Газовые атаки

В июне разведка заметила в ближнем тылу немцев странное оживление: разгружали транспорты не только со снарядами, но и с большими баллонами. Не составило труда догадаться, что это за баллоны и с какой целью привезли их на передовую. В русских войсках начали готовиться к газовой атаке. Перед брустверами окопов сложили костры, чтобы легкий горячий воздух отнес подальше тяжелое смертоносное облако хлора. Солдатам и офицерам выдали противогазы и маски. Самым распространенным средством защиты в русской армии был тогда так называемый противогаз Горного института, он же “маска принца Ольденбургского”. Именно такой был у Валентина Катаева и его товарищей по батарее. К маске прилагались специальные зажимы для носа и целлулоидные очки: “Сквозь мутные, непротертые стёкла очков плохо видно, но еще труднее дышать”.^[117] Солдат обучали пользоваться ими, но не все помнили, где эти противогазы хранятся и как их быстро и правильно надеть.

Перед ранним летним рассветом 19 июня 1916-го немцы начали артиллерийский обстрел русских позиций. Разрывы тяжелых снарядов заставили солдат прижаться к земле, укрыться в блиндажах.

Дул слабый западный ветер. Немцы открыли клапаны нескольких сотен баллонов. Газ вырвался с шипением, похожим на шипение пара, который стравливают из паровозного котла. Газ “клубами поднимался над землей, а затем, постепенно опускаясь, следовал по направлению ветра, приближаясь” к окопам русской армии.^[118] Вскоре солдаты в окопах и землянках почувствовали приятный запах скошенного сена, сладковатый запах яблок, слегка подгнивших фруктов. Это был фосген. Неопытный солдат не испугается такого запаха, не сразу наденет противогаз – и умрет от отека легких или останется инвалидом.

Но фосген убивает спустя четыре-восемь часов после атаки, а немцам нужен был быстрый эффект. Поэтому вместе с фосгеном пускали хлор. Его невозможно было не почувствовать и не увидеть: зеленоватый дым с характерным запахом хлорной извести.

Русские солдаты пытались разжечь костры, но дрова отсырели и не хотели загораться. Хлор тяжелее воздуха, и спасительная землянка становится для солдат западнёй. “Сверху в дверь начинает вползать слабый зеленоватый туман. То ли это обыкновенный утренний туман, то ли… ужасная догадка: неужели это и есть тот самый страшный удушливый газ, о котором мы столько слышали?”^[119] – думает автобиографический герой Катаева. Он сам разжег костер – бросил в огонь письма любимой девушки. Пожилой канонир рядом с ним, несмотря на противогаз, задохнулся и умер на нарах в землянке.

Через месяц, безлунной и душной июльской ночью, немцы газовую атаку повторят.

Первую атаку Катаев благополучно пережил. Волны газа доползли до артиллерийских батарей уже несколько ослабленными, а вскоре газ был развеян свежим ветерком. Меньше повезло ему во время второй. У Катаева был уже противогаз нового типа, возможно, противогаз Зелинского – Кумманта. После первой газовой атаки под Сморгонью “маски принца Ольденбургского” стали заменять на эти противогазы, лучшие в русской армии. Но Катаев не сразу надел противогаз – успел предупредить своих об атаке: “Ребята! Вставай! Газы!”. Это заняло даже не минуты, а десяток секунд, но хватило, чтобы получить отравление: “…глаза начинает жечь и щипать. Горло сжимают спазмы. Не имею силы вздохнуть. В груди острая боль, отдающаяся в лопатках”.^[120] Это симптомы поражения и хлором, и фосгеном. К счастью, легкие у Катаева не были затронуты, пострадали только верхние дыхательные пути и бронхи. Результат легкого отравления фосгеном – токсический бронхит. С тех пор и до конца жизни его голос обрел характерную хрипотцу.

Той же ночью под волну хлора попадет поручик 16-го гренадерского Мингрельского полка Михаил Зощенко. Всю оставшуюся жизнь он будет страдать от сердечной недостаточности, вызванной этим отравлением. Катаеву же фельдшер поставил два укола камфоры, которая была тогда противошоковым средством и стимулятором дыхания, и отправил в прифронтовой госпиталь.

Скоро Катаев был снова в строю. Его батарею перебросили на Юго-Западный фронт, в 9-ю армию генерала Лечицкого, которая взяла Черновицы и успешно наступала на Станислав^[121]. Еловые леса северо-западной Белоруссии сменили “поля Галиции, отроги голубых Карпат, пыльная фруктовая Буковина, <…> сверкнул стальной быстрый Днестр. Бессарабия”.^[122]

Здесь Катаев не задержался. Резко изменилась военно-политическая обстановка: 14 августа Румыния вступила в войну на стороне Антанты и начала наступление на Трансильванию, которая находилась тогда в составе Австро-Венгрии.

Россия отправила для поддержки нового союзника специально сформированный 47-й корпус генерала от инфантерии Андрея Зайончковского. В составе этого корпуса и окажется Валентин Катаев. В октябре он получит повышение – унтер-офицерский чин младшего фейерверкера.

Катаев-Задунайский

От ущелья Железные ворота, что разделяет Карпаты и Балканы, Дунай течет на восток. Здесь он служит естественной границей между румынской Валахией и северной Болгарией. От города Силистры река поворачивает на север, в сторону Молдавии. Встретившись у города Галац с рекой Сирет, Дунай снова поворачивает на восток и впадает в Черное море несколькими “гирлами” – рукавами реки.

Между нижним Дунаем и Черным морем лежит холмистая равнина – Добруджа. Болгары считали эту землю своей, но к 1916 году почти вся Добруджа находилась под властью Румынии. С юга Добруджа совершенно открыта для вторжения. Это было слабое место, которое должны были прикрыть русские войска.

Корпус Зайончковского был сформирован по принципу “с бору по сосенке”: начальник русского генштаба Михаил Алексеев не хотел ослаблять фронт в Галиции и Белоруссии ради помощи неожиданному союзнику. Поэтому генералу Зайончковскому дали только две русские пехотные дивизии и сербскую добровольческую, сформированную из австрийских военнопленных сербского происхождения. Их поддерживали несколько кавалерийских частей (3-я кавалерийская дивизия, Черноморский конный полк) и полевая артиллерия. Алексеев надеялся, что болгары не решатся поднять оружие против русских. Не прошло и сорока лет с тех пор, как русская армия освободила болгарский народ и даровала Болгарии независимость. Реальность же оказалась другой. Болгары мечтали о “нашей золотоносной Добрудже”, о возвращении “«очага болгарского царства» в состав Болгарии”^[123] и готовы были смести с лица земли любого противника.

47-й корпус вступил на Балканы, где воинственный национализм царил полновластно. Валентин задержался на несколько дней в Одессе и теперь догонял свою часть в пассажирском поезде. Здесь он и узнал, что румыны хотят “совместно с доблестной русской армией поколотить не только немцев, но главным образом своих соседей – болгар и венгров, с которыми у них, оказывается, какие-то застарелые территориальные счеты”.^[124]

Свои счеты с болгарами были и у сербов. Еще недавно они были противниками во Второй Балканской войне, а теперь болгарские войска приняли участие в оккупации Сербии. Поэтому сражались сербы отважно, пленных не брали – добивали на месте. И сами в плен не сдавались.

Добруджа запомнилась Катаеву запахами жареной баранины и кофе. Кофе здесь подавали со стаканом холодной воды и блюдечком вишневого варенья. Однако воду из колодцев солдаты брать опасались – ходили слухи, что колодцы отравлены. Местное болгарское население не смирилось с румынской властью и всячески вредило и румынам, и их русским союзникам: болгары “иногда постреливают в нас из-за угла”, – замечает герой Катаева. Запомнилась ему страшная старуха, оставшаяся в заброшенной болгарской деревне: “Она смотрела с ненавистью нам вслед и посылала проклятья на своем непонятном языке”.^[125] Словом, на Балканах все, кроме русских, знали, за что воюют.

Катаев привык к позиционной войне под Сморгонью. Здесь же шла маневренная война с наступлениями, отступлениями, обходами флангов. “Румынская кампания, представлявшаяся всем нам чуть ли не увеселительной прогулкой, обернулась тяжелейшими боями”.^[126]

Бои в Добрудже начались в сентябре, а в октябре-ноябре 1916-го болгары, получив подкрепление от немцев, прорвали русский фронт на Траяновом валу.^[127]

“Когда я в последний раз полз вдоль провода, ища повреждение, то вдруг увидел до глубины души поразившую меня картину бегства пехоты: по обратному склону Траянова вала, бросив свои окопчики, один за другим сползают солдаты. В лощине – раненые, убитые, покалеченные лошади, санитары, носилки”. “Мы догоняли отступающую, а если говорить правду, бегущую нашу армию: днем где-нибудь прятались, опасаясь попасть в плен, а ночью шли по дороге в сторону Дуная, ориентируясь по звездам”. “…Целый ареопаг бригадного и даже корпусного начальства допрашивал меня как единственного, последнего свидетеля обо всех подробностях позорного бегства нашей пехоты с позиций Траянова вала”.^[128]

Барон Врангель, в то время командир 1-й бригады Уссурийской конной дивизии, видел “характерный отход разбитой и стихийно отступавшей армии. Вперемешку с лазаретными линейками, зарядными ящиками и орудиями следовали коляски, тележки с женщинами и детьми среди гор свертков, коробок и всякого домашнего скарба”. Среди беженцев и отступавших солдат, русских и румынских, он заметил “ландо с двумя отлично одетыми румынскими офицерами и несколькими нарядными дамами”.^[129] Ландо везли кони в “артиллерийском уборе”, то есть вместо того, чтобы вывозить орудия, румынские офицеры эвакуировали дам.

Русскому командованию стало ясно: малой кровью не обойдешься. Пришлось создать новый фронт – Румынский, щедро укомплектовав его русскими войсками: до 25 процентов действующей армии.

Потери понес и противник, но, перейдя в оборону, уже готовился к прорыву. Поддержку болгарам обеспечивала 217-я германская пехотная дивизия.^[130]

Болгарская военная форма в годы Первой мировой больше напоминала русскую, чем германскую. Но в начале 1916 года немцы передали болгарам большую партию своих новеньких касок типа штальхельм (Stahlhelm, стальной шлем). Это были те самые каски, в которых немцы будут воевать до конца Первой мировой. Потом их будут носить солдаты рейхсвера, вермахта и ваффен СС. Русскому человеку эти каски до боли знакомы. Болгарские пехотинцы в Добрудже осенью 1916-го носили именно штальхельмы. Так что, когда Катаев видит, как “немецкая пехота полезла на Траянов вал, на наши окопы”^[131], как на его батарею накатывает волна вражеских солдат в немецких касках, он вполне искренне считает, что это немцы.

Однако в рассказе “Ночью”, написанном в одесском госпитале в 1917 году, упоминаются не немцы, а именно болгары. То есть Катаев прекрасно разбирался в сложной этно-военно-политической обстановке. Однако несколько десятилетий спустя он заменил болгар немцами: война с братьями-болгарами в начале 1980-х, когда он работал над “Юношеским романом”, с трудом воспринималась бы читателями. А немцы – понятный и хорошо знакомый враг.

Надоело воевать

Есть люди, созданные для войны.

Николай Гумилев рассказывал о русском солдате, бежавшем с товарищами из немецкого плена. Они раздобыли винтовки и с боями (!) добрались до своих. У реки Неман столкнулись с целым немецким маршевым батальоном, бросились в реку и переплыли ее. Переходя линию фронта, “опрокинули немецкую заставу, преграждавшую им путь”. По словам Гумилева, этот военный “был высокий, стройный и сильный, с нежными и правильными чертами лица, с твердым взглядом и закрученными русыми усами. Говорил спокойно, без рисовки, пушкински ясным языком, с солдатской вежливостью отвечая на вопросы: «Так точно, никак нет». И я думал, – пишет Гумилев, – как было бы дико видеть этого человека за плугом или у рычага заводской машины. Есть люди, рожденные только для войны, и в России таких людей не меньше, чем где бы то ни было”.^[132]