– Вы с Мариной живёте? – логично предположила Вера.

Лицо женщины дрогнуло, и по нему пробежала какая-то рябь, исказившая его черты, не лишённые своеобразной, непритязательной, но бывшей в нём когда-то красоты, что с возрастом сжалась, заветрилась, но всё ещё проглядывалась: в изгибе скул, в плавном очертании губ, в упрямой линии подбородка.

– Ты «выкать» бросай, – отрезала она. – Нет, не с Мариной. С другой стороны. Меня Мартой звать. Тебя?

– Вера, – она почувствовала себя ученицей перед доской, не выучившей урок, уж очень веяло от Марты то ли учительским, то ли командирским духом. – Очень приятно.

– Приятно, – повторила Марта. – Надолго к нам?

– На лето, – откликнулась Вера. – А там – кто знает?

– А работать как же?

– Пока – в отпуске. А потом… Ну, мне для работы не нужно в офис ходить.

Марта покачала головой:

– Модно это нынче. Ладно. Помощь нужна какая?

– Да вроде нет. Вот, колодец только искала, но Марина рассказала, где найти.

– Болтать-то она горазда, – поморщилась Марта.

Соседские склоки – вещь настолько понятная, что никого не удивляет. Разумеется, когда каждый божий день на протяжении многих лет видишь человека, который тебе, строго говоря, совершенно никто, спрос с него выше. Потому что списать его огрехи – существующие и придуманные нами – почти не на что. Неродной он, не свой. А чужое – оно уже само по себе плохое.

– Одна приехала? – продолжила свой опрос Марта.

– Ну, как одна – с котом, – ответила Вера, улыбнувшись.

– Это дело хорошее. И что не одна, и что именно кот. Он к тебе никого не пустит, – она произнесла это так, как будто Вера с собой не пушистое облачко в пять килограммов привезла, а по меньшей мере немецкую овчарку. – Здесь одному – не то пальто. Я потому скотину и держу. И сын со мной.

– Здорово, – Вера наконец решилась присесть рядом с Мартой. – А Вы… Ты тут давно живёшь? Можно пару вопросов про село задать?

Марта подобрала полы юбки, освобождая собеседнице место. Пахло от неё какими-то травами, затхлостью и парным молоком. Всё это смешивалось в странный, тягучий аромат, от которого у Веры в памяти всплыли какие-то смутные, детские картины: бабушкин чулан, сено под крышей сарая, пар молочной кухни.

Марта нахмурилась, но кивнула:

– Задавай.

Вопросы были простые. Сколько в селе людей живёт, есть ли ещё дачники – кроме самой Веры, разумеется, – что вокруг есть интересного. В общем, всё такое, что интересует вновь прибывшего и желающего получить информацию не от хозяев, старающихся продать дом, а от местных, которым ты, собственно, как шёл, так и ехал.

Пока Марта рассказывала, она оживилась и говорила уже не протяжно и лениво, а вполне охотно. Лицо её перестало напоминать неподвижную ледяную маску – в нём появилось тепло, живость, какая-то внутренняя подвижность, будто его черты оттаяли под светом собственных воспоминаний. Слова лились из неё свободно – как сказка, как местная легенда.

Село стояло тут так давно, что и не помнил никто, когда оно появилось. Про это, как Марта сказала, можно было в сельсовете узнать – там архив, – да, может, что в епархиальных бумагах сохранилось. Немногочисленные старики помнили, как родители рассказывали, что в здешних местах было поместье. Не какое-то роскошное – обычное, коих по империи было раскинуто бесчисленное множество.

Но барин здесь, говорят, был добрый. Последний барин. Бывшие до него слились все в какой-то единый ком бессвязной жестокости и издевательства сначала над крепостными, а потом и над свободными крестьянами. Но последний – хороший был. Ему поместье досталось за какие-то там заслуги, когда у предыдущих владельцев за какие-то там грехи отобрали. За что, почему, когда – не у кого уже было спросить.

Хорошо жилось при барине. Только не барин он был – паном его называли. Приехал откуда-то издалека и осел. Жил одиноко, пока не женился. Церковь, что теперь в руинах на холме стояла, он и построил для своей молодой жены, на самом высоком месте в селе – до этого, говорили, аж в двадцати верстах ближайшая была.

Только недолго музыка играла – болела много барыня, и года не прошло – умерла. Похоронил её барин у той же церкви, до сих пор её склеп там один-единственный и стоял, прямо у остова здания, а вокруг расползлись, размножились за прошедший век покосившиеся, а кое-где и исчезнувшие под неумолимым ветром и дождём кресты крестьян.

Барин недолго горевал – смилостивилась над ним судьба, и барыня его с собой на тот свет забрала. Барский дом остался стоять, так как наследников не нашлось, а потом и не до него стало – вскоре грянула революция, война, затем другая, и так и сгнила усадьба на другом конце села, где теперь колыхались ветви подступившего за это время леса.

– Что-то там даже искали при Советах, – заметила Марта. – Копали и под домом, и на холме зачем-то, да ещё в паре мест по селу – так, по мелочи. Только не нашли ничего. И немудрено – столько лет прошло. Уже всё, что могли утащить – утащили.

– А с церковью что случилось? – спросила Вера, глядя на возвышающуюся на холме колокольню.

– Молния шарахнула лет тридцать назад, – быстро откликнулась Марта.

– А что же не восстановили?

– Кто? – Марта рассмеялась, но лучше б этого не делала. Смех у неё был каркающий и надрывистый. – Тогда знаешь, что творилось? Да откуда тебе знать, маленькая ещё была небось. Сгорела – и сгорела. Батюшка наш остался, Николай – и на том спасибо. Вон, видишь, – она указала в сторону холма, – пристроечка у колокольни. Там он и живёт.

– А я думала, в селе обязательно церковь должна быть, – сказала Вера. – Читала где-то, что село от деревни этим и отличается.

– Да отобрали бы давно сие гордое звание, да начхать всем, – буркнула Марта. – Да и нам плевать. Как были селом, так и остались. Не в церкви дело.

До развала Союза в селе были обитаемы домов двести. Сколько народу было – не сосчитать, но много – и дети рождались, и в школу в соседнее село ходили. Но потом – хрясь – и кончилось всё. Кто продал, кто бросил, кто умер. Всё потихоньку в упадок пришло. В какой-то момент вообще пожар был – в десятом году, когда торфяники горели. Перекинулось на какой-то заброшенный дом, потом по сухостою на второй, третий…

– Страху мы тогда натерпелись, конечно, – Марта развела руками. – Но никто, слава Богу, не сгорел. Домов только поубавилось. Мужики потом расчищали завалы, да только не приехал никто из старых владельцев. Чай, до сих пор не знают, что погорельцами стали.

А теперь в селе человек пятьдесят-шестьдесят максимум бывало, а обычно – и тридцати не набиралось. Появлялись иногда дачники, но эти так – приехали, шашлыки пожарили и уехали, даже на ночь не оставались. Да и ночевать негде было – дома столько лет нетопленными стояли, что отсырели и обветшали. Какие-то рушились. Тогда хозяев пытались вызвонить, чтобы приехали и разобрали, а когда не могли – сами разбирали. Пожар научил поменьше огнеопасных материалов близко к телу держать.

– Но всё равно, с каждым годом народу всё меньше и меньше, – заключила Марта. – Никто не рождается, только мрут. Вон, как Пелагея, Царствие ей Небесное. Мы с ней дружили, – Марта мелко перекрестилась, глядя вдаль – на церковь. – Два года уж прошло, а я всё никак не привыкну. Как вчера…

– Два? – неожиданно для самой себя спросила Вера. – Мне сказали, что год.

– Год, как похоронили её, – откликнулась Марта, не глядя на Веру. – А два года назад ушла.

Видимо, Верино молчание затянулось, а потому Марта посмотрела на неё. Её лицо изменилось почти мгновенно – взгляд стал настороженным, губы вновь поджались, и по коже пробежала тень того самого хмурого отчуждения, что было в начале их разговора. Она поняла, что сказала что-то лишнее, не предназначенное для чужих ушей:

– Тебе не сказали, что ли? Вот я… Прости, Вера, ой… Ну, пугать не хотели, понять можно, всякое же бывает…

Веру обдало холодом – тем, что поднимается изнутри, из какой-то глубокой, тёмной жилы, проходящей через всё тело. Это ощущение напомнило ей моменты, когда в детстве она понимала, что взрослые знают что-то страшное, чего ей не скажут.

– Господи, только не говорите… – выдохнула Вера. – Не говори, что она год в доме пролежала, пока её не нашли.

Мысли завертелись, закрутились. Вот почему Пётр тогда даже на порог не ступил – стоял снаружи, будто опасался коснуться хоть чего-то внутри. Вот почему Света с таким старанием расхваливала дом, выискивая всё, что могло бы затмить главное. Вот почему цена показалась почти смешной, слишком заманчивой. И вот оно – самое мерзкое, самое гулкое открытие: они продали ей деревянный дом, в котором год пролежал покойник!

– Господь с тобой, – Марта снова перекрестилась. – Не в доме она была. Ушла.

– Да я поняла, что ушла, но тело-то…

Грубо получилось, неправильно. Словно бестактно наступила на чужую боль – ведь речь шла не о каком-то далёком, безымянном человеке, а о подруге этой женщины, которая уже успела вызвать у Веры лёгкую симпатию. Но та грубости то ли не заметила, то ли не захотела замечать, сгладив угол молчанием, – или, может, ей всё ещё было неловко за свою прежнюю проговорку:

– Да не в доме, не в доме, – замахала руками Марта. – В лес она ушла. Через год нашли.

Веру замутило – не от жары и не от духоты, а от самой мысли. Ещё прелестнее, значит, в этих лесах и сгинуть можно, став частью местных страшилок. «Грибы и ягоды каждый год вёдрами собирают, чем Вам не фитнес», – так ты говорила, Света? Легко ещё так, шутливо, будто рассказала не про место, где шаг в сторону может превратиться в дорогу в один конец.

– Да ты прости только, Бога ради, – запричитала Марта.

Вера поднялась на ноги, и её тело отозвалось тяжестью, но она не обратила внимания, почувствовав, что сидеть дольше нельзя:

– Ты ни при чём, не извиняйся. Просто это многое объясняет, – отозвалась она. – Я пойду. Воду отнести надо. Спасибо.

– Если что-то ещё захочешь узнать – заходи, – проговорила в ответ Марта. – И, забыла сказать, – Вера обернулась к ней. – Тут волков в прошлом месяце видели. Если ночью услышишь колокол – из дома не выходи. А если на улице – в дом забегай. Это батюшка наш, Николай. Старый уже, спит по ночам плохо. Ему оттуда с холма далеко видно – если что заметит, сразу в колокол звонит. Поняла?

– Поняла, – просто ответила Вера, но про себя чертыхнулась.

Волки, бабки в лесу пропадают. Воду в полдень не бери. Что там ещё Пётр говорил? За речку нельзя и в лес? И с баней ещё там что-то. А дальше что? Бандиты по ночам дома вскрывают? Или тут ещё какая-нибудь колдунья местная есть, и ребятишки исчезают каждое полнолуние?

А, может, Марта просто выдумывает? Или не всё знает – может же быть такое? Слухи ведь тут наверняка множатся быстрее, чем грибы после дождя. Кто-то сказал, кто-то додумал, кто-то перепутал. Да и память у людей – вещь коварная. Особенно в таких местах, где годы идут медленно, но странности случаются часто. Со временем всё перемешивается: рассказы, страхи, личные догадки.

И всё же в голосе Марты не было ни спеси, ни желания напугать. Вера пыталась зацепиться за разумное объяснение, но всё было слишком туманным, будто мир вокруг складывался из полуправды и обмолвок, из взглядов, отведённых чуть в сторону, и пауз, затянутых на полуслове. И всё равно – поверить Марте было легче, чем не поверить.

– Надо будет сходить к этому Николаю, – мелькнуло у Веры в голове. – Пусть расскажет, что тут за правила такие странные. И у Петра нужно спросить, почему они с сестрой не стали ей рассказывать про обстоятельства ухода своей матери.

Знала бы – ружьё купила.

И пуль: обычных и серебряных.