За дверью раздалось раздражающее шарканье старыми дырявыми тапочками, которые уже давно приняли форму ног хозяина. Сразу после возня с хлипким замком, и не успел Толик распахнуть дверь, как я влетела в коридор.

– Анфиска?.. – медленно произнес он, едва увернувшись от меня в сторону. Меня триггернуло и передернуло от того, как он произнес мое имя. Предположила, что его мозг (или то, что от него осталось), пропитанный самогонкой из соседнего подъезда, еще не до конца прогрузился. – А ты че это… У тебя же свадьба сегодня? Ты че сбежала шо ли? А че ты… ты че меня не пригласила?.. Мне ваще-то обидно. Я тебя как-никак… растил-растил, а ты…

Анатолий (или как мы его называли в детстве Толик-алкоголик) – был максимально карикатурным алкашом своего вида. Его неизменными атрибутами являлись майка-алкоголичка, преимущественно белого цвета, чтобы по желтым пятнам под подмышками было видно, насколько он ею дорожил и не хотел расставаться. А также черные спортивные штаны с растянутыми коленками и протертой до трусов задницей, и черные носки с обязательными дырками на пятках. Также были еще и белые носки, считай парадные, которые он берег и надевал в исключительных случаях.

В тот день он выглядел еще хуже. Когда-то одна его вытянутая морда с недельной щетиной наводила на меня животный ужас. Но в тот момент он был жалок. Напоминал живой скелет без волос на голове, лице и частичным отсутствием волос на всем теле. Но неизменным оставалось лишь одно – состояние алкогольного опьянения и перегар, витающий вокруг него на расстоянии трех метров.

Около года назад Толику диагностировали цирроз печени, и с того момента он находился полностью на попечении матери. Она закупала ему дорогостоящие лекарства, оббивала пороги врачей, чтобы те прописали ему нужные препараты. Даже пыталась пропихнуть его на бесплатную операцию по пересадке печени по квоте из федерального бюджета. Одно время она умоляла меня уговорить Олега, чтобы тот раскошелился на операцию по пересадке, которая стоила порядка трех миллионов рублей. А когда получила мой твердый отказ, стала требовать от меня финансовой помощи для покупки новых препаратов для Толика. Я посылала их обоих к чертям каждый раз, даже не удосужившись рассказать об этом Олегу.

– Фисочка?! – недоуменно воскликнула мать, выбежав в коридор в махровом бордовом халате, который являлся моим ровесником. В нос тут же ударил неприятный запах хозяйственного мыла. – Ты… ты как тут? Хочешь у нас остаться?..

В дряхлой трехкомнатной квартире все оставалось на прежних местах, как и семь лет назад. В воздухе витал непередаваемый запах грязных носков, который уже въелся в обои, поклеенные лет пятнадцать назад. В коридоре пожелтевшие от времени белые обои еще сильнее отклеились и торчали небольшими кусочками сверху и снизу. Деревянные советские плинтуса, покрашенные десятым слоем рыжей краски, уже не отмывались от намертво пригвожденной пыли. А местами и вовсе отсутствовали. С кухни раздавался нелицеприятный запах от древнего холодильника ЗИЛ, который был метр с кепкой. Аромат его был сравним с настоящим биологическим оружием, и напрочь отбивал желание открывать его. За долгие годы эксплуатации, ЗИЛ впитал тысячи разнообразных запахов еды. А благодаря тому, что резинка уплотнителя двери рассохлась, мерзкие зловонии никогда не покидали кухню… а то и всю квартиру.

Босиком там ходить было категорически небезопасно. Мать убиралась от силы пару раз в месяц в лучшем случае. Все остальное время она либо допоздна работала санитаркой в ближайшей больничке, либо обслуживала Толика и бегала по аптекам и продуктовым магазинам. Мы с сестрой зареклись убираться во всей квартире и поддерживали чистоту лишь с нашей комнате. Нам было плевать зарастет ли Толик пылью, грязью, своими окурками и блевотиной после очередной попойки. Чистая ли на нам была одежда и был ли он достаточно сыт. Для нас он был никем, а для матери – целым миром. Именно поэтому с шести лет я не ощущала себя там как дома.

