И почему каждый раз, когда она пытается вспомнить Диму, ей будто бы что-то мешает? Да, она помнит его мягкую улыбку, серую рубашку, чуть ироничную интонацию, но это всё: нет никаких конкретных сцен, фраз, событий. Только та картинка, вспомнившаяся ей утром – как он держал на руках Шерлока. Это усталость? Или она заставила себя что-то забыть?

Вера сложила записку в четыре раза, убрала в задний карман штанов и спустилась с чердака, плотно закрыв за собой крышку люка. В этом дне было много странностей. Пожалуй, слишком много. Разговоры с Мариной и Мартой, легенды о поместье пана, куча запретов, шум на чердаке и…

Вера включила настольную лампу и села на диван с книгой на коленях. Той самой – про поверья. Просто чтобы проверить.

Главы были на месте. Рецепты от бородавок, прикормки для рыбы, сглаз с детей – но ни строки про домового, про колокол, про хлеб. Те страницы исчезли. Хотя нет – их никогда не было. Это ведь больше похоже на правду?

Снаружи начало темнеть. Шерлок ушёл в спальню и залез на кровать. Вера слышала, как он перебирает выпущенными когтями по пледу, укладываясь.

Когда тишина накрыла комнату, Вера ещё какое-то время смотрела на стену напротив себя и думала. Ну, в запретах и байках, иголке и гвоздях в косяке нет ничего странного – местный фольклор, не более. Её записка – ну, когда-то зачем-то написала, сунула к каким-то бумагам, привезла сюда вместе с ними, а когда разбирала вещи – убрала куда-то. Наверное.

Но почему эта записка лежала на чердаке? Вера ведь туда не поднималась.

Сон пришёл неслышно, без предупреждения. Вере снилась её городская квартира: свет лампы под потолком, шорох бумаги, знакомые запахи.

Во сне на столе перед ней лежал тетрадный лист в клетку. Он намокал – не от воды, а от слёз, что отчего-то катились по щекам. Её рука осторожно выписывала буквы, одну за одной: знакомый изгиб «Д», разогнанные «Т», последняя точка чуть смазана:

«Дима, я тебя отпускаю. Прости, что так долго держала».

И всё. Больше ничего. Ни звуков, ни лиц, ни событий. Только ночь, квартира и записка, которую Вера много позже найдёт на чердаке своего нового дома. Сон был странным, но не казался сном. Больше – воспоминанием, которое кто-то нарочно спрятал поглубже в сознание.

Вера проснулась резко, но сначала не поняла, что её разбудило. Она задремала, сидя на диване – мягкий свет торшера разбавлял уже густую темноту ночи оттенками жёлтого. Прежде чем она успела понять, что произошло, она почувствовала, как что-то коснулось её ноги. Не пробудившись ещё до конца, она посмотрела вниз и увидела Шерлока, стоящего перед ней с вновь выгнутой спиной. Когда он зашипел, Вера всё поняла.

До её ушей донёсся громкий металлический щелчок. Мгновение – сотую долю секунды ничего не происходило, но Вера успела почувствовать, как сжалось всё её тело.

Тишину рассёк вопль. Нет, воплем это нельзя было назвать – это был пронзительный, леденящий душу вой. Он не был похож ни на крик человека, ни на животное: сперва слишком низкий, а в конце – слишком высокий, словно две сущности вопили из одного рта.

Что-то отчётливо забилось на чердаке. Тяжело, яростно зашаркало, забарахталось – кто-то попал в ловушку, но ещё боролся, царапал, рвался на волю.

Вера вскочила, отпрянула, наткнулась на что-то, с грохотом уронив. Она закрыла уши руками и зажмурилась:

– Что это? Что это, чёрт побери?!

И тогда раздался удар в колокол.

Один. Второй. Третий.

Медленно, тяжело разливались эти звуки – заунывные, предупреждающие, соединяясь с криками то ли боли, то ли бессильной злобы, рвущихся с чердака.

Вера схватила Шерлока на руки. Тот забился, оцарапал ей руки, но она этого даже не заметила. Вера бросилась к двери, спотыкаясь, прижимая кота к груди, чувствуя, что колокольный звон звучит прямо у неё в голове.

Мыслей не осталось. Она отбросила засов, выскочила на улицу босиком и ринулась чёрт знает куда – главное, прочь, прочь от этого дома. Ночь была безлунная, и тьма тут же поглотила Веру, выскочившую из освещённой комнаты во двор.

