Дойдя до поляны, Суджин опустилась на колени, запустила пальцы в землю, просеяла ее между ладонями. В счастливые годы мама часто приводила ее и Мираэ сюда, чтобы убедить жизнь вернуться. Может, поэтому почва здесь всегда была такой рыхлой: земля так и не улеглась, потому что от нее требовали слишком много.

Достав из кармана лопатку, Суджин принялась за дело. Земля поддалась легко. Достаточно и неглубокой ямки, но она должна быть широкой настолько, чтобы хватило места для того, что вырастет. Закончив копать, она положила хвост в ямку и прикрыла землей, не утрамбовывая, а затем снова погрузила руки в землю, так, что ее ладони обхватили хвост. Оставалось только ждать.

Сначала ничего не происходило. В темноте стрекотали насекомые. Сверху за ней наблюдала сова. Ее белая голова мелькнула между листьями, когда что-то ее спугнуло. Сова исчезла, промелькнув вихрем перьев, и на поляну опустилась тишина, словно накрыв ее плащом. Глубокая, непроницаемая, из-за которой вечер вдруг показался пугающим, будто исчез барьер, отделявший Суджин от другого мира.

Поначалу она ощутила слабое электрическое покалывание в кончиках пальцев. Оно быстро поднялось по рукам, словно течение. Воздух вокруг показался густым, будто сотня невидимых глаз обратилась на нее из темноты. Волосы на затылке встали дыбом. По краям поля зрения пробежали золотые искры, окрашивая мир неровной сепией. А затем все началось.

До нее донеслись шепотки. Так Мираэ всегда называла их. Приглушенные голоса, которые она не узнавала, но не сомневалась – подобно мушке, которая интуитивно осознает свою ужасно короткую жизнь, – это были ее предки. Суджин слышала их: женщин, которые жили раньше нее, которые участвовали в том же ритуале костей, почвы и нежелания отпустить то, что умерло. Она наклонилась, коснувшись лбом земли, прислушалась, пережидая первую волну тошноты. Иногда из смешения голосов пробивался один, словно радиосигнал, услышанный поверх помех; он был достаточно четким, чтобы Суджин могла различить отдельные слова, прежде чем он уступал место другому.

Она услышала округлую речь ребенка, чей язык еще не закостенел вокруг согласных. В другой раз пожилую женщину, язык которой сковал тяжелый камень инсульта. «Когда мы потеряли урожай, мы… А потом мама сказала… Когда я свернула ей шею, она не сопротивлялась. Мы ели, и ели, и ели…»

Для нее все это ничего не значило. Но тогда, сквозь приглушенные воспоминания прошлых поколений, она узнала знакомый голос.

«Дочери мои, — произнес мамин голос по-корейски, с такой интонацией, будто вот-вот рассмеется, – сосредоточьтесь».

Суджин потеряла концентрацию. Она хотела взять след этого воспоминания и идти по нему. Как собака. Она все еще помнила. Лето, полжизни назад. Изобилие белых цветов на кустах томата, сгибающихся под тяжестью шмелей. Совиные погадки на свежевскопанной почве. Она ощутила, как ускользает контроль. Хвост Милкис гниет в земле. «Сосредоточьтесь. Вот, дочери мои. Смотрите».

Суджин снова направила все внимание на свои руки, и голоса тут же отступили, как и положено призракам. Она была одна в лесу и не могла справиться. Ее тяжелое дыхание расплывалось в ночи облачками тумана.

– Проклятье, – выдохнула она. Суджин сморгнула слезы, хвост лежал у ее пальцев, холодный и гибкий, как дохлый червь, смытый дождем. Она вспомнила, сколько раз пробовала и терпела неудачу. Змеи, которых она доставала из земли извивающимися и алыми, потому что у нее не получилось регенерировать чешую. Птицы, которые дергались в ее руках, но оставались мертвыми: синапсы посылали сигналы, снова и снова… безуспешно. Значит, маме и Мираэ приходилось всегда заканчивать за нее то, что она не сумела? С какой стати Суджин поверила, что справится в одиночку просто потому, что должна?

