Сам Николай Степанович рожден был не только для войны, но и на войне чувствовал себя на своем месте. Его “Записки кавалериста” – романтическая, но вполне достоверная книга. Служил он в кавалерийской конной разведке, которая в те годы исполняла роль современных диверсионно-разведывательных групп. В глазах Гумилева его “кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу”.^[133]

У Катаева совершенно иное ощущение. За год войны он перенес две газовые атаки и множество обстрелов немецкими крупнокалиберными снарядами. Чинил телефонный кабель под огнем врага, стрелял прямой наводкой по вражеской пехоте, когда немецкие пули “как бы ударами хлыстов рассекали воздух, пролетая между нашими орудиями, со звоном ударяя в стальные щиты и отскакивая рикошетом вдоль батарейной линейки”.^[134] Война так и не стала для него делом привычным, нормальным, естественным.

И герой “Зимнего ветра” Петя Бачей хоть и носит солдатский Георгиевский крест, но каждый раз в бою испытывает “всё то же суеверное чувство неизбежной смерти именно сегодня”^[135]. После разрыва германского снаряда он с огорчением видит, что остался цел и невредим. С огорчением – потому что нет законного повода отправиться в тыл, на лечение в госпиталь. Надо идти в атаку: “Всё существо Пети протестовало против необходимости снова идти в огонь”.^[136]

Убить врага на войне – естественно, затем и воюют. Но герой “Юношеского романа” рассуждает иначе. Вот он исполняет обязанности наводчика. В узком дефиле между двух холмов замечает разъезд неприятельской кавалерии. По его предположению, венгерских гусар. Дает координаты цели и приказывает: “По цели номер один прицел сто десять, трубка сто пять, шрапнелью, два патрона беглых!” Кавалеристы догадались, что попали под прицел русской артиллерии, и рванули было в разные стороны. Но один не успел – и был сражен русской шрапнелью.

“В первый миг я пришел в восторг от столь удачного залпа.

<…> но вдруг меня пронзила ужасная мысль, что небольшая и не очень ясно просматривающаяся сквозь дорожную пыль человеческая фигурка с раскинутыми руками, которая неподвижно лежала на земле, есть не что иное, как венгерский гусар, еще миг назад живой, а теперь уже убитый шрапнелью, вызванною мной <…>.

Я был его убийцей”.^[137]

Это пишет пожилой человек, известный писатель, который читал европейскую прозу “потерянного поколения”. Но личные впечатления здесь важнее прочитанных книг. Война ему чужда и противна. Гены предков-запорожцев и русских офицеров не спасают от мук совести. Другой бы радовался, гордился, – а он называет себя “антихристом” и “убийцей”.

Собственно, если б не революция и Гражданская война, военная проза Катаева могла бы стать русским аналогом “На Западном фронте без перемен”: рассказ “Ночью” написан до Ремарка и всего на год позже романа Анри Барбюса “Огонь”.

“– Вы слыхали «Двенадцатый год» Чайковского?

– Слыхал.

– Какая мерзость! – Меня душила злоба. – Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот всё это – эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость – через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там… «Четырнадцатый год»… что ли! Какая ложь!”^[138]

Не удивительно, что Катаев всё чаще думал, как бы оставить армию. “Я готов был бежать домой и стать дезертиром”^[139], – думает и Саша Пчелкин перед началом кампании. Румыны угощали его вареной кукурузой, виноградом, помидорами и свежей брынзой, но война ему уже опротивела. Еще чаще такие мысли посещают его поздней осенью 1916-го. В 1958 году Катаев рассказывал критику и литературоведу Валерию Яковлевичу Кирпотину, как пытался тогда заболеть и попасть в госпиталь. Выкупался в холодном ручье, долго лежал в ледяной воде, однако не только не заболел, но наутро чувствовал себя “необыкновенно окрепшим и бодрым”^[140]. Сходный эпизод есть в “Юношеском романе”, что подтверждает достоверность военных эпизодов этой книги и позволяет уточнить место и время – поздняя осень 1916-го, низовья Дуная.

Катаев покинет фронт вполне легальным и даже почетным образом: его откомандируют в Одесское пехотное училище. Вероятно, не только благодаря протекции Ирэн Алексинской и ее папы-генерала. Армия нуждалась прежде всего в пехотных офицерах, из-за колоссальных потерь их не хватало.

7 декабря 1916-го Валентин Катаев принят на ускоренные (четыре месяца) офицерские курсы, которые окончил даже несколько раньше срока – и 1 апреля 1917 года отбыл в 46-й запасной полк. Пробыл он там – почти два месяца: 2 июня отбыл с маршевой ротой в 5-й запасной полк, а 28 июня 1917-го зачислен в 57-й пехотный Модлинский полк.^[141] Это 4-я армия генерала от инфантерии Рагозы, Румынский фронт, но не южный его фланг, а северный, Карпаты. Казалось, начинается новая военная кампания, которая обещала быть еще более драматичной, чем позиционная война у Сморгони и сражения за Дунаем. Но Валентину недолго довелось носить золотые погоны и лайковые офицерские перчатки. Через две недели, 11 июля 1917 года, молодой прапорщик Катаев шел в цепи пехотного батальона. Если пехотинцы столкнутся с ружейно-пулеметным огнем австрийцев или немцев, он должен был подать сигнал – выстрелить из ракетницы. Тогда русская артиллерия накроет огневые точки врага. Но первым артиллерийский огонь открыл противник.

Прапорщик “услышал одновременно два звука: свист гранаты и рывок воздуха. Никогда еще эти звуки не были так угрожающе близки и опасны.

Затем его подкосило, подбросило вверх, и он на лету потерял сознание.

Когда же он открыл глаза, то увидел, что лежит щекой на земле. Он чувствовал, как от удара об землю гудит всё его тело, в особенности голова. Вместе с тем он видел, как волочится по земле пыль и дым того самого снаряда, который только что разорвался рядом.

Из свежей воронки тянуло тошнотворно-острым запахом жженого целлулоидного гребешка.

«Значит, я не убит, – подумал он. – Но что же со мной делается? Я лежу, а вокруг бой. Наверное, я ранен»”.^[142]

Этот фрагмент из романа “Зимний ветер” написан через сорок лет. А тогда, в 1917-м, Катаев написал стихи:

От взрыва пахнет жженым гребнем.
Лежу в крови. К земле приник.
Протяжно за далеким гребнем
Несется стоголосый крик.

Сорок лет Катаев помнил, как пахнет разорвавшийся снаряд: в деталях он, как всегда, достоверен и точен.

Прототип Пчелкина и Бачея был ранен в верхнюю треть бедра, осколок прошел навылет. Рану будут лечить в тыловом госпитале в Одессе, Валентина Катаева наградят первым офицерским орденом – Святой Анны 4-й степени. Это были финифтяный красный крест в золотом поле (прикреплялся к эфесу сабли), красный темляк и гравировка на эфесе “За храбрость”. Сохранились даже наградные документы: приказ по 4-й армии № 5247 от 5 сентября 1917 года.

Награждение любым офицерским орденом меняло социальный статус человека: он получал личное дворянство. Кроме того, Катаева представили к очередному воинскому званию – подпоручика. Ему полагались и денежные выплаты за ранение – от Красного Креста и от ведомства императрицы Марии Фёдоровны. Удивительная щедрость армейского командования, прежде обходившего Катаева наградами.

Почти во всех биографиях писателя говорится, что Катаев награжден двумя солдатскими Георгиевскими крестами.^[143] Но в его послужном списке от 29 июля 1917 года этих наград – нет.^[144] Не нашел их и Сергей Шаргунов, когда работал над фундаментальной биографией писателя. В смутное революционное время, предположил Шаргунов, бумаги могли просто потеряться. Наконец, добавляет биограф, “представить к Георгию не всегда означало его дать…”.^[145] Последнее весьма вероятно. Если наградные документы и сохранились, их еще предстоит найти. Но, так или иначе, в 1917-м война для Валентина закончилась.

Для России она тоже заканчивалась.

Бестолково и совсем не славно

Революция оказалась хуже войны. Намного хуже и намного страшнее, хотя ее ждали – как освобождения.

Царская власть давно потеряла поддержку народа. Интеллигенция в большинстве своем просто ненавидела и царя, и правительство, и полицию, и вообще власть. Но погубили царский режим не только желание свободы, но и ксенофобия, и шпиономания, обострившиеся в годы войны до невероятности. В 1915 году Зинаида Гиппиус записывает в дневнике: “Царь ведь прежде всего – предатель, а уж потом осёл по упрямству и психопат”^[146].

Под Сморгонью в батарее Катаева разорвался бракованный снаряд, два солдата были ранены. Уцелевшие говорили между собой: “Продают нас. Собственными снарядами уже бьют. Измена в тылу”. “А может быть, это и вправду измена?”^[147] – думает герой Катаева.

Всеобщую ненависть вызвал премьер и министр внутренних дел Борис Штюрмер, человек с немецкой фамилией. С громовой речью обрушился на правительство и загадочную “придворную партию” лидер оппозиционных кадетов Павел Милюков: “Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе…”. И голоса депутатов отвечали ему “Верно!”. Обвиняя правительство и кучку “темных личностей”, которая “руководит в личных и низменных интересах важнейшими государственными делами!”, Милюков повторял: “…что это, глупость или измена?”.^[148] Штюрмера сняли через несколько дней после выступления Милюкова, но спасти авторитет власти это уже не могло.

Катаев встретил Февральскую революцию в Одесском пехотном училище. В зимнюю тыловую Одессу пришло известие о событиях в далеком Петрограде: “Сквозь толстые и глухие стены училища, не пропускавшие раньше к нам снаружи ни одного звука, ни одного луча, стали просачиваться обрывки каких-то слухов, настроений и новых слов. В стране творилось неизбежное и стихийное. Целый день мы ходили как потерянные; говорили, говорили и не могли наговориться досыта”.^[149]

Тревожное и полное надежд ожидание сменяется эйфорией. Военные оркестры вместо “Боже, царя храни!” заиграли “Марсельезу”. Даже начальники цепляли себе на грудь красные банты. Толпы бродили по улицам. “Было бестолково и славно”.^[150]

После грандиозного митинга на Соборной площади толпа потребовала освободить всех политзаключенных. Тюремщики подчинились – выпустили 1600 узников, даже откровенных уголовников. Именно тогда на свободу вышел знаменитый вор Мишка Япончик^[151], который сидел в тюрьме уже десятый год.

На радостях разогнали полицию. Вместо нее создали милицию, куда охотно принимали студентов и бывших гимназистов. Так в одесскую милицию пришли знакомые Катаеву поэты Эдуард Багрицкий (Дзюбин) и Натан Фиолетов (Шор). Багрицкий задержится ненадолго, а Шор будет служить в одесском уголовном розыске до конца своей короткой жизни.

В больших городах, на железнодорожных станциях и полустанках, даже на фронте убивали офицеров. На флоте их выбрасывали за борт. На Балтике выстрелами в спину убили командующего флотом – вице-адмирала Непенина. Матросы выбрали себе нового командующего, начали выбирать и офицеров. К концу 1917-го не только Балтийским флотом, но и всеми военно-морскими силами будет командовать бывший матрос Павел Дыбенко.

На Черноморском флоте и Румынском фронте развал начался несколько позже, но и там власть перешла вскоре к солдатским, а на флоте – к судовым и береговым комитетам.