравшись уходить, просто остановился.

– Я понимаю, что матушка совершила одну из своих обычных оплошностей и не сообщила вам, дон Энрике, кто он такой, – сказал Диего и окинул мать взглядом, который должен был заставить ее почувствовать себя неловко. – Прошу вас простить ее забывчивость.

Герцогиня беспокойно заерзала на своем месте, желая, чтобы этот неприятный момент как можно скорее закончился. Диего знал, что она терпеть не могла рассказывать историю Габриэля. «То, что произошло с твоим братом, не повод для гордости», – говаривала она. Теперь ей предстояло расплачиваться за свое молчание, и в какой-то мере его бедному брату тоже, поскольку ему приходилось терпеть то, что о нем говорили так, как будто его не было в комнате.

– Не буду отрицать, меня удивляет присутствие раба, одетого как кабальеро, – вежливо сказал дон Энрике.

– Это естественно, – продолжил Диего, делая глоток ликера. – Габриэль – свободный человек. Отец никогда не верил в рабство и дал ему вольную. Он вырос как член этой семьи.

– Всего лишь причуда моего Абеля, которая стала для меня благословением, – вмешалась мать, интенсивно обмахиваясь веером в попытке извинить неуместность своего молчания и присутствие Габриэля в комнате.

– Я понимаю, – пробормотал маркиз.