Горькие слова сорвались с языка быстрее, чем Райя успела проглотить их. Плохо, очень плохо. Чужую боль всегда можно использовать как оружие. Пусть Байрон и на ее стороне, она не хотела выглядеть слабой. Точнее, еще более слабой.

Святой отец отреагировал несколько неожиданно. При упоминании Гидеона он улыбнулся уголками губ и доверительно наклонился вперед.

– Тут я немного вас подбодрю, чтобы заложить фундамент для последующего диалога. В ваших рассуждениях вы упомянули о своих переживаниях, довольно резонных: жив ли главный дипломат Аргента или же он заточен в камере?

Байрон прищурил глаза, словно проверяя, насколько внимательно она слушает. Почти благоговейно, но четко выговаривая каждое слово, сказал:

– Не то и не другое. Ваш отец более не присутствует в обители.

Глава 6. Хозяин выгребной ямы

Потрепанная шеренга не сводила глаз со стражника. Взгляды разнились: от сокровенного ужаса до робкой надежды. Вояка, в последний раз с насмешкой взглянув на него, двинулся дальше, оценивая стоящих перед ним оборванцев. Покрутив головой, Гилберт оценил построение в несколько десятков человек. Впрочем, людьми эту компанию можно было назвать с натяжкой.

Все какие-то кособокие, побитые, как кулаками, так и жизнью. Одежка – как будто с чужого плеча в лучшем случае. В худшем – просто какие-то лохмотья. Самое убогое войско в истории, несомненно, – костлявые, сутулые, беззубые. Опустив взгляд к земле и осмотрев себя, Гилберт осознал, что вписывается идеально. Все они были словно выходцы из одного свинарника.

Чуть продрав глаза, он попытался собрать мысли в кучу, украдкой оглянулся. Судя по обстановке, их построили на выходе из внешнего гарнизона, палатки на горизонте тянулись рядами, примыкая к городской стене вплотную. Местные болтали, что вроде как стянувшиеся к городу вояки Осфетида зачистили местный базар и встали лагерем практически сразу, как вход в город закрыли. Подробностями он так и не поинтересовался. А может, и стоило бы.

Над временным гарнизоном повисло дымное зарево, шум, издаваемый сотнями стражников, бил по ушам. Временным Гилберт его назвал только с чужих слов, на деле все вокруг выглядело так, словно вояки надумали брать собственный город штурмом – расквартировались они основательно. Но это же бред? Верно? Какая война, с кем? Гилберт умел отражать только удары судьбы и до недавнего времени неплохо справлялся.

Он вновь украдкой огляделся вокруг. Почему его вообще не прикончили? Без сомнений, Клару, так неудачно подвернувшуюся под руку, нашли в тот же час. Проклятое невезение. Еще бы половинку часа, и он бы сейчас прогуливался в компании звонких монет где-нибудь подальше отсюда, а не томился среди каких-то бродяг по горло в дерьме.

Вояка все ходил туда-сюда, иногда отвешивая тычки и подзатыльники, некоторых бедолаг ноги держали еще хуже, чем Гилберта. Чуть в отдалении томились солдаты, лениво наблюдая за этим действом, их присутствие наводило на тревожные мысли. Так-то отсюда сбежать будет посложнее, чем из накрытого пологом сена каравана.

Наконец, убедившись, что все более-менее чинно (пусть и совсем не благородно), стражник отошел на пяток шагов, замер напротив своего нелепого воинства. Кивнул одному из братьев по оружию, тот сунулся в ближайшую палатку. Минутку все молча таращились друг на друга, затем по глазам ударило белизной. На свет вышел церковник в мантии столь ослепительной, что казалось, будто смотришь на висящее в зените солнце. На фоне коричнево-серой гаммы, которой переливался весь окружающий мир, он выглядел как прореха в мироздании. Кто-то в шеренге осенил лоб молитвой.

Священник оглядел стоящих перед ним людей. Поморщился.

– Вы – грешники.

«Бесспорно», – подумал Гилберт.

– Жизнь ваша – ничтожна.

«Я привык».

– В этом городе для воров, жуликов, богохульников, предателей и тех, кто поднял руку на ближнего своего, путь только один – в четыре каменные стены. Или на ту сторону. Взаперти большинство из вас уже побывало. Все вы стоите здесь, потому что решили свернуть не на ту дорожку. Но с уходом в небытие повременим.

«Какая радость».

– У всех вас, – церковник многозначительно обвел взглядом шеренгу, – есть чудесная возможность послужить Фароту. Искупить грех.

«Звучит плохо. Ой, как же плохо».

И все же на виселицу не хотелось. А других дорожек после всего произошедшего у него точно не осталось. Гилберт весь обратился в слух.

– Церковь гарантирует прощение всем, кто готов послужить на благо Фарота в эти непростые, однако, без сомнений, великие времена. Доступно изъясняюсь?

Гилберт оценил обстановку. Быть может, у кого-то во взоре и зажегся огонек энтузиазма, но, если по правде, над шеренгой царило приправленное страхом оцепенение. Похоже, святоша пришел к тем же выводам, вздохнул, прочистил горло. Нехорошо ухмыльнулся.

– Но в войско за уши тянуть – проблем не оберешься. Кто-то сам заявился, тут вопросов нет, всякое в жизни бывает. Для того и разносим вести по площадям, люди должны знать, что могут очистить свою душу. Кого-то сюда приволокли, уж не обессудьте. У каждого живого существа есть свобода выбора, но в вашем случае она только недавно обретенная. А потому все просто: если не чувствуете в себе должного усердия к служению великой цели – самое время сообщить.

«Какая, во имя изначальных, великая цель?»

– Насильно в поход никого не погоним, вернетесь туда, где вам самое место. И далее все как предначертано.

Разобраться, что городит обряженный в белое церковник, было тяжеловато, мысли путались и до того, как в уши начали лить эту чушь. Но одно Гилберт понял точно: либо стоишь, не рыпаешься, либо виселица. Тут никакие молитвы не помогут.

К тем же выводам, скорее всего, пришло большинство стоявших. Не ясно, что за психи заявились сюда добровольно (должно быть, бежали от проевшей плешь зазнобы), однако у большинства путь был под стать Гилберту – прямиком в петлю. Так-то, получается, выбор очевиден. Над колонной раздался тихий ропот и бубнеж, но звуки быстро стихли.

Церковник, посчитав свою миссию выполненной, кивнул вояке и, откинув полог, вновь скрылся в палатке. Глазам стало чуть легче. Из шеренги никто не вышел, стражник удовлетворенно сплюнул на землю. Снова приблизился, двинулся справа налево, иногда задавая какие-то вопросы, но большинство удостоилось лишь презрительной мины. Всмотревшись, Гилберт разглядел, что все же не все в шеренге были кривы и убоги. Те немногие, кто был хоть немного похож на человека, а не на живущего впроголодь бродягу, удостаивались благосклонного кивка. Гилберта не одарили даже презрением – похоже, с ним все всем было понятно с самого начала. Смиренно склонив голову, он уставился на свои руки, пытаясь понять: красное под ногтями – это его кровь или чужая? Бабу он пальцем не тронул, если можно так сказать… Инструмент сделал всю работу.

– Блаженный?

Вояка обратился к кому-то, стоящему в левом краю ряда. Бедолага ответил:

– Ни капли.

– По лицу не скажешь. Лыбиться будешь потом. А пока сотри это дерьмо со своего лица.

И, приструнив очередного несчастного, двинулся дальше.

* * *

Свет походного костра и капли жира, стекающие по пальцам. Трапеза с братьями по оружию, гогот сотен глоток в предвкушении славной победы. Наутро – сонное оцепенение перед боем. Днем – блеск доспехов и звон скрещиваемой стали. Вечером – ликование и запах страха, который оставляет за собой поверженный враг, убегающий с поля боя. Вот она – война. Правда?

Чушь. Гребаная чушь. Сказочки, небылицы. В подобную ерунду поверит только ребенок. Ну или полный идиот, которым Гилберт, без сомнений, и являлся. Одного дня ему хватило, чтобы понять, как на самом деле выглядит и пахнет война. Дерьмом и тяжелой работой. Ароматами выгребной ямы, прямо как вся его прошлая жизнь. Только теперь запахи были не иллюзорны, а яма была не выдуманной, а выкопанной его собственными руками.

«Ты на войне, парень».

Сволочь. Ублюдок! Хотелось выть. Ну почему Мир делится на господ и рабов? А если и так, как же получилось, что Гилберт всегда оказывался на стороне вторых?

Он опустил лопату, сморщил нос. С отвращением оглядел себя, щелчком пальца отправил в полет кусочек земли, налипший на тыльную сторону ладони. Хотелось верить, что земли. Да уж, то, как его одежда выглядела сейчас, никакими заплатами не исправишь. А еще – хотелось выпить, до дрожи. Нужно было отвлечься, но события последних дней не давали покоя.

Гилберт не знал, что волнует его больше: то, что псих, стоящий у власти в Фароте, решил, что больше не желает пресмыкаться перед столицей (как ему пояснили люди более сведущие), или же то, что ему в этой войне досталось положение возле отхожего места. Когда две эти новости объединились у него в голове, захотелось тут же утопиться прямо в яме, которую он сам и вырыл.

Гнали их так, что Гилберт почти мечтал вновь оказаться в тюрьме; он никогда не думал, что его и без того мозолистые ноги могут начать кровоточить. Ситуацию могли спасти нормальные сапоги, но довольствоваться приходилось разбитыми башмаками. Времени на отдых не было, все стоянки во время марша были ночными, наутро их отряд собирал пожитки и двигался дальше.

Так зачем, спрашивается, ему мозолить руки и выкапывать целую траншею для дерьма – вояки брезгуют ближайшим кустом и лопухом? Из-за этого, пока люди вокруг наслаждались заслуженным отдыхом и ужином, Гилберт с лопатой наперевес несся на окраину лагеря. Стоит отметить, что зов природы не отстрочишь, и многие дожидаться, когда он закончит, не собирались. После тяжкой работы следы чужой жизнедеятельности нужно было присыпать землей, чтобы не воняло в лагере. И только потом он мог вернуться к костру, довольствуясь скудными остатками ужина и имея времени на сон меньше, чем кто-либо.

Стоило заикнуться об этом, и подзатыльник его едва не упокоил. Тот самый стражник, что шпынял их на построении, доходчиво ему объяснил: если солдаты будут гадить там, где едят, то это, во-первых, нарушение дисциплины, а во-вторых, изменение заведенных порядков. И то, и то – неприемлемо. А если он, Гилберт, желает возразить, то виселицу можно сколотить из подручных материалов, чем он и займется вместо копания – если продолжит выпендриваться.

Гилберт сжимал зубы, но терпел.

С работой покончено; отбив лопату о камень, он пошагал к костру. Группа таких же, как он, прокаженных, расположилась вокруг огня, отблески пламени гуляли по изможденным лицам. Прокаженными Гилберт начал именовать этих людей в своей голове с самого начала, прозвище быстро прижилось, именами он умел наделять не только самого себя. Толпа эта отдельных имен не заслуживала. Все сидящие вокруг костра были обезображены, и страшно представить, какие рубцы алели на душе каждого, если даже внешне эти люди выглядели не краше, чем подгнивший покойник.

Тем обиднее, что даже среди них он оказался в изоляции. Казалось, что после той клятой ночи при караване от Гилберта стало веять такой безнадегой, что люди почти подсознательно сторонились его. Торжественное вручение лопаты ему в руки ситуацию не улучшило, к воображаемым ароматам добавились вполне конкретные. Сам он уже перестал их чувствовать, и это пугало.

Плевать. Всех их на ту сторону, пусть хоть сгинут в этом своем походе. И прокаженные, и солдатики. Главное – подгадать момент и затеряться где-нибудь по пути: горбатиться тут по щелчку какого-то высокородного, который в этот самый момент точно не жался у походного костра, а грел зад где-то в высоком замке, Гилберт точно не собирался.

Щербатая ложка чиркнула по дну котелка – как и ожидалось, ему вновь достались остатки, почти без гущи. Кое-как начерпав ужин в миску, Гилберт на мгновение замер. Люди сидели плотно и там, куда он смотрит, как будто начинали жаться ближе друг к другу. Об уютном местечке возле огня нечего было и думать. Казалось бы, днем до сих пор стоит летняя жара, а люди все равно лезут ближе к огню. Просто потому что.