Хотя был один приятный момент – продавленный линолеум в тот день был более-менее чище, чем в то время. И туфли на удивление даже не прилипали и не раздавливали крошки от хлеба и песок с улицы. Но это меня не остановило, поэтому я буквально вбежала в свою бывшую комнату, не разуваясь. Меня трясло и передергивало… Настолько все оставалось прежним. В тот момент я вернулась лет на десять назад.

– Ты есть будешь? Я привезла кучу еды со свадьбы, не пропадать же добру! – раздался все еще растерянный голос матери, следовавшей за мной по пятам.

Местная атмосфера угнетала и перекрывала кислород. Думала, что никогда больше туда не приеду. Я делала все быстро, опасаясь не навлечь паническую атаку. Первым делом наглухо закрыла дверь и подперла ее прикроватной тумбочкой со столетней пылью. Глаза тут же пробежались по интерьеру комнаты: все та же дверь с облупившейся белой краской, которая все еще хранила следы от кулаков Толика; две полуразвалившиеся кровати, сделанные еще в СССР, с не менее древними матрасами, а на одной из них, принадлежавшей Алисе, покоилась пыльная подушечка с изображением милой панды; один двустворчатый шкаф с заляпанным зеркалом во весь рост, пыльные занавески до подоконника, стол напротив окна, который отдали нам соседи (единственный предмет мебели, который был младше меня) и даже рисунок на двери с оповещающей надписью, приклеенный на древнюю жвачку еще лет десять назад:

«Комната Фисы и Лисы! Пастароним вхот строга запрещен!!!».

Два имени, обведенные красным фломастером в корявое сердечко.

Я едва сдержала слезы, уловив рисунок, и старательный почерк Алисы. А после ухмыльнулась, увидев старенькую пыльную плюшевую панду на своей бывшей кровати. Сестренка «заболела» пандами еще лет в восемь. С тех пор все подарки родственников и соседей ограничивались вещами с изображением этого милого медведя. Его дарили даже мне. Вероятно, посчитав, что и я тащилась от этого животного. А я передаривала игрушки, футболки и подушки с его изображением Алисе.

– Фисочка, как прошел допрос у следователя? – раздался приглушенный голос мамы за дверью. – Что он сказал тебе? Что будет дальше?

– К-какой еще след…ватель?! – удивленно пробубнил Толик, икнув.

– Толя, иди отсюда! – раздраженно вскрикнула она в свойственной ей командной манере. – Я кому сказала? На кухню иди! Ну иди же… иди!

Старый линолеум все еще хранил облупившиеся следы красного лака. Еще в пятнадцать я нарисовала черту, через которую нельзя было преступать матери и Толику, наивно полагая, что это как-то поможет. Возможно, то было своего рода психологическим барьером от неадекватности, которая преследовала за пределами нашей комнаты. Впрочем, Толику-алкоголику никакие черты, криво нарисованные лаком на пороге комнаты, были не помехой. А вот мать с того момента ни разу не пересекала порог нашей комнаты. Это была территория, где действовали только наши правила. Где фантазии не было предела, где не существовали любые формы насилия и всегда торжествовала справедливость.

Воспоминания, хорошие и не очень, молниеносно проносились перед глазами. Уловила едва заметные отметины карандашом на дверном откосе, где мы отмечали наш рост. Последние отметки Алисы ограничились тремя цифрами – 159 см, а мои 165. После глаза тут же встретились с продавленными следами от кулаков Толика на двери. Беспощадные воспоминания тут же заполонили сознание яркими вспышками: пьяные карие глаза Толика, истощавшие неконтролируемую агрессию и злобу, моя пульсирующая нижняя губа, коридор, дверная ручка нашей комнаты, мое учащенное дыхание, громкий хлопок и испуганные глаза Алисы. Сразу после судорожная установка преграды к двери в виде двух хромающих прикроватных тумбочек, капли крови на одежде и линолеуме, дрожащий и до ужаса испуганный голосок сестры, и ее нарастающая истерика при виде моей разбитой губы.

Затем яростные кулаки Толика, мой тихий и приглушенный, громкий и молящий о пощаде плачь Алисы. Она дрожала в самом углу кровати ближе к окну, поджав под себя ноги, по-детски закрыв лицо ладонями. Я же с силой облокотилась об тумбочки, которые едва-едва не впускали яростного монстра по ту сторону двери, и без преувеличения спасали наши жизни. Ножки тех несчастных тумбочек к тому времени уже успели нещадно поцарапать старый линолеум и проделать неровную дорожку от кроватей к дверям и обратно.

С каждым его ударом хлипкая деревянная дверь, казалось, трещала по швам. С каждым ударом кулаков образовывались новые вмятины, угрожавшие перерасти в дыры. С каждым ударом мы нервно вздрагивали, молясь, чтобы все это поскорее прекратилось.

– Фисочка! Слышишь меня? Ты останешься у нас? – тем временем, мать все никак не желала оставить меня в покое. Как только та услышала, что я затихла, ее тон изменился на более привычный: требовательный и командирский. – А что… что ты там делаешь?! Анфиса! Немедленно открой дверь!

С непосильным трудом сглотнула подступающие слезы и приступила расшнуровывать тугой корсет платья. Без посторонней помощи было крайне трудно выбраться из корсетного плена. Но, повозившись минут десять, все же удалось избавиться от единственного напоминания о том дне. Открыв шкаф, вывалила первую попавшуюся одежду. Не помнила чья она была, и не глядя взяла черные брюки скинни, темно-синюю толстовку с капюшоном и серые полу рванные кеды, которые когда-то ослепляли своей белизной.

Когда я принялась аккуратно снимать диадему с волос, стараясь не вырвать половину из них, телефон завибрировал, а экран загорелся. Тут же подошла к смартфону известной американской марки и вчиталась в содержимое анонимного сообщения. Как только глаза пробежались по словам, по позвоночнику прошел неприятный холодок:

– «Менты следят за тобой. Будь осторожна. Используй только налик. Сними деньги со всех карт и избавься от них. Мои карты и счета не трогай. Слишком подозрительно. Ты сегодня молодец. Но менты от тебя не отстанут. Я в безопасности. Не переживай. Люблю».

– Сука… – вырвалось из уст прежде, чем успела о чем-либо подумать.

Прикрыв губы ладонью, машинально подошла к окну – ничего подозрительного. Впрочем, я и не обладала какими-то особыми навыками по обнаружению ментов в засаде. Болезненно прикусила костяшки пальцев, обессиленно промычав.

Как ты мог меня оставить… Как ты мог меня оставить?! Как ты мог!!!

Никогда прежде не ощущала себя настолько беспомощно. В голове за минуту пролетали тысячи мыслей: ни одна не обладала положительными красками.

Как Олег мог знать, что я ходила на допрос? Откуда ему было известно, что менты за мной следят? Хорошо, последнее можно было предугадать… Но что делать с первым?

На размышления времени не было. Вытерла слезы тыльной стороной ладони. Громко выдохнула и запустила руку в волосы, уложенные в пучок тремя тоннами лака и невидимок. Глянула на время – половина двенадцатого.

– Анфиса! Мне надоело твое поведение! – сокрушалась мать, барабаня по двери. – Сколько еще ты будешь вести себя как несносный обиженный подросток?! Ты уже замужняя женщина, скоро у тебя появятся свои дети, и ты должна прекрасно меня понять…

– Наличка… наличка… где же…

Впопыхах перевернула сумочку вверх ногами в надежде, что Крис припрятала хоть какую-то наличку в сумке. Холодные, пораженные дрожью пальцы, судорожно перебирали содержимое: зарядное устройство, документы, зажигалка, какой-то древний блеск для губ, бренчащая мелочевка и…О, Боже, во внутреннем кармане сумочки пальцы нащупали помятую зеленую купюру в размере двухсот рублей. На такси и до банкомата хватит. Выдохнув с облегчением, я быстро вернула вещи на место, и сумка из розовых паеток, раздражающая своим блеском, вновь набухла.

Решив не тратить время и не возиться с распутыванием волос, взялась за свой тайник. Придумала его еще лет десять назад, чтобы хранить в той жестяной баночке из-под печенья с бутафорским детским замочком свои личные дневники. Однако, время шло и детские никому ненужные записи в нем сменились важными уликами.