Глава 3. Крыша

Когда Вера подходила к дому, глядя себе под ноги, чтобы ненароком не наступить в какую-нибудь выбоину на дороге и не расплескать воду из ведра, было около полудня. Только заприметив знакомый забор, она, погружённая в свои неспокойные мысли, подняла глаза и почувствовала, как сердце ухает в пятки. На крыше, скрываясь за раскидистыми ветвями растущей у дома яблони, мелькнуло что-то.

Но испуг тут же рассеялся – с крыши донёсся стук, и Вера вспомнила, что Пётр собирался чинить крышу в её доме – такой был уговор. Она толкнула калитку, поставила ведро у крыльца и только собралась подняться по ступенькам, как услышала за спиной шорох.

– Не пугайся, – сказал Пётр. Он опирался о забор, курил и щурился, глядя против света. – Я думал, ты в доме.

У его ног стоял чемоданчик, вид у которого был такой, будто он уже не первый год сопровождал Петра в поездках и пережил и дожди, и пыльные дороги. Сам Пётр был одет в то, что называется «не жалко» – стандартный костюм любого деревенского обывателя, готовящегося заниматься работой, сопряжённой с риском испачкаться.

Вера указала на крышу:

– А я думала, ты там. Стук был.

Пётр медленно перевёл взгляд к ветвям яблони и несколько секунд молчал, но потом, словно решив не придавать этому значения, пожал плечами и отвёл глаза:

– Может, ветер. Или птица какая. Но сейчас полезу, вон инструменты. Крышу ж обещал залатать.

Вера шагнула внутрь дома, стараясь показать, что ничего странного не замечает, и не было сейчас этого неожиданно закончившегося разговора с Мартой. Шерлок сидел у входа в спальню с выпученными глазами, устремлёнными в потолок, и даже не шелохнулся, когда хозяйка вошла в комнату.

– Ты чего? – спросила Вера.

Кот отступил, почти прижимаясь к полу. Его уши легли назад, и из горла вырвалось низкое, сердитое шипение, в котором слышалось не столько предупреждение, сколько откровенное неприятие. Вера на миг застыла, всматриваясь туда же, куда был направлен взгляд Шерлока, а потом фыркнула – скорее для себя, чем для него, отгоняя лишние мысли:

– Мыши? Только этого не хватало.

Вера взяла со стола тетрадь, приготовленную для Петра, и вернулась к входу в дом – неторопливо, почти машинально, но с тем внутренним напряжением, которое мешало просто промолчать. В пальцах тетрадь казалась шероховатой и чуть тёплой, как будто успела вобрать в себя утреннее тепло кухни.

– Ты чего не заходишь? – спросила она, останавливаясь на верхней ступеньке крыльца.

Пётр выдохнул дым – медленно, с задержкой, выпуская из себя не только табачный чад, но и что-то, застрявшее глубоко внутри, – и негромко сказал, не глядя на Веру, а обращаясь куда-то в сторону:

– Я туда больше не вхожу.

Надо было, пожалуй, промолчать, сглотнуть реплику и позволить ей утонуть где-то в глубине, не поднимая волн. Но слова уже теснились на языке, а вместе с ними – недовольство, поднимающееся клубами из недр души. Оно распирало изнутри, искало выход, не позволяя ни выдохнуть спокойно, ни остаться в стороне, пока Пётр между делом перечёркивал правду молчанием.

– Из-за неё? – спросила Вера холодно.

– Из-за кого? – Пётр глянул на неё резко.

– Из-за Пелагеи, – возникла напряжённая пауза. – Ты же знал, что она не просто умерла, – продолжила Вера, подходя ближе. – Знал, что ушла в лес. Почему вы со Светланой мне не сказали?

Пётр сжал сигарету в пальцах так, что у него побелели костяшки. Лицо его потемнело, стало жёстким, неподвижным, и в этом выражении читалось не столько раздражение, сколько усилие – не сказать лишнего:

– Света решила, не надо. Дом нормальный, мол. Живой.

– Живой? – переспросила Вера.

– В смысле – не гнилой. Крепкий, – Пётр стряхнул пепел с сигареты. – А тебе и так тяжело было. Мы подумали – ну, зачем?