Но нет. Что-то происходило. Сначала почти неощутимо, но затем растения, которые касались ее коленей, начали умирать. Трава вокруг жухла, становилась коричневой, словно ее жизненная сила перетекала в ладони. Сырой воздух заполнил горький запах крови, такой сильный, что ее начало подташнивать. Почва под ее пальцами внезапно стала сырой. Земля отторгала кровь, превращаясь в ил, в грязь.

Воздух стал вязким, так что дыхание затруднилось, словно чья-то рука сжала легкие. У нее над головой деревья перестали раскачиваться на ветру, листья замерли, застыв вне времени. Все было не так. Все казалось неправильным. Далекий пронзительный звук заполнил уши, сердце сбилось с ритма, магия нарастала.

А потом, господи, вот же оно: у нее в ладонях. Сначала появились внутренности, скользкие, пульсирующие, еще не ставшие телом. Почка, печень, тихо бьющееся сердце. Они двигались в земле, как слизни, ища подходящее место и собираясь в целое. Почва пошла волнами. Кости: волнообразные изгибы крестца, утонченный аккордеон грудной клетки, заостренная часть, вмещающая горло. Влажные, красные глаза раздулись, заполняя новые глазницы только что выросшего черепа.

Суджин прикусила щеку, подавляя желание отдернуть руки. «Даже не смей, — подумала она. – Не смей». Желчь поднялась к горлу. Было отвратительно – но она продолжала.

Плоть обретала форму, заполняла просветы между скелетом и органами. Обнаженное мясо трепетало, мышцы вздрагивали, касались ее пальцев, словно собака, которая дергается во сне. Хлоп, хлоп, хлоп. Вроде бы в школе о таком однажды рассказывали? Что-то о сигналах нейронов. Что-то о том, что даже мертвое тело иногда шевелится.

Она медленно дышала сквозь стиснутые зубы. Она слышала смех в отдалении, и воспоминание разворачивалось, словно фильм на разделенном экране. На одной половине экрана была она сегодняшняя: в семнадцать лет, одна, она стояла на поляне, тяжело дыша. На другой был тот день много лет назад, когда мама привела ее и Мираэ на это самое место, чтобы показать, на что способны женщины из их рода.

Мираэ справлялась лучше – как и со многим другим. Уверенная, не такая брезгливая, как Суджин, она сразу разобралась, что к чему. Тогда это тоже была Милкис – одна из ее бесчисленных жизней.

На этот раз крыса вернется к одной Суджин.

Острая боль пронзила ее палец. Зубы. Она вскрикнула, отшатнувшись, у нее в руках извивалась крыса, ее мех был перепачкан кровью и землей. Определенно, живая. Суджин открыла фляжку с водой и ополоснула Милкис. Теперь Суджин плакала по-настоящему, а не от разочарования, то всхлипывая, то смеясь. Она шептала «тс-с-с, тс-с-с», и это означало «слава богу». Милкис прижалась к знакомым ладоням, виновато потерлась о подушечку кровоточащего пальца.

– С возвращением. – Суджин поцеловала крысу, прежде чем убрать в карман.

В этот момент у нее слегка закружилась голова, и, хотя дождь усилился, она не могла сдвинуться с места. Она растратила все силы, руки дрожали – но у нее получилось, и теперь она почувствовала себя менее одинокой. «Я справилась, мама», — подумала Суджин. Мамин голос, призывающий ее сосредоточиться, по-прежнему звучал в голове. «Спасибо, что направила меня». Она старалась не думать о том, что не услышала Мираэ – одновременно испытывая из-за этого сожаление и облегчение. Она знала, это глупо. Но если бы услышала голос сестры среди давно умерших предков, ее смерть стала бы реальностью.

Суджин поднесла запястье к глазам, а Милкис пошевелилась в кармане, вылизываясь с усердием, достойным кошки. Ветер вернулся, и теперь у него были острые зубы, он яростно извивался между деревьями, относя дождь в сторону. Если она задержится, то простудится.

Неожиданно слева от нее звякнул металл. Сердце подпрыгнуло, и она резко развернулась на звук. Это не ветер качнул ветку – ее заметили. Вот он: парень среди высоких деревьев. Темные пятна глаз. Сколько он там стоял? Лицо у него было бледное, осунувшееся. Крышка предмета, который он держал в руках, со стуком захлопнулась. Для Суджин этот звук прозвучал как объявление смертного приговора, последний гвоздь в крышку гроба, но на самом деле это не было ни то, ни другое. А Марк Мун. В руках он держал кастрюлю с супом.

Глава 3

Суджин не знала, сколько они с Марком неподвижно простояли на поляне, молча глядя друг на друга. Она будто вышла из тела и видела себя откуда-то издалека. Она осознавала дождь, но не чувствовала, как он касается кожи. Она понимала, что ее колени прижаты к земле, которая постепенно превращается в мокрую грязь, но ее это не заботило. Все ее внимание поглощало одно: Марк и то, как свет фонаря отражался в его широко открытых глазах.

– Что… – выдохнула она, но он спросил первым.

– Что это? – Он говорил совсем тихо. – Суджин, что ты только что сделала? – Его взгляд метнулся от участка пожухшей травы к карману ее куртки, из которого свешивался хвост Милкис, раскачиваясь, как маятник. – Эта крыса, – он показал на нее. – Ты…

Она вскочила на ноги. Но Марк не отшатнулся. Наоборот, шагнул к ней, в его глазах горели вопросы.

– Ты только что…

Суджин потеряла способность думать. Она прижала ладонь к его рту и ощутила кожей удивленный выдох.

– Пожалуйста, – сказала она. Чудо, что ее голос не дрожал. Марк был здесь, он увидел ее, и внезапно даже уединенный лес вокруг дома показался опасным. Она в панике высматривала в темноте других наблюдателей. Я все испортила. Все испортила. В смятении она не смогла придумать ничего, кроме: – Пожалуйста, просто молчи – и пойдем со мной.

Суджин двинулась к дому, чьи ярко освещенные окна сияли, как маяк. Не сразу, но она услышала, как Марк последовал за ней. Она не позволяла себе оглядываться. Его присутствие ошеломляло, вопросы тяжело висели в воздухе. Суджин изумляло, что он не стал ничего говорить, пока они шли к дому. Он выглядел спокойно, даже когда она оставила его в прихожей, чтобы запереть Милкис в клетке в спальне, но, как только она вернулась, плотину прорвало.

– Что это было? – спросил он. В его глазах горела смесь страха и благоговения. – Я видел, как ты закопала тот хвост, Суджин. Но он был отрезан. Я знаю. Твоя крыса. Ты только что…

Она не могла справиться сейчас с этим потоком вопросов. Ей требовалось время.

– Останься на ужин, – сказала она. Эти слова застали Марка врасплох.

– Что? – Суджин посмотрела на его руки. Кастрюлю, которую он держал, усыпали бусины дождя. Холод наконец начал пробиваться сквозь шок, и она осознала, что они оба дрожат, как собаки.

– Ты принес суп.

Он опустил взгляд, моргнул, словно забыл, что держал что-то в руках.

– Мама сказала…

– Принести мне еды, чтобы хватило на неделю. Я так и поняла. – Она взяла кастрюлю и прошла на кухню, чтобы поставить ее на плиту. – Тебе лучше остаться. Я все это одна не съем.

Она сняла свитер и повесила его на батарею, велев Марку поступить так же, а затем закатала рукава и занялась готовкой. Ошарашенный Марк, не смея возражать, подчинился.

Оба испытали облегчение, сосредоточившись на конкретных задачах. Они работали в полной тишине, словно по молчаливой договоренности делая вид, что мир недавно не ушел у них из-под ног. Пока Марк промывал рис, Суджин достала из холодильника две порции филе макрели, протерла его рисовым кулинарным вином и щедро посолила, пока масло разогревалось на сковородке. Когда она положила его кожей вниз, алкоголь и масло на мгновение превратились в гремучую смесь, а затем продолжили тихо шипеть. Наконец еда была готова и стол накрыт, а страх снова заполнил желудок Суджин.

Они взялись за ложки в напряженной тишине. Суджин ела настороженно, слишком напуганная, чтобы получать удовольствие, и к моменту, когда она отложила палочки, суп уже остыл. Марк тоже едва притронулся к еде.

– Теперь ты готова? – тихо спросил он.

Нет.

— Да.

Наверное, прозвучало не очень убедительно, потому что он кивнул, но не задал первый вопрос, дав ей возможность решать, с чего начать. Она пожевала нижнюю губу, а затем сглотнула и тихо спросила:

– Сколько ты видел?