Я молча смотрела, как призрачный ужас медленно ползёт по деревне, становясь всё плотнее и отчётливее с каждым домом. И я поняла, почему лес не пускал меня к Яге. Он привёл меня сюда. Потому что здесь было то, с чем должна была сразиться именно я. Не огнём и мечом. А своей новой, непонятной, пугающей силой. Той самой «водой», которая должна была вернуть этим людям не счастье, а кое-что поважнее. Их слёзы.

Глава 4

Я смотрела, как призрачный слизень, эта омерзительная, студенистая тварь, медленно перетекает по деревенской улице, и меня колотило. Но не от страха. От отвращения и какой-то ледяной, звенящей в ушах ярости. Это существо не убивало. Оно поступало гораздо хуже – оно воровало. Воровало слёзы, боль, саму память о горе. Оно превращало живых людей в пустые, безразличные оболочки, высасывая их скорбь, словно вампир – кровь. И я отчётливо поняла, что это и есть моё первое настоящее испытание. Не поединок на мечах, не схватка с механическим чудищем. Что-то совсем иное, куда более жуткое.

– Ната, оно сюда ползёт! – отчаянно заверещал Шишок. Он уже вскарабкался ко мне на голову и пытался зарыться в мозги-и-и, словно в норку. – Оно сейчас и нашу скорбь сожрёт! А у меня её, между прочим, целый воз! Я ведь скорблю по всем несъеденным орехам этого мира! Это великая, вселенская печаль! Не отдам!

– Цыц, паникёр, – прошипела я, вжимаясь в тень старой избы. Воздух рядом с тварью становился плотным и холодным, как в погребе. – Оно нас не видит. Оно чувствует только… пустоту внутри людей.

Я затаив дыхание наблюдала, как существо проползает мимо, оставляя за собой шлейф абсолютного безразличия. В голове, как молот по наковальне, билась одна-единственная мысль: как с ним бороться? Напасть? А чем? Меч пройдёт насквозь, огонь его не возьмёт. Оно само – сгусток тумана и печали. И тут меня осенило. Кощей. Его слова, брошенные как бы невзначай: «Огонь не тушат огнём, его тушат водой». Эта тварь питается забвением и тишиной. Значит, моё оружие – память и крик. Если оно пьёт пустоту, я должна напоить его болью. Настоящей, чистой, концентрированной болью.

– Шишок, сиди здесь и носа не высовывай, – приказала я, осторожно выскальзывая из своего укрытия.

– А ты куда?! – испуганно пискнул он, выглядывая из моих волос. – Не бросай меня! Мне тут одному страшно! Вдруг оно вернётся за моей скорбью?!

– Мне нужно найти одно место. И оно мне точно не понравится.

Я кралась по задворкам, перебегая от одного тёмного угла к другому, пока Пожиратель Скорби медленно насыщался на главной улице. Моей целью было кладбище. В такой старой деревне оно обязано было быть. И я его нашла. На холме за околицей, заросшее бурьяном и крапивой в человеческий рост. Старый погост, заваленный буреломом. Это было самое заброшенное и тоскливое место, которое я когда-либо видела. Покосившиеся деревянные кресты, провалившиеся могилы, и ни одного имени на камнях. Надгробные плиты были гладкими, словно их годами тёрли наждачной бумагой. Словно здесь лежали не люди, а просто… никто.

Я встала в самом центре этого мёртвого поля и закрыла глаза, вдыхая запах прелой листвы и сырой земли. Я протянула руки к холодным, мокрым от росы камням. Но я не пыталась их разрушить. Я пыталась их услышать. Я искала свою «воду», свою противоположность этой пустоте. Вспоминала слова Кощея: «Возвращение к истокам». Я тянулась не к камню, а к памяти, которая была заперта глубоко внутри него. К именам, которые когда-то были высечены на этих плитах. К людям, которые когда-то носили эти имена, смеялись, плакали и любили.

Я не приказывала. Я просила. Я звала их из небытия. «Вернитесь. Вспомните себя. Вы не никто. У вас были имена. У вас была жизнь, была любовь и была боль. Вспомните!».

Моя сила, тёплая и живая, потекла из кончиков пальцев. Она не разрушала. Она, как весенний ручей, просачивалась в мельчайшие трещинки на камнях, смывая с них пыль веков и пелену забвения. И случилось чудо.