Слово «тяжело» резануло слух. С чего бы это ей было тяжело? Откуда он это взял? Вера хотела было спросить, но были темы поважнее, и, если выбирать, лучше уж было держаться за них, пока разговор не ускользнул в сторону:

– Значит, это всё, что вы решили мне не рассказывать? Что она ушла? – Вера прищурилась. – И что её потом нашли?

Пётр медлил. Он чуть переместил вес с ноги на ногу, затянулся, выпустил дым в сторону, словно надеялся, что вместе с ним улетучится и необходимость говорить:

– Нашли, – всё же подтвердил он с тихим выдохом. – Уже весной. В лесу, на опушке. Просто лежала, – он поднял глаза. – Не хотели мы тебя пугать. Ты не местная, городская. А тут… Ну, тут свои порядки.

– Какие?

Пётр пожал плечами. В нём не было ни равнодушия, ни легкомыслия – скорее утомлённое, почти обречённое признание, что он расскажет, но объяснять не станет:

– Не брать воду из колодца в полдень. Не оставлять хлеб открытым. Когда колокол звонит – не выходить на улицу…

Пётр ещё что-то говорил, но Вера смотрела на него, уже не слушая, а ища в его лице… Бог весть, что: страх, безумие, иронию? Создавалось впечатление, что все, кто встретился ей в этом селе за утро, говорили с ней на каком-то своём языке, заранее сговорившись разыграть новенькую, проверяя, как долго она продержится, прежде чем поддастся общей странности.

Кто в здравом уме поверит, что есть какие-то определённые часы, когда можно набирать воду, например? Хлеб открытым – да и вообще любую еду – оставлять летом в деревенском доме – дурацкая затея, если не хочешь, чтобы в блюдо заползло что-нибудь членистоногое.

– Ты всё это всерьёз? – перебила собеседника Вера.

– Я здесь много лет прожил, следуя этим правилам, – ответил Пётр, бросая бычок на землю и прижимая его ботинком. – А ты – смотри сама.

Он повернулся, закрывая спиной разговор, поднял чемоданчик с инструментами – тот глухо звякнул внутри, отозвавшись железом, – и зашагал в сторону заднего двора. Вера смотрела ему вслед, чувствуя, что от неё уходит не человек, а возможность хоть что-то сейчас прояснить.

– Постой! – окликнула его Вера, двинувшись за ним вслед. – Я кое-что в доме нашла. Кажется, это твоей мамы. Забери.

Пётр уже почти скрылся за углом дома, но всё же замедлил шаг. Когда расстояние между ними сократилось, Вера протянула ему тетрадь, зажатую обеими руками – вещь, которую стоило вернуть во что бы то ни стало. Пётр остановился, но не обернулся:

– Нет. Оставь у себя.

– Это ведь её почерк, её письма… – начала было объяснять Вера.

– Я сказал: не надо, – бросил Пётр глухо.

– Но почему? – не удержалась она.

Пётр повернул голову, посмотрел на Веру через плечо. Его глаза – тусклые, провалившиеся в тени надбровных дуг, – показались в этот миг старше его самого:

– Потому что они – не мои, – выговорил он, делая паузы между словами. – Мать искала правду, а мне она не нужна.

Пётр пошёл дальше – шаг за шагом, с усилием. Вера недолго смотрела ему в спину, силясь понять, что происходило у него в голове. Ладно – не сказали о том, что мать потерялась в лесу. Допустим, можно понять. Хуже было бы, если бы не упомянули, что она долго пролежала в доме. Но письма-то чем провинились? Это же память, в конце концов. И о какой правде речь?

Погружённая в свои мысли, Вера опустила взгляд и бездумно открыла тетрадь. Хотела было себя одёрнуть, но тут же поняла, что нет смысла – все страницы в линейку были пусты. Вера нахмурилась – странно, она была уверена, что убрала в тетрадь письма, что нашла в доме, но теперь их не было.

– Выронила, наверное, – подумала Вера, обшаривая глазами землю вокруг себя и дорожку, ведущую к дому. – Может, внутри?

Но и в доме их не оказалось. Вера решила, что убрала их к своим документам, когда разбирала вещи, но пока отбросила поиски – оставалось ещё много дел.

Пётр провозился на крыше почти до заката. Вера, занятая делами по дому, забыла и про него, и про все странности, что смутили её за этот день в селе. Она вымыла всё, не оставив без внимания ни одной вещи. За печкой она обнаружила ещё один горшок с зелёными разводами внутри и миску с высохшим куском хлеба. Вера вспомнила поверье про угощение для хозяина дома – домового, и не без иронии усмехнулась этой находке: такой простой, но сделанной, очевидно, с нежностью и верой в правильность совершаемого ритуала. Что же, крынка и тарелка с подношением – логичное дополнение к иголке в косяке.

