Его неприязнь к нему изначально возникла из-за противоположных политических пристрастий. После гибели отца самым большим стремлением Энрике было увидеть свою фамилию в списке тех, кто удостоился титула испанского гранда, и принадлежать к одному из наиболее выдающихся благородных семейств. Поэтому он тайно служил австрийской стороне, докладывая во всех подробностях о происходящем при дворе короля Филиппа. Дон Диего, напротив, был самым верным приверженцем монарха. Однако это политическое соперничество и успехи герцога Кастамарского вызывали у него лишь небольшое раздражение. Среди знати было полно сторонников Бурбона, но они оставались всего лишь временными противниками. Неприязнь переросла во враждебность годы спустя, когда дон Диего женился на той единственной в мире женщине, которую Энрике любил: на донье Альбе де Монтепардо. И эта враждебность окончательно превратилась в глубокую ненависть 2 октября 1711 года, когда Альба, его сокровище, погибла в результате несчастного случая во время верховой езды. «Она умерла по вине мужа, и он должен понести наказание», – сказал он себе в очередной раз.

С той минуты он стал одержим планами мести, которые тщательно вынашивал. Поэтому за какие-то пару лет он добился дружбы с матерью герцога, доньей Мерседес, как бы невзначай оказавшись с ней вместе на нескольких светских мероприятиях в столице. В первое время он угождал ей, приглашая на частные рауты, которые сам и устраивал, и ее появление не проходило незамеченным. Несколько раз они оказывались на одних и тех же спектаклях в Буэн-Ретиро или на приемах в Алькасаре и вместе пили горячий шоколад и ели сладости. Нужно признать, время от времени его приводила в восхищение эта шестидесятилетняя дама с лебединой шеей, хотя и недостаточно для того, чтобы повлиять на его намерения в отношении ее сына. Старая герцогиня была для него не более чем инструментом отмщения, поэтому он и отправился тогда в Вальядолид, чтобы вместе с ней прибыть в Кастамар.

– Вы, маркиз, настоящий кабальеро, – время от времени говорила она. – Если бы у меня была дочь, я бы не сомневаясь выдала ее за вас замуж. Вы уже подыскали себе жену?

– Дражайшая герцогиня, без вашего одобрения я никого не выберу, – отвечал Энрике, – мне нужен ваш совет в этих делах. Никто лучше вас не порекомендует достойную супругу.

– Совершенно верно, – соглашалась она. – Ах, если бы у моего сына было такое же мнение!

– Не беспокойтесь, ваш сын найдет себе супругу. Он же Кастамар и знает, что должен делать, – успокаивал он ее с улыбкой и любезно приглашал взять его под руку во время прогулок по Вальядолиду.

Оставив позади узкий перевал, они добрались в Эль-Эскориал уже к вечеру и остановились в Ла-Гранхилья-де-ла-Фреснеда^[14], где и переночевали во второй раз. Благодаря безупречным дружеским отношениям герцогини с королевой Елизаветой Фарнезе и тому, что ее род принадлежал к испанским грандам со времен Карлоса I Габсбурга^[15], ей было позволено останавливаться в Ла-Гранхилье во время путешествий, ибо никакой постоялый двор не мог предложить бóльших удобств. Посыльный доставил письмо с извещением о прибытии гостей управляющему поместья, и тот встретил их должным образом.

Энрике простился с герцогиней и, оставшись один, сообщил своему камердинеру, что прогуляется за пределы монастыря. Прислуга уже спала, и на самом деле он надеялся, что его доверенный человек, Эрнальдо де ла Марка, уже на месте, как он и приказал в письме.

Он направился в чащу, оставив позади группу зданий, и там подождал в тени. Его человек, как всегда, появился из ниоткуда.

– Господин маркиз, – послышался шелест, и из темноты деревьев возник маленький фонарь, едва освещая загорелое лицо Эрнальдо.

Маркиз подошел и спросил, исполнил ли тот его распоряжения. Эрнальдо, опытный солдат сорока с лишним лет, служивший в старых терциях^[16], ответил по-военному:

– Так точно, ваше сиятельство. Как вы приказали, ваш управляющий выкупил все долги сеньориты. Она уже на пути в Мадрид.

