Сомнения развеялись, стоило им встать лагерем возле покореженной временем рощи. Трава тут росла густая, до колен – лезла в ботинки, шуршала под ногами, цеплялась за штаны. Мох облезал с деревьев – толстый, сухой, сыпался на землю мягким слоем, как пыль со старой мебели. Он был везде: на коре, в складках одежды, между пальцами. Место выглядело почти красиво – но именно это и пугало. Всё тут дышало ожиданием, природа больше не была фоном. Она стала местом действия. Впервые, спотыкаясь о корни, Гилберт отправился орудовать лопатой в лучах закатного солнца, а не под покровом глубокой ночи, как уже было заведено. Почему же?

А потому, что к тяжелым ветвям и столь соблазнительно темнеющим между ним проходам, дающим надежду на незаметное отступление, можно было смело повернуться спиной. Никакого они не имели значения. Ведь в другой стороне, что теперь называлась «вперед», посреди раскинувшихся просторов виднелись силуэты домов. Человеческое скопление, появившееся на горизонте. Точка на карте, через которую проистекал путь от одного города к другому. Точка, столь неосмотрительно и дерзко проставленная у них на пути, о чем, без сомнений, всем, кроме Гилберта, было известно заранее. И события начали закручиваться в клубок с пугающей быстротой.

Еще накануне в лагере кое-что поменялось. Легкая развязность уступила место напряженной суете. Во всяком случае, в рядах солдат: невооруженным взглядом было видно, что с их лиц постепенно сползло придурковатое безразличие, сменившись суровой решимостью. Будто до этого настоящая война оставалась где-то там, далеко отсюда, а весь их поход был не более чем прогулкой. Гилберт успокаивал себя тем, что до столицы еще шагать и шагать, если мерить минутами и часами, а не днями. Но столь скорые перемены вокруг заставили нервничать. Трястись от страха, если говорить начистоту.

Не зря, ох не зря он шарахался от других людей даже при свете дня. Казалось, скоси глаза в сторону – и кто-то завопит: лови его! Лагерное кольцо вокруг постоянно сжималось, не давая вдохнуть. И наконец, будто этого было мало, прокаженных гнали вперед наравне с основным маршем, возле обозов, приставив их к группе пеших воинов. Презрительные мины на рылах во всей красе отражали мнение последних о подобном соседстве. Но на споры и возражения времени ни у кого не оставалось.

Дорога проносилась под ногами. В лучшие времена Гилберт передвигался по Миру, словно в вязком киселе, плавая в приятном озерце опьянения, разделяющем момент пробуждения и время отхода ко сну. То было вальяжное, неспешное существование, только изредка прерываемое людишками, так и норовящими вставить палки в колеса, отравить его размеренную рутину. Ну и монетки, конечно же, куда без них. Стоило медякам иссякнуть, и приходилось выныривать на поверхность, туда, где солнце слепило глаза, а мелкие подработки мозолили руки. Теперь же он мог лишь недоумевать, насколько мелочны были проблемы тогда, в другой жизни. Жизни, которую у него отобрали. С первых дней движение войска забрало у Гилберта все силы. Обычный марш по его меркам не выглядел прогулкой: они словно бежали наперегонки с судьбой.

Ублюдок, ответственный за все его невзгоды, тоже обрел имя. Сержант-майор Каллен Торвик, командующий всем этим непотребным действом. Да-да, именно так, по-другому и не скажешь. Именно он сейчас следил, чтобы ноги прокаженных двигались в правильном темпе, том самом, который устроит Осфетида.

Торвик оказался отнюдь не мелкой сошкой и явно не собирался делать никаких поблажек группе бродяг, мучая их наравне со служивыми. Хуже того, к своему руководству он подходил с полной отдачей, не чувствуя разницы между выросшими в казарме солдатами и убогими, еще недавно жившими в ожидании петли на шее или готовыми на виселицу взойти самостоятельно, как Маллеус и Косорылый.