Сначала на одном камне, потом на другом, на третьем… начали проступать буквы. Они не появлялись на поверхности, а словно просвечивали изнутри, разгораясь тусклым, серебристым светом. «Иван, сын Петра». «Марья, жена Степана». «Алёшка, 5 годков от роду». Имена. Десятки вспыхивали в ночной темноте, превращая заброшенное кладбище в поле, усеянное светлячками.

И в тот же миг в деревне раздался сдавленный всхлип. Потом ещё один. А затем воздух разорвал дикий, раздирающий душу вой чистого, беспримесного горя.

Я резко обернулась. В окнах изб один за другим загорался тусклый свет. Люди просыпались. И они вспоминали.

Я видела, как тот самый мужик, что бездумно точил топор, вдруг уронил его, схватился за голову и зарыдал, выкрикивая женское имя. Видела, как женщина, у которой выкипела вода, рухнула на колени и начала биться головой о земляной пол, оплакивая своего ребёнка. Вся деревня, ещё час назад бывшая царством сонных мух и безразличия, превратилась в один сплошной, душераздирающий плач.

И Пожиратель Скорби это почувствовал.

Он развернулся с неестественной быстротой и пополз в сторону кладбища, ко мне. Он учуял источник. Он учуял пир, какого у него не было уже сотни лет. Он полз, раздуваясь от жадности, предвкушая, как сейчас поглотит всю эту свежую, сладкую боль.

Но он жестоко ошибся.

Когда он вполз на кладбище, его буквально накрыло волной. Это был не тихий ручеёк забвения, к которому он привык. Это был ревущий океан. Океан чистого, незамутнённого горя. Скорбь сотен людей, копившаяся десятилетиями и вырвавшаяся наружу в один-единственный миг.

Тварь затрясло, как от удара молнии. Её призрачное тело пошло волнами. Она жадно попыталась втянуть в себя это горе, но оно было слишком сильным, слишком концентрированным. Это было всё равно что пытаться выпить водопад. Дух начал корчиться, сжиматься, его полупрозрачная плоть то темнела, то светлела. Он издал беззвучный крик, который я почувствовала всем своим существом, как удар под дых. Крик невыносимой агонии. Он захлёбывался. Он тонул в том, что было его пищей.

С последним конвульсивным содроганием Пожиратель Скорби просто… лопнул. Как мыльный пузырь. Распался на тысячи крошечных капелек тумана, которые тут же растаяли в ночном воздухе. И в тот же миг густая белая пелена, окутывавшая деревню, дрогнула и начала стремительно рассеиваться.

Я стояла посреди светящихся могил, и меня била крупная дрожь. Я победила. Я сделала это. Но радости не было. Только звенящая пустота и подступающая к горлу тошнота. Потому что из деревни доносился непрекращающийся, разрывающий душу плач.

Я медленно побрела назад. Туман почти исчез, и в холодном свете показавшейся из-за туч луны я увидела их. Жителей. Они вышли из своих домов и теперь стояли, глядя на меня. На их лицах больше не было пустоты. На них была боль. И лютая ненависть.

Вперёд вышла та самая старуха, с которой я говорила вечером. Её морщинистое лицо было мокрым от слёз, а глаза, ещё недавно безразличные, теперь горели чёрной, кипящей злобой.

– Что ты наделала, тварь? – прошипела она, и её голос был полон яда. – Нам было хорошо. Нам было спокойно. Мы ничего не чувствовали. А ты… ты вернула нам это!

Она указала дрожащим пальцем на свою грудь.

– Ты вернула нам боль! Зачем?! Чтобы смотреть, как мы мучаемся?!

Она шагнула ко мне и с неожиданной силой плюнула мне под ноги.

– Будь ты проклята! – выкрикнула она так, что у меня заложило уши. – Слышишь? Проклята!

И толпа за её спиной глухо, как один, подхватила: «Проклята… Проклята…».

Я стояла под их взглядами, полными ненависти, и не могла вымолвить ни слова. Я спасла их. Я вернула им души. Но они не видели во мне спасительницу. Они видели чудовище, которое украло у них их блаженный покой и заставило снова страдать.

Я развернулась и, не чуя под собой ног, побежала к избе, где оставила коня. Шишок тут же запрыгнул мне на плечо, вцепившись веточками в воротник.

– Ната, они… они злые! – прошептал он, дрожа всем телом. – Они нас сейчас камнями закидают! Поехали отсюда скорее!

Я молча вскочила в седло и пустила коня в галоп, прочь из этой деревни, прочь от этих слёз и проклятий. Я скакала, не разбирая дороги, а за спиной ещё долго слышался многоголосый плач и ненавидящие крики.

Я победила. Но впервые в жизни победа была на вкус как самое горькое поражение. Я нашла свою «воду». И оказалось, что она не только исцеляет. Она может приносить страшную боль. И это была та цена, которую, видимо, мне придётся платить за свою силу.

* * *

Проклятия цеплялись за спину, липкие и тяжёлые, словно комья болотной грязи. Я гнала коня, не разбирая дороги, и в ушах всё ещё звучали злобные выкрики. Я спасла их, вытащила из беспамятства, вернула им души, а в ответ получила ненависть. Победа ещё никогда не была такой горькой. Она першила в горле и царапала душу колючими когтями.

Мы скакали несколько дней почти без остановок. Лес вокруг был угрюмым и молчаливым, и эта тишина давила, высасывая последние силы. Я почти не спала, кусок в горло не лез, и даже неугомонный Шишок, кажется, заразился моей вселенской тоской. Он свернулся на моём плече колючим комочком, притих и только изредка жалобно вздыхал, напоминая о своём существовании.

– Ната, а может, ну его? – наконец не выдержал он, когда мы остановились у мутного ручья, чтобы напоить измученного коня. Голосок у него был тоненький и надломленный. – Ну её, эту Ягу с её заданиями! Ну их, этих людей с их бедами! Давай найдём себе какую-нибудь уютную пещерку, а? Натаскаем туда орехов, ягод, грибов! Будем жить-поживать, горя не знать! Я тебе буду байки рассказывать, а ты меня за ушком чесать! Представляешь? Красота!

– Не могу, Шишок, – глухо ответила я, глядя на своё отражение в тёмной воде. Оттуда на меня смотрела осунувшаяся девчонка с огромными тёмными кругами под глазами. Совсем чужая. – Если я сейчас сбегу, эта «счастливая чума» расползётся по всему княжеству. И тогда прятаться будет уже негде. Ни в одной пещерке.

Мы поехали дальше. И когда я уже совсем отчаялась, думая, что этот бесконечный, проклятый лес никогда не кончится, он вдруг резко расступился. Перед нами раскинулась широкая, залитая солнцем долина, а в её центре, на берегу чистой, как слеза, речки стояла деревня. Да не просто деревня, а настоящий городок – с крепкими бревенчатыми домами, мощёными улочками и даже высокой каменной колокольней, весело блестевшей на солнце.

– Ого! – присвистнул Шишок у самого уха, мгновенно оживившись. – Цивилизация! Ната, гляди! У них там, кажется, пекарня! Я чувствую божественный аромат свежих булочек с маком! Поехали скорее, я умираю от голода и культурного шока!

Городок, который, как мы выяснили у первого же встречного деда, назывался Добродеево, и впрямь был как с картинки. Идеально чистые улочки, свежевыбеленные дома, украшенные искусной резьбой и горшками с геранью. Повсюду сновали люди – румяные, улыбчивые, одетые в чистые, нарядные рубахи. Они приветливо кланялись нам, желали доброго дня, и улыбки не сходили с их лиц. Но что-то в этом было… неправильное. Слишком идеальное. Слишком приторное, как мёд, в котором утонула пчела.

Мы остановились у постоялого двора с весёлой вывеской «Добрый путник». Хозяин, молодой мужик с окладистой бородой, тут же выбежал нам навстречу, сияя такой широкой улыбкой, что, казалось, лицо треснет.

– Добро пожаловать, гости дорогие! Проходите, располагайтесь! Лучшая комната – для вас! И коня вашего накормим отборным овсом, напоим ключевой водой!

– Сколько с нас? – спросила я, сжимая в кармане несколько монет и настороженно оглядываясь.

– Что вы, что вы! – всплеснул он руками с неподдельным ужасом. – Какие деньги в нашем славном городе! Мы живём в мире и согласии, помогаем друг другу от чистого сердца! Всё для вас – даром!