– Да, Дарья. Можно просто Даша.

– Очень приятно, Даша, – он вытер руку о штанину и протянул мне. Его ладонь была твёрдой и мозолистой. – Ну, как вам тут? Не испугались ещё нашего царства-государства?

– Есть немного, – честно призналась я.

Семён усмехнулся и показал на роскошный куст с капризно поникшими бутонами.

– Вот, гляди. Роза английская, сорт «Абрахам Дерби». Характер – хуже, чем у нашей Валентины Ивановны. Чуть что не по ней – сразу вешает бутоны и болеть начинает. То ей солнце слишком яркое, то вода слишком холодная. А на самом деле просто внимания требует. К каждому живому существу ведь свой подход нужен. Что к цветку, что к человеку, что к дитёнку. Главное – не бояться руки запачкать и душу вложить. Тогда любой, даже самый колючий зацветёт.

Он сказал это так просто, глядя на свою розу, но я поняла, что эти слова были для меня. Я посмотрела на свои руки, потом на его, испачканные в земле. И впервые за этот долгий, сумасшедший день почувствовала, что я на своём месте. Да, придётся запачкать руки. И вложить душу. Но, кажется, я была к этому готова. В конце концов, я же учительница, а не кисейная барышня. Прорвёмся.

Глава 5

После сытного обеда я совершила самую большую ошибку, какую только можно было придумать. Я решила, что немного мультиков не повредит, и включила огромный телевизор, похожий на экран в кинотеатре. И, конечно же, попала на рекламу, которая была настоящим гимном капитализму, ода розовому пластику и блестящим волосам из синтетики. С экрана на меня смотрела, подмигивала и пела тоненьким голоском кукла «Принцесса-Фея-Блёстка-Единорожка». Судя по рекламе, эта кукла умела говорить сто пятьдесят фраз на трёх языках, петь десять песен, подключаться к вайфаю, чтобы скачивать новые песни, и, кажется, могла бы самостоятельно баллотироваться в президенты.

– Хочу! – раздался рядом голосок, в котором звенел металл.

Я медленно повернула голову. Алина, которая секунду назад мирно догрызала яблоко, теперь смотрела на экран с таким священным трепетом, будто ей явился единорог лично. Её глаза горели.

– Хочу! Эту! Куклу! – отчеканила она, тыча пальчиком в экран. – Папа сказал, ты мне всё купишь, что я захочу! Поехали в магазин! Немедленно!

– Алин, солнышко моё, – я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее и слаще, как у феи из мультика, – давай посмотрим, у тебя же тут столько игрушек. Целая комната! Наверняка есть что-то похожее.

– Нету! – голосок стал пронзительным. – Эта новая! Она поёт про радугу! А мои не поют! Хочу-у-у!

И тут началось представление. Я, конечно, как учительница младших классов, к детским капризам привыкла. Но то, что устроила Алина, было уровнем «Оскар» за лучшую женскую роль в категории «Вселенская трагедия». Маленькая девочка в милом платьице с рёвом бросилась на мягкий ковёр, будто её как минимум предали все самые близкие люди. Она с силой заколотила по нему кулачками и ножками, что я испугалась за дорогой персидский ковёр. От её крика, казалось, вылетят все окна в этом огромном доме.

– А-а-а-а! Купи-и-и! Ты плохая! Я тебя ненавижу! Ты злая, злая, злая! Уезжай обратно в свой Ростов!

Я стояла посреди игровой комнаты и чувствовала себя очень странно. Комната больше походила на элитный филиал «Детского мира», причём после закрытия. Здесь было абсолютно всё, о чём только мог мечтать ребёнок. Огромные плюшевые медведи, которые смотрели на меня грустными глазами. Кукольные домики размером с мою прикроватную тумбочку в ростовской квартире. Целая железная дорога, которая занимала половину комнаты. Игрушки, игрушки, игрушки. Дорогие, красивые, идеальные. И почти все – нетронутые. Они стояли на полках, как музейные экспонаты. И посреди всего этого великолепия на полу билась в истерике маленькая девочка, которой для полного счастья не хватало ещё одной пластиковой куклы.

Я не стала её уговаривать. Не стала кричать в ответ или угрожать. Я просто сделала глубокий вдох, села на мягкий ковёр рядом с ней, скрестив ноги по-турецки, и стала ждать. Это был мой проверенный педагогический приём. Я просто смотрела, как она кричит, краснеет от натуги, захлёбывается слезами и икает от злости. Я просто была рядом, молча давая ей понять: я здесь, я тебя вижу, но твой концерт на меня не действует. Можешь стараться лучше.

Прошло минут десять, а может, и все пятнадцать. Буря потихоньку начала утихать. Пронзительный крик перешёл в громкие, надрывные всхлипы, а барабанная дробь по полу – в редкие подёргивания ножкой. Наконец Алина затихла и осталась лежать на животе, уткнувшись мокрым от слёз лицом в ковёр. Её маленькие плечики вздрагивали.

– Ну что, всё? – тихо спросила я. – Накричалась?

Она что-то неразборчиво промычала в ответ, не поднимая головы.

– Горло не болит? Может, водички принести?

Она отрицательно мотнула головой.

– Понятно, – я помолчала пару секунд, а потом достала из-за спины старую обувную коробку, которую предусмотрительно прихватила из своей комнаты. Это был мой личный «сундук с сокровищами», который путешествовал со мной из Ростова. – А хочешь, я тебе фокус покажу?

Алина не ответила, но всхлипывать перестала. Это был хороший знак.

– А фокус не простой, – заговорщицки прошептала я, – а с сокровищами.

Она медленно повернула ко мне своё заплаканное, красное и опухшее личико. В её голубых глазах, ещё мокрых от слёз, мелькнуло любопытство. Она приподнялась на локте и с недоверием посмотрела на мою потрёпанную коробку.

– Как это? – шмыгнув носом, спросила она.

– А вот так! – я торжественно открыла коробку. Внутри было моё богатство: разноцветные лоскутки ткани, старые пуговицы всех форм и размеров, мотки шерстяных ниток, обрезки кружева, ленточки. В общем, всё то, что любая нормальная хозяйка давно бы выбросила, а я, как Плюшкин, бережно хранила для поделок с детьми. – Хочешь, мы с тобой сами сделаем куклу? Такую, которой вообще ни у кого нет. Даже в рекламе по телевизору. Она будет только твоя. Самая особенная во всём мире.

Алина подползла поближе и заглянула в коробку.

– Сами? – недоверчиво переспросила она.

– Сами! – уверенно кивнула я и достала из коробки старый белый носок. Чистый, разумеется. – Смотри. Вот это будет тело. Сюда мы набьём ваты, чтобы она была мягонькая. А вот из этих пуговиц, – я высыпала на ковёр горсть разноцветных кругляшков, – можно сделать глазки. Какие выберешь? Голубые, как у тебя? Или зелёные? А может, один голубой, а другой красный? Будет пиратская кукла!

Алина, кажется, совсем забыла про слёзы. Она неуверенно ткнула пальчиком в две одинаковые синие пуговки.

– Эти.

– Отличный выбор! – похвалила я. – А волосы? Хочешь, сделаем ей рыжие волосы, как у меня? Вот из этих ниток. Будет у нас с тобой кукла-подружка.

Процесс нас так захватил, что мы и не заметили, как пролетел час. Алина уже и не вспоминала про свою «Принцессу-Фею-Блёстку». Она с горящими глазами выбирала лоскуток для платья, сама пыталась продеть толстую нитку в иголку с большим ушком, конечно, под моим строгим присмотром, и звонко хохотала, когда я пришивала кукле кривую улыбку красной ниткой. Наша кукла была смешная, нелепая, немного кривоватая, но она была… живая. В ней была душа, потому что мы вложили в неё своё время и смех.

Вечером, когда я уже укладывала Алину спать, в детскую заглянул Андрей. Как всегда, в строгом деловом костюме, уставший после работы. Он замер на пороге, и я увидела, как его лицо медленно меняется.

Его маленькая капризная принцесса, сидела на кровати в пижаме и, сосредоточенно высунув кончик языка, пыталась пришить к нашей самодельной тряпичной кукле ещё один карман. Криво, косо, огромными стежками, но сама. Она не хныкала, не требовала мультиков. Она была полностью поглощена своим делом. И она сжимала в руке нашу нелепую куклу из старого носка, как будто это было самое дорогое сокровище в мире.

Андрей молча смотрел на эту картину. Его взгляд скользнул с сияющего от счастья лица дочери на её руки, сжимающие иголку, потом на меня. Судя по взгляду, мир папы-олигарха с грохотом перевернулся. Он отчаянно пытался понять, почему ребёнок, окружённый игрушками на сотни тысяч, с таким обожанием смотрит на старый носок с пуговицами. Кажется, в этот момент до него начало доходить, что настоящую радость нельзя купить в магазине. Её можно только создать своими руками. Из старого носка, двух пуговиц и щепотки любви.

* * *

Конфликт, как это обычно и бывает в домах, где денег больше, чем душевного тепла, родился из ничего. Мы совершали обязательный послеобеденный моцион по идеальному, как на картинках саду.

В этой стерильной красоте гуляли мы: я, пятилетняя Алина и одиннадцатилетняя Кира. Точнее, гуляли я и Алина. Мы с ней увлечённо пытались соорудить нечто, отдалённо напоминающее шалаш, из идеально ровных веток, которые, видимо, тоже заказывали по каталогу. Кира же плелась метрах в десяти позади. Она не гуляла, она совершала паломничество в свой телефон, периодически проверяя на прочность лбом стволы вековых лип.

– Кирюш, – я предприняла очередную, кажется, пятую попытку достучаться до ребёнка, – солнышко, убери телефон, а? Ты сейчас не в дерево, а в любимую розу садовника Семёна въедешь. Он же нас с тобой вместо удобрений в неё закопает, честное слово.

Ноль реакции. То есть вообще. Она даже не замедлила шаг, просто что-то неопределённое промычала, не отрывая взгляда от светящегося прямоугольника.

– Кира, я не шучу. Давай вспомним наше правило номер два: на прогулке мы гуляем. Это значит, смотрим по сторонам, дышим воздухом и разговариваем. А телефоны в это время грустят в одиночестве дома.

И тут я, видимо, задела что-то очень важное. Она замерла как вкопанная. Подняла на меня глаза – точная копия отцовских, холодные и колючие – и выплюнула с такой ненавистью, будто я лично украла у неё самое дорогое:

– Вы не моя мама, чтобы мне указывать!

Развернулась на каблуках и, задрав подбородок так, что чуть не споткнулась, промаршировала в дом. Спустя минуту со второго этажа донёсся грохот, от которого, наверное, в соседнем посёлке сработала пара сигнализаций. Хлопнула дверь. А следом – тихий, но совершенно отчётливый щелчок замка. Всё, финиш. Представление окончено.

С младшей, Алиной, всё было в разы проще. Её истерики напоминали короткий летний ливень: шумно, мокро, сверкают молнии, но через десять минут уже снова светит солнце. Она выплачется, выкричится, и вот уже сидит на полу, хохочет и мастерит из моего носка какую-то невообразимую очередную куклу. С Кирой же разворачивалась настоящая холодная война. Без криков и слёз. Она просто молча возводила вокруг себя стены. Высокие, толстые, с бойницами. И вот сейчас она забаррикадировалась в своей главной башне.

Первым делом я уложила спать умотавшуюся Алину. Потом спустилась вниз, в гигантскую гостиную, где мебель, казалось, стояла не для людей, а для красоты. Я выбрала самый лёгкий на вид стул – хотя он всё равно весил как половина меня – и потащила его наверх, кряхтя и проклиная дизайнеров, создающих мебель, на которой нельзя сидеть и которую невозможно поднять. Поставила его прямо напротив двери в комнату Киры. Уселась. Приготовилась ждать.

В коридоре было тихо, доносился лишь один звук – внизу в гостиной тикают старинные часы. За дверью ни единого звука. Ни музыки, ни шагов, ни всхлипов. Как будто там и нет никого. Но я-то знала, что она там. Сидит в своей крепости и ждёт, когда я сдамся и уйду. Ну уж нет. Мы, Потапко, не сдаёмся.

– Знаешь, – мой голос в гулкой тишине прозвучал неожиданно громко и чужеродно, но я заставила себя продолжать, обращаясь к белой гладкой двери. – Когда мне было лет одиннадцать, как тебе сейчас, мы с моей лучшей подругой Танькой решили, что нам срочно нужен плот. Прямо как у Тома Сойера. Мы собирались переплыть на нём Дон. Не меньше!

Я говорила спокойно и негромко, словно рассказывала сказку на ночь самой себе.