– Ты сказал, что какой-то тип не хотел их продавать.

– Он тоже согласился после моего визита, – ответил мужчина с видом человека, привыкшего нести смерть.

Хоть и не склонный к политике, Эрнальдо смотрел на вещи просто, что многое для него проясняло. Его правую щеку украшал шрам, который придавал ему злобный вид, но он был вовсе не таким. Если Энрике что-то и умел делать хорошо, так это разбираться в душах, и, несмотря на то что Эрнальдо отправил в могилу неприличное количество людей, сердце его не было темным. Он был исключительным прагматиком, способным выжить в самых сложных условиях, и испытывал к Энрике вечную благодарность и беспрекословную преданность. Но на самом деле одного взгляда на его огромные жилистые кисти с обветренными деформированными костяшками, на твердые, словно камни, руки хватило бы, чтобы почувствовать безудержное желание сбежать.

– А другое поручение?

Эрнальдо просто кивнул.

– Скоро, полагаю. Принесу, как только добуду.

Энрике поправил перчатки между пальцами и собрался уходить.

– Да, кстати, наконец у нас есть имя, – сообщил он, думая о чем-то другом. – Скоро тебе придется нанести визит донье Соль, маркизе Монтихос.

– Дайте только знать.

Эрнальдо исчез так же неожиданно, как и появился, а Энрике вернулся назад в более спокойном расположении духа. Чтобы чем-нибудь поужинать перед сном, он приказал слуге подать в спальню сыр и соленья. Сняв перчатки и жюстокор, он, прежде чем позвать камердинера помочь ему раздеться, рассмотрел из окон верхнего этажа простиравшиеся под ним крытые галереи. Повернувшись, он остановил взгляд на метровом портрете его величества короля, более молодого, времен, когда в Испании еще шла война за наследство. Тот был изображен в красной охотничьей куртке, со столь любимым портретистами слащавым видом. Энрике подошел и удостоверился, что это была добротная копия произведения Мигеля Хасинто Мелендеса, придворного художника.

«Будь проклят этот Бурбон, – мысленно сказал он, с досады цокая языком. – Если бы не он, быть мне сейчас самым выдающимся умом при дворе императора Карла». Он не в первый раз упрекал себя, что вовремя не сообразил, что очевидным победителем в войне станет Бурбон. И в довершение всего после победы династия Бурбонов назначила представителей знати более низкого происхождения – более склонных к изучению законов или экономики в университетах наподобие Саламанки – на ответственные должности в Кастильском совете. Он отметил про себя, что чем тратить усилия на шпионаж в пользу эрцгерцога в те годы, лучше бы он единственно позаботился о том, чтобы преуспеть при дворе Филиппа, но он мало что понимал в юриспруденции и еще меньше – в управлении государством. Он был прирожденным политиком, но не патриотом. Его поддержка эрцгерцога, в то время энергичная и планомерная, носила сугубо практический характер.

Собственно, как Филипп, так и Карл ему были абсолютно безразличны; они могли умереть на рассвете, и он бы и молитвы за них не прочитал. «Они короли, а королям следует показывать свою преданность, пока они не превратятся в проблему и не останется ничего лучше, чем свергнуть их», – сказал он себе как-то раз в приступе сухого смеха, вспомнив, как он, более молодой, ожидал у себя дома в Гвадалахаре известий о битве при Вильявисьосе-де-Тахунья. Каким же неприятным стало для него утро, испорченное сообщением о разгроме войска карлистов. Уж лучше бы он получил это известие в читальной зале с «Анабасисом» Ксенофонта в руках или возвращаясь с утренней верховой прогулки, но никак не за завтраком. В том маленьком имении, фамильном наследии, он всегда чувствовал себя уютно, особенно в крошечной чайной комнате, в которой с детства предпочитал завтракать.

Даже сейчас он еще помнил вырвавшийся вздох отвращения, когда Эрнальдо проводил к нему одного из своих людей с новостями о ходе сражения. Гонец скакал всю ночь и достиг Гвадалахары на заре, 11 октября 1710 года, но уже по выражению лица Эрнальдо все было ясно без слов.

– Войска Филиппа оттеснили армию Габсбургов, дон Энрике. Когда они доберутся до Барселоны, от войска уже мало что останется, – доложил он.

Энрике слегка цокнул языком и перевел взгляд на покрытый пóтом лоб гонца, вытянувшегося перед ним.

– Эрнальдо… – раздраженно вздохнул он.

Для него было принципиально, чтобы во всем была гармония. И речь не шла о том, чтобы просто заполнить пространство в барочном стиле, как это было принято в прошлом веке, а о том, чтобы линии каждого предмета мебели, каждого декоративного элемента и даже запахи дополняли цвет его одежды. Он сам был частью пространства этой крошечной залы: дождь со снегом снаружи, затянутое грозовыми облаками и навевающее меланхолию небо, печная труба в виде маленьких колонн, которые обрамляли камин и поддерживали полку из яшмы; стены, увешанные гобеленами со сценами «Похищения сабинянок»; даже изгибы ширмы за его спиной, усердно выточенной краснодеревщиками, дополняли гармонию момента, которую Эрнальдо разрушил своим жестоким, пошлым известием.

– Боюсь, настало время признать, – произнес Энрике, вытерев губы тканевой салфеткой и глотнув еще горячего шоколаду с сахаром и ванилью, – что нашим королем останется дон Филипп Анжуйский.

Кто бы мог сказать месяцами раньше, когда войска карлистов взяли Мадрид, что они на пороге поражения. Но политическая жизнь, и не только в Испании, но и во всей Европе, подобно ветру каждый день, казалось, меняла направление.

Эрнальдо озабоченно посмотрел на него и отпустил посланника.

– Ваше сиятельство, мы можем попытаться устроить королю несчастный случай.

Это было отчаянное предложение, и маркиз движением головы отказался.

– Убийство монаршей особы не в наших силах, Эрнальдо: покуситься на короля – это как попытаться лишить жизни того, кто под покровительством бога. Эту священную защиту обеспечивают капитаны королевской гвардии, в частности дон Диего, герцог Кастамарский. Ты уже не помнишь про последнее покушение?

В тот раз убийцы не смогли выбраться из коридора, где их встретил герцог Кастамарский, и их арест положил начало поискам заговорщиков по всему Мадриду и поставил под угрозу шпионскую деятельность Энрике.

– Господин, в таком случае, наверное, следует избавиться от герцога, – сказал его приспешник, осушая бокал аликанте, который он сам себе налил.

Это второе предложение тоже не удивило Энрике. На самом деле любой план в этом направлении предполагал устранение дона Диего, а это само по себе было сложным, если стараться не вызывать подозрений. До этого момента он отказывался от идеи покушения на герцога Кастамарского из практических соображений, так как опять-таки полагал, что подвергнет себя опасности быть разоблаченным при дворе: убийство дона Диего, любимчика короля, вызвало бы расследование, которое могло окончиться для них отрубленными головами, выставленными на всеобщее обозрение на позорном столбе. Однако результаты битвы при Вильявисьосе изменили все. После нее только смерть короля Филиппа могла обеспечить Испании продолжение правления дома Габсбургов, а ему, Энрике, – власть в политических кругах, которой он так желал, и то, что для него было самым важным: получить свою Альбу. До этого времени его единственная надежда была на то, что Габсбурги выиграют войну. В таком случае он бы добился для нее отмены смертного приговора, который бы ей вынесли вместе с мужем за поддержку Бурбонов. Поражение карлистов лишило его стратегию смысла.

– Вдруг это наша единственная возможность, – настаивал его человек.

Его приспешник и представить себе не мог, что душа маркиза уже много лет требовала посодействовать дону Диего в его личной встрече со Всевышним. Конечно, он никогда не позволял себе перед кем-либо проявлять эту неприязнь, даже перед Эрнальдо. Осмотрительность была непременным условием выживания при дворе.

– Возможно… – произнес он, холодно соглашаясь с предложением, – если его смерть будет выглядеть случайной. Ничто не должно вызвать расследования.