Правда, Вера, конечно, не оставила на месте эту утварь: отмыть посуду от плесени, расползшейся по поверхности апокалиптическими узорами, не представлялось возможным, а потому новая хозяйка, не задумываясь, выбросила всё это в мусорное ведро. А потом в него же отправила и чек с иголкой, вынутой вчера вечером из косяка входной двери.

День уже понемногу приближался к вечеру, когда Вера, закончив с делами по дому и приготовлением нехитрого обеда из немногочисленных привезённых с собой продуктов, улеглась на кровати у окна с книгой, найденной на полках среди хозяйских вещей. События дня, сплетаясь друг с другом в вереницу уже не таких неприятных маркеров, отодвинулись куда-то на околицу сознания, когда свежим потоком хлынули в мысли Веры новые, совершенно точно выдуманные истории.

Это была старая, выцветшая от времени книга в пожелтевшей обложке, на которой полустёртыми буквами значилось название: «Народные поверья». Вера листала её, иногда посмеиваясь, уж больно неожиданны были некоторые заметки вроде «рецептов от бородавок» и «примет дождя».

Может, именно из-за этой книги Пелагея воткнула в косяк иголку, а за печку поставила «подарок» для домового? Вера перевернула страницу, и смех её стих, когда глаза скользнули по названию следующей статьи – «Дома и церкви».

«Угощение домовому оставляют в самом тёмном месте дома. Чаще всего – это молоко и хлеб. Непринятое угощение считается дурным знаком, так как это означает, что домовой за что-то злится на хозяина».

Надо же, какое совпадение – только-только видела такое же подношение в доме. Прямо мистика, не иначе – хоть, правда, к священнику Николаю иди. Вера вновь тихонько рассмеялась.

Да нет, конечно, обычное совпадение. Мало ли, во что люди верят? Что, теперь все обычаи, про которые ей рассказали, соблюдать? Ерунда. Максимум – не выходить, если колокол зазвонит. Вдруг и правда волки? Она пролистала ещё несколько страниц и замерла, вчитываясь.

«Ночной колокольный звон – дурной знак. За исключением очевидных причин: предупреждение о бедствии, пожаре, наводнении или землетрясении (в зависимости от региона) – колокольный звон может означать внезапную смерть в населённом пункте. Но, возвращаясь к основной тематике нашей книги, не можем не упомянуть, что в различных регионах бытуют версии о том, что колокольный звон ночью необходим в первую очередь для изгнания нечистой силы. По другим сообщениям – колокольный звон в ночи (особенно в заброшенных церквях) может раздаваться исключительно усилиями нечистой силы».

Вера резко закрыла книгу и несколько секунд лежала, прижимая её к груди, словно страницы могли ещё что-то сказать. Потом она выдохнула, покачала головой, даже поморщилась – как от дурной шутки, и снова открыла «Народные поверья».

Вера пролистала книгу обратно и снова нашла середину. Глаза быстро скользнули по строкам – рецепты от бородавок, что давать младенцу, чтобы не плакал в дороге, как предсказать дождь по ветру и по дыму из трубы…

Но ни про домового, ни про колокол не было ни слова.

– Сон, – решила Вера, садясь. – Наверное, задремала и приснилось то, о чём сегодня думала.

Иголка и гвозди в дверном косяке, крынка и миска с подношением домовому за печкой, поверья и запреты, что лились из местных, как истина, а не застарелый миф – всё это казалось нереалистичным, почти сказочным. Вера потянулась, скидывая с себя оцепенение, и громко сказала самой себе:

– Не бывает ничего такого, – её голос срезал тишину. – Какие-то местные правила, может, для чего-то и нужны, но точно не для защиты от нечисти. Не бывает ни домовых, ни чертей, ни ведьм. Не верю!

Она только успела подняться на ноги и выйти из комнаты и… Началось.

Шерлок, лежавший у входа в спальню, вдруг вскочил, выгнул спину и дико зашипел, глядя вверх. Вера перевела на него взгляд и увидела, что кот смотрит на потолок у печки. Она всплеснула руками: