Когда война закончилась, Олуин и я вернулись в Вену. Металлургические компании были в ужасном состоянии. Я приобрел хорошее дело, причем очень дешево, и четыре года старательно пытался его наладить. Но безуспешно. У меня не оказалось необходимых деловых способностей, какие были у моего отца. К тому же и обстоятельства были против меня. Потеряв почти все оставленные мне отцом деньги, я продал дело, окупив практически только стоимость здания и оборудования.

Для меня начался очень трудный период. Вы знаете, какой была Вена после войны. У меня же не было средств, чтобы ее покинуть. В 1924 году я получил место в металлургическом институте. Лаборатория, которую предоставили в мое распоряжение, позволила мне продолжать опыты по созданию высокопрочных металлов. В следующем году я открыл твердый стальной сплав. Я продал эту технологию группе Фрица Тиссена. Они заинтересовались моими исследованиями и позволили мне пользоваться их лабораторией на заводе «М.В. Индустригезельшафт» в предместьях Вены. Последовали самые счастливые годы моей жизни. У меня была любимая работа, и у меня была своя семья. Маленькая Фрейя подрастала. Вена постепенно становилась прежним веселым городом. У нас не было недостатка в средствах. Я открыл новые сплавы и использовал их для производства сначала автомобильных, а затем авиационных двигателей. Это важно для того, о чем я расскажу дальше. Я был увлечен исследовательской работой и передал все дела по бизнесу своему старому другу, который вел их на бирже. Политика меня не интересовала. Я жил в своем собственном мире, куда проникало очень мало сведений о внешних событиях. Все, что происходило вне моей работы, меня не волновало».

Шмидт задумчиво глядел на огонь и затем, внезапно повернувшись ко мне, казалось удрученный воспоминаниями, продолжал:

«Вы когда-нибудь жили в своем замкнутом мире? Конечно нет. Вы – практичный человек. Собственный внутренний мир хорош только до тех пор, пока в него не врываются внешние события. Тогда…»

Тут он воздел руки кверху.

«Я получил предупреждение, но я был слишком увлечен своим делом. Произошло убийство Дольфуса. И вскоре после этого мой друг, брокер, пригласив меня в свой офис, стал убеждать разрешить ему перевести часть моих денег в Англию. Я знал, конечно, что мои собратья переживают в Германии тяжелые времена. И все же я пожал плечами и сказал, что считаю это ненужным. Я вернулся к своей работе, с головой ушел в испытания нового дизельного двигателя. Сгущавшиеся тучи, казалось, на этот раз прошли мимо меня.

Помимо работы, другой моей страстью была моя дочь Фрейя. Она окончила университет и стала блестящим математиком, склонным к научной деятельности. Я отправил ее в Берлин продолжать учебу. Однако спустя три месяца она вдруг написала мне из Лондона, сообщив, что стала ученицей профессора Гринбаума в Лондонском университете.

В то время я не задумался над подлинными причинами такого ее решения. Я не спрашивал, почему она покинула Берлин. Однако через два месяца, в декабре 1936 года, я пришел вечером домой и узнал, что моя жена, отправившаяся за покупками, не вернулась домой.

Я стал обзванивать друзей, больницы и, наконец, обратился в полицию. Как безумный, бродил я по улицам. Я очень хорошо помню эту ночь. Как я упрекал себя за то, что был к ней недостаточно внимателен! Она приблизилась к критическому возрасту, но никогда не жаловалась на то, что у меня всегда на первом месте работа».

Некоторое время Шмидт молчал. Сумерки сгущались, в комнате становилось темно, и огонь, мерцая, освещал его лицо, подчеркивая глубокие морщины на лбу и щетину на небритом подбородке.

«Я торопливо проходил одну улицу за другой. Эти улицы я знал с мальчишеских лет и с гордостью показывал жене, когда привез ее в маленький дом на Гринцингер-аллее. Я без устали расспрашивал встречных прохожих, обращался к каждому полицейскому… Я клятвенно обещал себе меньше заниматься работой и постараться больше уделять ей внимания, чтобы сделать ее счастливой. Искренне намеревался вернуть утерянную атмосферу нашей безмятежной молодости. Но все эти клятвы и решения были бесполезны. Я вернулся домой под утро, совершенно обессиленный. А немного позже, в начале седьмого, мне позвонили из городской больницы и сообщили, что ее привезла полиция, подобрав на улице. Еще сказали, что она в тяжелом состоянии от переохлаждения.

Когда я приехал, жена бредила. Из ее лихорадочного бормотания я понял, что на нее набросилась банда нацистов. Они насмехались над ней за то, что она жена еврея. А она возразила им, сравнив мою работу с тем, что делают они. И один из парней ударом сбил ее с ног за то, что она посмела сказать, будто наука – более важное занятие, чем преследование евреев. Нацистские молодчики явно побоялись оставить ее посреди улицы. Именно поэтому полиция обнаружила ее на задворках какого-то многоквартирного дома. Я оставался около нее и из ее бессвязного лепета узнал, что насмешкам такого рода моя жена, оказывается, подвергалась ежедневно. Она никогда не говорила мне об этом. Следующей ночью моя жена умерла. Двустороннее воспаление легких. Таков был заключительный диагноз».

Он снова помолчал некоторое время, затем повернулся ко мне:

«Простите, вы, вероятно, ждете, когда я перейду к делу. Но я хочу, чтобы вы все поняли. Только тогда я мог бы рассчитывать, что вы можете поверить тому, что я расскажу».

Я попросил его продолжать и дал ему возможность рассказать все. Таким образом мне удалось проникнуть в характер этого поразившего меня человека. Я пододвинул к нему сигареты. Шмидт взял одну, я поднес ему огонь. Некоторое время он сидел молча и нервно курил. А потом продолжил свой рассказ:

«Тогда мне казалось, что ничто уже не может тронуть меня, но это было только начало».

Голос его звучал монотонно, без всякого выражения.

«Я вернулся к своей работе с единственным желанием – забыться. Но теперь я стал обращать внимание на атмосферу, окружавшую меня. Презрение к моей нации нарастало. Я убедил мою дочь остаться в Англии. Она сообщила семье Олуин в Суонси о ее смерти. У своих родственников она пробыла несколько недель. Все это время дочь писала о том, как они были добры к ней. И тут неожиданно «М.В. Индустригезельшафт» известила меня о том, что я не могу больше пользоваться ее лабораториями. Представьте, я совсем не был огорчен. Насмешки в мой адрес больше не вуалировались, и с этого момента я перестал получать от компании гонорары.

Однако это не играло роли. У меня было достаточно денег. Я приобрел на окраине Вены маленькую мастерскую и оборудовал ее всем, что мне требовалось. Я жил при мастерской и почти ни с кем не виделся. Там я продолжал свои исследования. Мои эксперименты по созданию дизельного двигателя подходили к этапу, после которого я мог ожидать огромного успеха. Фрейя приехала на некоторое время и работала со мной в мастерской. Она была полна энтузиазма. И хотя девушка с головой окунулась в работу, я не мог сказать, что она была счастлива. Ее молодость не могла довольствоваться затворническим образом жизни. Вена не была подходящим местом для дочери еврея. Я боялся, что моя дочь может разделить судьбу своей матери, и в январе 1938 года убедил ее вернуться в Лондон. Я заставил ее поверить, что это совершенно необходимо, чтобы стимулировать интерес одной из крупных английских фирм к нашим исследованиям.

Спустя два месяца я стоял у обочины дороги и наблюдал, как стальные колонны войск нацистской Германии входят в Вену. Я знал, что мне необходимо уехать. Но я опоздал. Граница была уже закрыта. Невозможно было вывезти деньги. Десять часов я простоял в очереди, чтобы попасть в посольство Англии. Бесполезно. Они не могли ничего сделать. Нацисты прочесывали Вену в поисках евреев. Из газет я узнал о гибели нескольких моих друзей, которые не успели покинуть страну. Я отправился в свою мастерскую и уничтожил уже готовый двигатель. Через два дня я оказался в концентрационном лагере. Его только что построили. Но мне повезло больше, чем другим его обитателям. Фрейя сумела связаться с самим Фрицем Тиссеном. Она рассказала ему кое-что о наших исследованиях. В те времена этот человек еще был фигурой в нацистской партии.

Он был заинтересован в том, чтобы добиться моего освобождения. Вместе с тремя другими заключенными меня под охраной отправили в Германию. Но я был очень слаб. У меня начиналась пневмония. Усилия, которые я затратил, чтобы дойти до железнодорожной станции, доконали меня. Едва добравшись до вагона, я свалился в бреду. И поскольку на моих документах об освобождении стояла подпись самого Фрица Тиссена, меня отправили в больницу в Линце. Там охрана оставила меня, так как нужно было сопровождать остальных узников.

Через три дня охранники вернулись и узнали, что я умер. Спустя две недели, все еще очень слабый, я пересек границу Швейцарии и отправился в Англию».

Я в недоумении поднял брови. Намек на улыбку тронул его губы.

«Мне просто повезло. Один из врачей в больнице в Линце был моим другом. Я помог ему в свое время, когда он и его жена попали в трудную ситуацию. Так вот, однажды ночью в больнице умер один румын. Этот человек был приблизительно моего сложения, но с бородой. Врач поменял нас местами и тщательно бинтовал мне голову, пока я отращивал бороду».

И Шмидт указал на маленькую бородку клинышком, которая была видна на фотографии.

«Я думаю, что немцы так никогда и не узнали, каким образом я сбежал. А ведь, освобожденный по ходатайству Фрица Тиссена, я должен был работать на Германию, и Германия добилась бы превосходства в воздухе. Нацисты охотнее откликались на новые идеи, чем англичане. Фриц Тиссен, несомненно, оценил бы значимость моей работы. Здесь же, в стране моих предков, я не получил признания. За мной охотятся, как за человеком, совершившим преступление, которого я на самом деле не совершал. И все же в Германии я не был бы счастлив. Там жизнь была бы нелегкой. Со мной не было бы Фрейи».

Я погасил свою сигарету в пепельнице, стоявшей рядом на столике, и взглянул на Дэвида, который растянулся на своей кровати во всю длину с незажженной трубкой в зубах.

– Ну, – сказал я, – вот такую историю он рассказал мне. Она довольно странная. Но я думаю, что именно эта странность и показалась мне убедительной. Вряд ли такую историю можно было выдумать, уж слишком в ней много подробностей.

– А что с делом по производству дизельного двигателя? – спросил Дэвид.