При марше растительность вокруг сливалась в размытое зеленое пятно, пот застилал глаза, Иногда Гилберту казалось, что он вновь обрел способность чувствовать запахи, – настолько смердело все окружение. Да и он сам. А светило в небе будто бы даже не двигалось, постоянно вися в зените и выжигая проплешину на его макушке. Раскинув остатками своих мозгов, которые почти растрясло в кашу от этого бешеного рывка протяженностью во многие дни, Гилберт рассудил: ничего хорошего впереди его не ждет. Еще совсем недавно он относился к своему новому положению как к временной заминке, очередному препятствию на пути. Лови момент, развернись и беги прочь. Сейчас же его будто вынуждали протаранить каменную стену головой, и сбежать от подобной повинности не представлялось возможным.

Несколько раз он чувствовал, как слезинки катятся из глаз. Или же померещилось? Не понять. Если и так, то потные капли на лице всегда скрывали момент унижения.

Оглядываясь по сторонам, Гилберт попытался понять: ему одному так плохо? Ладно бы взращенные в казармах солдатики, у них на лице написана готовность топать куда-то, не задавая лишних вопросов. У большинства даже дыхание оставалось ровным. Но и среди таких же несчастных, как он, Гилберт не смог разглядеть никого, кто тоже находился бы на грани обморока. Или это только со стороны? Свои невзгоды всегда тянут к земле сильнее, чем чужие.

И сейчас Гилберт стоял, как потрепанное всеми ветрами пугало, посреди гребаного ничего, весь в грязи и поту, окончательно осознав, что жизнь, которую он знал, давно испарилась. Слишком грубо назвать это «потерей» – было бы что терять. Нет, это было скорее забвением – тихим, незаметным исчезновением всех его маленьких радостей и тех мелких удобств, что держали его наплаву. Он стал частью несуразного механизма, где каждый шаг его был подчинен чему-то другому. Говорят двигаться вперед? Ты подчиняешься. Хочешь остановиться? Нет, не можешь. Приказывают копать? Лопата уже в руках.

Сполна осознание пришло в тот же вечер, когда сержант-майор Торвик – паразит, внезапно установивший контроль над его жизнью, – взял слово. От его болтовни колени Гилберта подкосились, но никто не заметил бы, даже обмочи он себе штаны, – с таким интересом солдатня слушала своего командира.

Они займут эти земли. А эти домики, участок жизни на пути, – только начало. Частичка подвластных Вильгельму земель, вырванная, отделенная и оставленная на произвол судьбы прямо здесь – у них на пути. Время мягкости и переговоров ушло. Мир больше не стоит на коленях перед столицей и никогда не будет. А еще…

А еще куча разрозненной болтовни, большую часть которой Гилберт пропустил мимо ушей. Но Каллен и правда верил в то, что говорил, судя по тому, с каким жаром лил в уши стоявшим вокруг весь этот бред. Реакция окружающих напугала Гилберта куда сильнее, чем осознание того, что сержант-майор готов костями лечь на благо высокородных и их пакостных хотелок. Произнесенные подле леса слова были встречены – нет, не ревом, а тихим ликованием. Будто лишний шум мог спугнуть дичь, притаившуюся в поле зрения. Даже несколько прокаженных, наивные идиоты, будто бы воодушевились, Гилберт видел это по их лицам.

Он крепко ухватил черенок лопаты, которую так и таскал с собой, впервые за все время рука будто вросла в грубое дерево. Отпусти – останешься без опоры и повалишься с ног. Словно во сне, глядел по сторонам, на то, как лагерь вокруг наполняется суетой иного рода, не как в прошлые дни. Огни почти не жгли, отовсюду раздавался металлический звон. Гилберт повернул голову к лесу, облизнул губы. Пока еще не поздно. Если сделать вид, что он хочет закончить работу…

Сильный удар по плечу едва не сбил его с ног.

– Не стой как дебил. Туда.

Толпа уже успела разойтись, тот самый вояка средних лет на вид, что шпынял его на построении, указал пальцем в сторону. Гилберт так и не узнал его имени. Интересно, если сорваться с места и нырнуть в лес, начав петлять меж стволами, как загнанный кролик, каков шанс улизнуть отсюда, не сложив голову? Никакого? Бросив последний унылый взгляд за границу лагеря, Гилберт повернулся к деревьям спиной и поплелся вперед.

Огоньки домов виднелись в прорехе между кустарниками. Раскинувшийся перед ними город звался Иммар, и с дальнего края он фактически врос в нависший над ним каменный хребет, покрытый растительностью и утесами, завернувшись в нее, как в одеяло. Возвышение постепенно сходило на нет, открывая миру оставшиеся три стороны, опоясанные забором. Пока Торвик толкал свою речь, солнце окончательно ушло за горизонт, сумерки сгустились. Теперь светящиеся в поле зрения окошки притягивали взор, будто светлячки, – единственное светлое пятно в округе.

Гилберт поравнялся с остальными прокаженными, покрутил головой, пытаясь приметить местечко где-то в стороне, чтобы можно было слиться с тенями и переждать суматоху; тут же получил очередной болезненный пинок, теперь под ребра: оказалось, вояка не отстал ни на шаг. Люди суетились вокруг одного из обозов, он ввалился в груду пахнущих тел.

– Грядки собрался копать?

Лопату грубо вырвали из рук, тут же всучили что-то новенькое, Гилберт даже не успел испугаться, один инструмент в руке сменился другим. Он нервно оглядел нечто, что можно было назвать копьем… Если быть слепым на оба глаза и верить, что любое лезвие, примотанное к древку, уже является оружием. С тем же успехом к поднятой с земли палке можно было примотать кухонный ножик. Лезвие было скрыто под потеками то ли грязи, то ли ржавчины. Пальцы тут же покрылись занозами, не спасли никакие мозоли.

Гилберт замер, как дурак, посреди снующих туда-сюда людей, не в силах поверить, что от него правда ждут чего-то большего, нежели выкапывания ям для дерьма. Как время-то летит: теперь даже его вечерняя работенка не казалась такой плохой. И уж точно не была такой опасной: вероятность утонуть в выгребной яме точно ниже, чем отправиться на ту сторону, бегая с копьем наперевес.

– У тебя задница трясется.

Он вздрогнул, резко обернулся, посмотрел на Косорылого. Парень уселся прямо на землю, скрестив ноги, на коленях у него покоилось даже не оружие, а нечто похожее на топор дровосека. Гилберт почти воспрянул духом: получается, его могли одарить и чем-то похуже – такой штукой только дрова колоть. Копье хотя бы и правда именовалось «оружием», пусть в руках и ощущалось хуже лопаты. Но Косорылого это явно не волновало: они сидел, по-своему криво, запихав правую руку под мышку, пока затянутые в перчатку пальцы левой гладили грубое лезвие, иногда отбивая по нему какой-то ритм. Шапочку парень надвинул глубоко на лоб, капли пота стекали по вискам, но лицо выражало абсолютную безмятежность.

– Что?

– Задница, говорю, у тебя трясется. Дрожишь так, что своих же можно распугать.

Гилберт хотел огрызнуться, но вместо этого с языка сорвалось:

– Зачем?

Светлые глаза Косорылого блеснули, он слегка склонил голову. Гилберт уточнил, сглотнув вязкую слюну:

– Зачем идти с оружием на этих людей? Они сами кому угодно хвалу вознесут, только попроси, – во всяком случае, он бы сам сделал именно так.

– Многоуважаемый сержант-майор Каллен Торвик распинался перед тобой столько времени – и все зря? – Парень сопроводил эти слова легким смешком. – Не виню. Пожалуй, ничто не навевает такую тоску, как преданность великой идее. Особенно если идея – не твоя. Но что касается работяг, живущих вон там, – он кивнул в сторону Иммара, – не все ли равно, чем все закончится?

Гилберт прикинул, что уж на копошащихся неподалеку крестьян, не подозревающих о том, что из леса на них смотрят десятки глаз, ему и правда наплевать. Но если остаться наедине с мыслями в ожидании ночи и неотвратимого действа, которое сразу последует, то можно и на ту сторону уйти, просто от страха. А Косорылый, несмотря на дикий вид и юный возраст, говорил на удивление толковые вещи.

– Капитану, будь он проклят, вроде бы очень не все равно.

– Верно. Открой карту и проведи линию от Фарота до Аргента: вдоль нее много обжитых мест найдешь?

Гилберт никакими картами отродясь не интересовался, но догадаться было не сложно: