Одно из них выходит прямо на дорогу – чудесную тропинку, тенистую и извилистую, а другое – на сельский ландшафт, не менее чудесный, с величественными вязами и бархатистыми лугами.

На обоях есть ещё один узор, дополнительный, другого оттенка, и он особенно меня раздражает, поскольку заметен лишь при определённом освещении, и то едва-едва.

Но там, где он не выцвел, и когда на него особым образом падают лучи солнца, я вижу странную, зыбкую, манящую фигуру, как будто скрывающуюся за этим безумным и нелепым основным узором.

Ой, золовка поднимается по лестнице!

* * *

Ну что же, День независимости позади! Все разъехались, а я совершенно измотана. Джон решил, что небольшая компания пойдёт мне на пользу, и у нас неделю гостили мама и Нелли с детьми.

Мне, конечно, не дали и пальцем пошевелить. Нынче всем заправляет Дженни.

Но я всё равно утомилась.

Джон говорит, что если я не начну поправляться быстрее, осенью он отошлёт меня к Уэйру Митчеллу.

Но мне к нему совершенно не хочется! Одна моя подруга лечилась у него – говорит, он такой же, как Джон и мой брат, если не хуже!

К тому же так далеко ехать – это же сплошные хлопоты.

Делать что-либо у меня нет совершенно никакого желания, и я становлюсь жутко капризной и раздражительной.

Плачу по пустякам и почти всё время.

Конечно, когда рядом Джон или кто-то ещё, я сдерживаюсь, но наедине с собой даю волю слезам.

А наедине с собой я теперь почти всегда. Джон часто остаётся в городе с тяжелобольными, а Дженни очень добра и оставляет меня одну, стоит только попросить.

Я немного гуляю в саду, прохаживаюсь по той чудесной аллее или сижу на веранде среди роз – но чаще просто лежу здесь, наверху.

Комната начинает мне нравиться всё больше и больше, несмотря на обои. А может, даже благодаря обоям.

Я на них просто зациклилась!

Лежу здесь, на этой огромной, неподъёмной кровати – по-моему, она приколочена к полу – и часами слежу за этим узором. Уверяю вас, это бодрит не хуже гимнастики. Начинаю, скажем, с нижнего угла, вон там, где обои не повреждены, и в тысячный раз обещаю себе во что бы то ни стало проследить этот бессмысленный узор до его логического завершения.

Я немного разбираюсь в правилах композиции и вижу, что этот орнамент не подчиняется ни законам расхождения лучей, ни логике чередования, повторения и симметрии – ничему из того, что я об этом слышала.

Узор, конечно, повторяется в каждой из полос, но и только.

С одной стороны кажется, что каждая полоса живёт своей жизнью: раздутые завитки и изгибы ползут вверх и вниз бессмысленными колоннами, и всё это в деградировавшем романском стиле с признаками делирия.

Но можно посмотреть на них по-другому, и тогда они совмещаются по диагонали: размашистые узоры разбегаются гигантскими косыми волнами оптического ужаса, словно стая мечущихся и подгоняющих друг друга водорослей.

Есть у рисунка и горизонтальное направление, ну то есть мне так кажется, и я изнуряю себя попытками понять логику этого движения.

К тому же бордюр оклеен горизонтальной полосой, и это лишь усугубляет неразбериху.

В одном конце комнаты обои почти нетронуты, и вот там, когда перекрёстные лучи меркнут, а заходящее солнце светит прямо на стену, я почти вижу упорядоченное расхождение лучей – нескончаемые, причудливые узоры собираются в единый центр, а затем стремительными, равноудалёнными рывками уносятся прочь.

Следить за ними очень утомительно. Пойду-ка я вздремну.

* * *

Сама не знаю, зачем пишу всё это. Мне не хочется.

И сил никаких нет. Да и Джон наверняка назвал бы всё это абсурдом. Но нужно же мне хоть как-то выплёскивать свои чувства и мысли – мне потом становится так легко!

Хотя в последнее время затраченные усилия перевешивают эту лёгкость.

Бо́льшую часть дня я не могу побороть лень и часто ложусь передохнуть.

Джон говорит, что я должна экономить силы, и заставляет меня пить рыбий жир, укрепляющие лекарства и прочие средства, не говоря уже о пиве, вине и мясе с кровью.

Мой славный Джон! Он так меня любит и так переживает из-за моей болезни. На днях я попробовала серьёзно с ним поговорить – хотела попросить его отпустить меня в гости к кузену Генри и Джулии.

Но он сказал, что я не осилю поездку, а даже если и доберусь, долго там не выдержу; ну и у меня не очень получилось его убедить, поскольку я расплакалась, не успев закончить фразу.

Мне становится всё труднее мыслить ясно. Наверное, причина в слабых нервах.

А милый Джон взял меня на руки, отнёс наверх, уложил в постель, сел рядом и читал мне вслух, пока голова моя не отяжелела.

Он сказал, что я – всё, что у него есть в этой жизни, его главное сокровище и отрада, и что ради него я должна заботиться о себе, чтобы поскорее выздороветь.

Сказал, что лишь я сама могу побороть болезнь и что мне следует направить всю свою волю и самообладание на то, чтобы не позволить глупым фантазиям взять верх.

Одно меня утешает: ребёнок здоров и счастлив, и ему не нужно жить в комнате с этими жуткими обоями.

Ведь если бы мы не заняли эту детскую, пришлось бы поселить сюда наше славное дитя! Как же хорошо, что этого не случилось! Чтобы мой ребёнок – милый, впечатлительный малыш – жил в такой комнате – да никогда в жизни!

Раньше я об этом не задумывалась, но теперь вижу, что Джон совершенно правильно оставил меня здесь – понимаете, ведь я смогу перенести это куда легче, чем ребёнок.

Им, конечно, я ничего говорить не буду – всё-таки голова у меня ещё на месте, – но я продолжаю следить за обоями.

В них есть нечто, о чём не знает ни одна живая душа, и никогда не узнает.

Неясные формы, скрывающиеся за внешним узором, с каждым днём становятся всё чётче.

Это всегда одна и та же фигура, только размноженная.

Её очертания напоминают женщину – согнувшуюся и ползущую за главным узором. Не нравится мне всё это. Я думаю… мне кажется… как бы я хотела, чтобы Джон забрал меня отсюда!

* * *

Мне очень тяжело говорить с Джоном о своей болезни, ведь он такой мудрый и так меня любит.

Но вчера я попыталась.

Была лунная ночь – луна освещала всё вокруг, как солнце – днём.

Иногда я просто не выношу её вида – она медленно крадётся по небу, появляясь то в одном окне, то в другом.

Джон спал, и будить его мне очень не хотелось, поэтому я тихо лежала и рассматривала в лунном свете волнистый рисунок обоев, пока мне не стало совсем жутко.

Мне показалось, что неясная фигура трясёт узор, словно силясь выйти наружу.

Я тихонько встала и пошла проверить, правда ли там кто-то движется, а когда вернулась, Джон уже не спал.

– Что такое, моя девочка? – спросил он. – Лучше не расхаживай здесь налегке, а то простудишься.

Я решила, что это хороший момент для разговора, и сказала ему, что плохо здесь поправляюсь и хочу, чтобы он увёз меня отсюда.

– Но как же так, дорогая? – сказал он. – Наша аренда истекает через три недели – мы не можем уехать раньше. Ремонт у нас дома ещё не закончен, а уехать из города я сейчас не могу. Конечно, если бы тебе грозила опасность, я бы бросил всё, но тебе здесь стало куда лучше, милая, хоть ты сама этого и не замечаешь. Поверь мне, я же врач. Ты прибавляешь в весе, у тебя появился румянец, и ешь ты с аппетитом – я теперь за тебя гораздо спокойнее.

– В весе я не прибавила, – сказала я, – скорее, наоборот; а аппетит у меня появляется вечером, когда ты рядом, но по утрам, когда ты в городе, я вообще не хочу есть!

– Вот же моё сердечко! – сказал он, крепко меня обняв. – Она болеет тогда, когда ей вздумается! Но давай же не будем тратить зря ночные часы и ляжем спать, а с утра всё обсудим!

– Значит, ты не увезёшь меня отсюда? – мрачно спросила я.

– Но как я могу, дорогая? Осталось всего три недели, а потом мы съездим куда-нибудь на несколько дней, пока Дженни готовит дом к нашему прибытию. Право же, милая, тебе гораздо лучше!

– Физически, может, и лучше, – начала я, но сразу осеклась, потому что он вдруг сел в кровати и посмотрел на меня таким строгим, укоризненным взглядом, что я не смогла произнести больше ни слова.

– Милая моя, – сказал он, – умоляю тебя, ради меня, ради нашего ребёнка и твоего же блага, не позволяй этой идее завладеть твоим разумом ни на секунду! Нет ничего опаснее – и в то же время притягательнее – для твоей увлекающейся натуры. Всё это глупые фантазии, не имеющие ничего общего с реальностью. Я врач, и я знаю, что говорю, неужто ты мне не веришь?

Я, конечно, перечить не стала, и вскоре мы легли спать. Он подумал, что я заснула первой, но я не спала, а несколько часов подряд разглядывала основной узор и то, что было за ним, пытаясь определить, движутся ли они вместе или по отдельности.

* * *

При свете дня этот узор нарушает всякую логику, сопротивляется любым законам и постоянно раздражает здоровый ум.

И цвет-то у обоев ужасен, непостоянен и способен довести до белого каления, а уж узор – настоящее мучение.

Ты думаешь, что загадка разрешена и путь этих линий почти уже пройден, как вдруг рисунок совершает кульбит, и ты снова остаёшься ни с чем. Он хлещет тебя по лицу, сбивает с ног и топчется сверху. Он словно ночной кошмар.

Внешний узор весь состоит из пышных завитков, напоминающих грибковый нарост. Представьте себе сросшиеся поганки, бесконечную вереницу поганок, множащихся и разрастающихся в извечных изгибах, – вот на что это было похоже.

Ну то есть иногда.

У этих обоев есть одна явная особенность, которую вижу, кажется, только я одна, – они меняются в зависимости от освещения.

Когда солнце светит через восточное окно – а я всегда жду, когда появится тот самый первый, прямой и длинный луч, – обои преображаются так быстро, что я не верю своим глазам.

Поэтому я постоянно за ними наблюдаю.

В лунном же свете – а луна, если уж появляется, то светит в окна всю ночь – трудно поверить, что это те же обои.

По ночам при любом свете – в сумерках, в отблесках свечей или лампы, а хуже всего – при луне – узор превращается в решётку! Я о внешнем узоре, за которым в такие мгновения отчётливо видна женщина.

Я долго не понимала, что скрывается за основным слоем, что это за неясная фигура, но теперь я совершенно уверена, что там женщина.

При дневном свете она тиха и незаметна. Видимо, это узор её сдерживает. Он такой запутанный. Из-за него я и сама часами лежу неподвижно.

А лежу я теперь почти всё время. Джон говорит, что мне это пойдёт на пользу и что нужно спать как можно больше.

Собственно, он сам приучил меня к этому, заставляя прилечь на часок после каждого приёма пищи.

Ничего хорошего в этой привычке нет, скажу я вам, ведь на самом-то деле я не сплю.

А из-за этого приходится хитрить, ведь я не признаюсь им, что бодрствую – о, нет!

По правде говоря, я начинаю немного бояться Джона.

Время от времени он кажется очень подозрительным, да и Дженни смотрит на меня странным взглядом.

Иногда я думаю – ну, в виде научной гипотезы, – что дело в обоях!

Я наблюдала за Джоном, когда он об этом не догадывался – периодически он входит в комнату под каким-нибудь невинным предлогом, и я несколько раз ловила его на том, что он разглядывает обои! И Дженни тоже. Я видела, как однажды она провела по ним рукой.

Она не видела меня в комнате, и когда я тихим, очень тихим голосом, в исключительно сдержанном тоне спросила её, зачем ей вздумалось трогать обои, она обернулась, будто пойманная за воровством, и выглядела при этом очень рассерженной – мол, зачем я так её пугаю!

Потом она сказала, что эти обои пачкают всё, к чему прикасаются, и что она обнаружила жёлтые пятна на нашей с Джоном одежде, и ей бы очень хотелось, чтобы впредь мы были аккуратнее!

Звучит довольно невинно, правда? Но я-то знаю, что она изучала узор, а разгадать его тайну не должен никто, кроме меня!