– Дура! – разрезал человеческий крик монотонный звон колокола. – В дом зайди, дура! В дом, быстро!

Вера обернулась на звук, и в следующий миг увидела Петра. Он нёсся к ней со стороны дороги.

– Что ты творишь?! – Пётр подскочил, схватил её за плечи. – Кто тебя звал? Ты слышала, чтобы я тебя звал?!

– Я… Я не знаю… Капкан… Что-то… Кто-то… – она дрожала, как выброшенная на берег рыба.

– Тсс! – прошипел Пётр. – Слышишь?

И тогда Вера услышала. Из темноты их кто-то звал.

– Петь, чего ты там? Вера, что у тебя случилось?

– Твою мать, – пробормотал Пётр. – Не сейчас.

– Это Марина? – прошептала Вера.

Пётр схватил её за руку – резко, но без злобы:

– К Серёге! – Вера замялась, и Пётр, крепко сжав её плечо, поволок Веру сам.

– Опять уходишь, Петя? – засмеялась Марина за их спинами. – Постойте. Постойте!

Смех её не был весёлым. Он был пустым – как звон в колоколе, как ветер в трубе. Так, наверное, могла бы смеяться вода в колодце, если бы ей дали голос.

Пётр рванул дверь Серёгиного дома, закинул Веру внутрь – и следом влетел сам. В последний миг он оглянулся – и громко, зло, отчаянно выругался в ночь. Вера опёрлась о стену, с трудом выпрямилась и выпустила из рук кота.

Всё это случилось так быстро, что они с Петром ещё полминуты просто стояли, не говоря ни слова. А когда почти одновременно очнулись от наваждения, переглянулись. Колокол смолк. С улицы не доносилось ни звука: ни голоса Марины, ни истошных криков с чердака. Шерлок, мирно сидя у ножки обеденного стола, вылизывал лапу.

– Почему мы убежали? – спросила Вера, пристально глядя на Петра. – Она ведь просто звала…

Из комнаты вышел Серёга, и Пётр коротко рассказал ему о том, что произошло на улице. Они усадили Веру за стол, налили ей чаю, а потом заверили, что завтра посмотрят, что там такое попалось в капкан. Мол, зверь может так вопить, как Вера слышала. А колокол звонит, когда в селе волки – потому и убежали от Марины, она, небось, их с крыльца окликнула, успела вернуться. А вышла, наверное, потому, что, как и Пётр, услышала вопли с чердака. Да вообще все услышали в селе. Но это зверь. Да, точно зверь.

И всё у них так ладно и гладко складывалось, что Вера успокоилась и решила, что она и вправду просто городская дура.

Вера не помнила, как уснула.

И не слышала, как мужчины ещё долго о чём-то говорили на кухне.

Глава 4. По-людски

В то утро Пётр проснулся от автомобильного гудка, и на несколько секунд до того, как он открыл глаза, у него создалось мимолётное впечатление, что он вновь оказался в беззаботном детстве, когда этот гудок был большим событием в маленьком мирке села.

Но он открыл глаза, и всё рассыпалось. На соседней кровати, потягиваясь, сидел Серёга, а не Светка. С кухни не раздавалось громыхание сковородок и тарелок, поднятых матерью в безбожно ранний час. Да и дом был другой, хотя и был совсем-совсем близко к тому, что привиделся ему в этот короткий, но тёплый миг ностальгии.

Гудела автолавка: она проехала из начала в конец села и вернулась, остановившись у склона холма. С Серёгой собирались молча – и так было понятно, что надо идти. Если не пойти, потом обязательно что-то не вовремя закончится – надо будет в город ехать. Серёга не любил выезжать, да и квасил каждый день – куда ему за руль? А Пётр понимал: если уедет, уже не вернётся.

Они вместе сходили в Верин дом. Внутри было тихо: заглянули на чердак – капкан был пуст. Решили зайти позже с фонарём и рассмотреть всё получше, а пока прикрыли входную дверь.

У забора своего дома стояла Марина. Серёга бросил ей что-то будничное, словно она была самой обычной соседкой – что-то там про «шепчущую» погоду и «время затариться». Пётр к ним не пошёл, а вернулся в дом к Серёге – постучал в комнату, где спала Вера.

Она вышла заспанной, но уже не такой перепуганной, как ночью. Не сразу поняла, что он ей сказал, а как поняла и услышала, что капкан оказался пустым – засобиралась и попросила зайти вместе к ней в дом, чтобы отнести туда кота и забрать кошелёк.

Вера Петру нравилась. Светке было всё равно, кому продавать дом – лишь бы с рук сбыть, – а Пётр понимал, что абы кого в село пустить нельзя. Не примет, оттолкнёт, перемелет.

Есть расхожее убеждение, что покорить можно только большие города: многие – да и Пётр в своё время – едут туда, где шумят автобусы, поезда и трамваи, гудят машины и в неиссякаемом потоке спешат по своим делам бизнесмены, представители творческой интеллигенции и обычные работяги. Думают, только в больших городах – жизнь и борьба. Ошибаются.

Такие тихие, богом и чёртом забытые места, как село – ничуть не лучше и не хуже. Да, здесь не бурлит та жизнь, что ждёт за панелями многоэтажных домов и исторических зданий – но здесь есть свои правила, которые понять дано не каждому.

Вера – невысокая, тоненькая, с пронзительными глазами, сразу показалась Петру хорошим кандидатом. Возможно, потому, что у неё внутри всё болело не меньше, чем у него. Рыбак рыбака видит издалека, знаете ли.

Когда они с Верой поравнялись с Серёгой и Мариной, Пётр невольно отошёл от Марины подальше – кажется, Вера это заметила: она нахмурилась, но ничего не сказала – только начала разговор ни о чём с Серёгой. Они пошли вперёд, и Марина вновь оказалась рядом с Петром.

– Ишь ты, хозяйка новая, – протянула Марина, глядя на Веру. – Сама по себе, без рода-племени. Интересная.

– Не всем нужен род, – ответил Пётр, не глядя.

Он знал Марину много лет – так много, что было уже и не сосчитать, и она совершенно не менялась. Светка хорохорилась, молодилась, скрывала, что уже несколько лет подкрашивает седину, вечно на каких-то диетах сидела, спортом пыталась заниматься, гардероб меняла, но всё равно – медленно и верно старела. А Марина была такой же, как и много лет назад, когда Пётр был ещё юношей и только собирался в армию. И болотные её глаза, и бледная кожа, и мокрые, блестящие в лучах солнца волосы – всё в ней было, как тогда.

Марина посмотрела на него сбоку, склонив голову:

– А ты? Ты зачем здесь?

– К матери на могилу вчера ходил, – откликнулся Пётр. – Нехорошо, что редко к ней ездим. И, вон, – он кивнул вперёд, указав лбом на спину Веры. – Присмотреть пару дней. Ничего не боится.

– И правильно, – сказала Марина. И добавила, уже как бы в сторону: – Бояться надо не нас.

Пётр промолчал. Марина всегда умела вытянуть из него ответ на вопрос, который он предпочёл бы проигнорировать – с годами она этого навыка не растеряла.

– Ты всё ещё сердишься? – спросила она.

– А ты всё ещё тут, – сухо проговорил Пётр.

– Я же обещала, что дождусь, – она улыбнулась этой своей неизменной и не стёртой годами улыбкой.

– Вот и жди, – сказал он и ускорил шаг.

На подходе к автолавке их догнал Степан Григорьевич:

– Доню, чего же не позвала? – окликнул он Марину.

Григорьевич был неплохим мужиком, точнее – совершенно обычным. В селе он постоянно не жил, но каждый год в середине апреля вновь появлялся в доме у пруда. Это происходило уже много лет, и всем казалось, что он был здесь всегда.

Это был широкий в плечах, плешеватый и невысокий старик с одутловатым, поминутно бледным лицом. Вне зависимости от погоды он ходил в рыбацких сапогах, маскировочных штанах, древнем сером свитере и в соломенной шляпе. Никого никогда не трогал, ловил себе рыбу в своём пруду или подолгу сидел на камне у берега и расчёсывал длинную седую бороду. Мирный мужик. Если не знать всего.

В середине июня к нему всегда – ровно на неделю – приезжала Марина. Ну, местные говорили, что «приезжала», хотя никто никогда не видел, как они с Григорьевичем появляются в доме. Просто однажды выходишь – и вот они. Она во дворе что-то делает, он с удочкой на берегу сидит. Что Марина родилась и выросла в селе, Пётр знал прекрасно, а вот в какой момент и откуда объявился Григорьевич, который уверенно называл Марину дочкой, вспоминать Петру не хотелось.