В Одессе прибавилось автомобилей и конных экипажей. “По асфальту Маразлиевской, блестя лаком, резиново подскакивая, плавно проносились пролетки, даже иногда кареты, пыхтели автомобили, оставляя за собой облако бензинового дыма и незаконченную музыкальную фразу медного сигнального рожка”.^[104] Раненые получали изрядные выплаты и, выйдя из госпиталя, спешили потратить деньги в ресторанах, магазинах, кондитерских лавках: “Война щедрой рукой разбрасывала стотысячные ассигнования, земские союзы и ведомство императрицы Марии не скупились на сотенные бумажки, так называемые катеньки, для раненых офицеров, разъезжавших со своими желтыми костылями на извозчиках в сопровождении госпитальных сестриц или дам-патронесс в больших шляпах. В магазинах шла бойкая торговля. В табачных лавках продавались жестяные коробки с английским трубочным медовым табаком – кэпстеном”.^[105]

Экономика России сравнительно легко переносила испытание большой войной. В Германии уже давно ввели продовольственные карточки, к хлебопекарной муке примешивали картофель. Англия и Франция выживали за счет американского зерна. В России же всего пока хватало. Те 600–700 миллионов пудов зерна, которые она ежегодно вывозила за границу, с началом войны оставались на внутреннем рынке. “Страна была переполненной чашей, – писал Александр Солженицын. – <…> Даже и к 1916 не убавилось в России ни крупного рогатого скота, ни овец, ни свиней, а жеребят по военно-конской переписи обнаружилось чуть не вдвое больше, чем в 1912 до всех мобилизаций”.^[106]

Благодатную южную Одессу щедро снабжали окрестные богатые уезды. На фанерных лотках торговок лежали пирамидки “лимонно-золотистых” груш и грозди винограда разных сортов. Тяжелые гроздья “малаги” с круглыми темно-синими виноградинами. Светло-зеленые “дамские пальчики”, продолговатые и прозрачные, “как «персты девы молодой»”. Карточки ввели только на сахар, да и то из-за ошибочно введенного сухого закона. Оставшись без водки и вина, народ начал гнать самогон. Но сластей в продаже хватало. Даже в революционном 1917-м в Одессе по-прежнему, как в старые добрые времена, продавали рахат-лукум и халву “фабрики Дуварджоглу, в круглой лубяной коробочке”^[107]. Тяготы войны ощущались разве что в инфляции: с 1914-го по 1916-й цены выросли вдвое.

Семнадцатилетний Валентин собирался “на театр военных действий” уже в августе 1914-го, но то ли передумал, то ли отговорил отец.

В царской России полное совершеннолетие наступало в двадцать один год. До этого возраста доброволец мог попасть в армию лишь с согласия родителей. Согласия этого Валентин добился только в конце 1915 года. Считается, что к такому решению Катаева подтолкнул провал на экзаменах: “Не ушел бы в армию – из гимназии вышибли”.^[108] Еще вероятнее – любовь к приключениям и не выветрившийся из русского общества военно-патриотический энтузиазм. Не забывал Валентин никогда и о своих славных предках-военных. Наконец, было еще одно обстоятельство. Неподалеку от Катаевых, в одном из корпусов их дома на Пироговской улице, жила семья полковника (с 1915-го – генерал-майора) Константина Алексинского. У него было четыре дочери: Инна, Ирина (Ирэн), Александра (Шура) и Мария (Мура). В Ирэн Валентин влюбился с первого взгляда. Ее имя было созвучно сирени. Влюбленный Валентин писал ей стихи по созвучию Ирэн-сирень.

Твое сиреневое имя
В душе, как тайну берегу.
Иду тропинками глухими,
Твое сиреневое имя
Пишу под ветками сквозными
Дрожащим стеком на снегу.

Ирэн отвечала ему тоже стихами:

Поэту – от девочки с сиреневым именем

Из сиреневой душистой неги
Я сплету причудливый букет
И тебе его в окошко брошу —
Получай, возлюбленный поэт!
Отряхнись скорей от сонной лени
И, вдыхая запах, – вспоминай:
Это та – чье имя из сирени
Сплел тебе, для счастья, звонкий май.^[109]

Сохранилось несколько фотографий Ирэн. Юная, круглолицая, небольшого роста. На фото 1917 года смотрит в объектив огромными глазами и обнимает большую полосатую кошку. Ирина Алексинская стала прототипом Ирэн Заря-Заряницкой из романа “Зимний ветер” и Миньоны из “Юношеского романа”.

“Я делал вид, что влюблен в Миньону. А на самом деле в это время не переставал безнадежно и горько любить совсем другую…”^[110] – признаётся герой “Юношеского романа”.

В книге ее зовут Ганзя Траян, в жизни – Зоя Корбул. Она была моложе Катаева, но успела окончить гимназию и поступила на историко-филологический факультет Одесских высших женских курсов. Миниатюрная, с карими глазами и темно-каштановыми волосами, она была “юностью, любовью, жизнью”. А Ирина-Миньона? “Миньона была войной”.^[111]

Катаев познакомился с отцом Ирэн. Судя по одному высказыванию, которое попало на страницы “Юношеского романа”, то ли генерал прямо посоветовал поклоннику своей дочери “понюхать пороху”, то ли сам Валентин напросился воевать к Алексинскому. Генерал командовал 64-й артиллерийской бригадой, сформированной в Одесском военном округе.

В те годы не только высшее, но даже неоконченное среднее образование было еще редкостью, поэтому выпускники университетов, студенты и гимназисты-старшеклассники пользовались определенными привилегиями. Студент или гимназист, окончивший хотя бы шесть из восьми классов и вступивший в армию добровольно, получал статус вольноопределяющегося. Он был “нижним чином”, то есть рядовым, но имел право столоваться вместе с офицерами. После года службы вольноопределяющийся мог сдать особый экзамен и получить погоны прапорщика – в то время это был первый офицерский чин.

Петру Васильевичу пришлось раскошелиться на одежду, обувь и даже на погоны для сына. Доброволец, уходя в армию, экипировался за свой счет. На базаре Валентину купили поношенную гимнастерку “из очень толстого японского сукна”, кожаный ремень, белую папаху, черную кожаную куртку на бараньем меху и сапоги из плотной кожи, которую на мировом рынке называли русской, а в России именовали юфтью. Года через три-четыре такая форма будет идеально смотреться на каком-нибудь бойце из повстанческой армии Нестора Махно. Но в русской императорской армии такого вояку призна́ют “оборванцем” и вскоре переоденут в форму нижних чинов. Он сохранит только юфтевые сапоги и папаху.

В конце декабря 1915-го Катаев прибыл к месту службы – в 64-ю артиллерийскую бригаду. Сашу Пчёлкина, героя “Юношеского романа”, генерал приветствует по-отечески: “А, это вы! А я уж думал, что вы не приедете, раздумали воевать”.^[112] Будто на пикник приехал. Вполне вероятно, что и генерал-майор Алексинский так же приветствовал вольноопределяющегося Валентина Катаева.

Но особенных преимуществ Валентин не получил. На него не прольется дождь наград, а службу он начнет, как и положено, с нижнего чина канонира в батарее скорострельных трехдюймовых орудий. Только через полгода получит повышение – станет бомбардиром, что соответствовало ефрейтору в пехоте.

Детство и юность Валентин провел на юге – и теперь с удивлением смотрел на открывшуюся “снежную панораму”, на поля, напоминавшие “белые застывшие озёра”, на “хвойные леса, подобные островкам среди этих озер. Небо такое же белое, как снег. Небо сливается со снегами”^[113]. А ведь это не русский Север, даже не средняя полоса России, а северо-западная Белоруссия, на границе с южной Прибалтикой.

64-я артиллерийская бригада занимала оборону под белорусско-еврейским местечком Сморгонь. Здесь в сентябре 1915-го русская армия остановила германское наступление.

Городок был полуразрушен во время боев. Жители давно бежали или были эвакуированы. Но в развалинах винокуренного завода осталась большая емкость со спиртом “до аршина глубиной”. В спирте “уже плавало несколько немцев и русских, они свалились туда в разное время, пытаясь достать желанной влаги”. Однако эта картина никого уже не пугала. Солдаты “опускали на веревках котелки, черпали спирт, и около емкостей царило пьяное оживление. Кое-кто в свою очередь сваливался на дно хранилища, пополняя ряды погибших от коварного Бахуса”.^[114]

Катаев уже не увидел этой экзотики. Спирт к тому времени или выпили, или уничтожили, а заспиртованные тела похоронили.

В декабре под Сморгонью шла типичная для Первой мировой окопная война. Обе стороны так хорошо окопались, что не могли сдвинуть друг друга с места. Немецкие снайперы вели охоту за русскими офицерами и даже за простыми солдатами – а у русских не было тогда винтовок с оптическим прицелом. Жертвой такой охоты чуть было не стал и Катаев: сразу несколько пуль просвистели рядом с ним.

У немцев было преимущество и в тяжелой артиллерии. Обстрелы тяжелыми шести- и даже восьмидюймовыми снарядами поднимали “фонтаны черной и рыжей земли”. Грохот тяжелых орудий, вой снарядов, осколков вселял ужас в души самых смелых людей. “Непреодолимый, животный”.^[115] Казалось, снаряд попадет именно в ту землянку, где ты нашел укрытие.

Вольноопределяющийся Катаев мог жить и столоваться вместе с офицерами, но для этого надо было платить 15 рублей в месяц. Это для Валентина было слишком дорого, к тому же он, если отождествить писателя с героем “Юношеского романа”, проигрался еще по пути на фронт. Пришлось жить вместе с солдатами, есть с ними из одного котелка, получать солдатское довольствие. Всё это только укрепило авторитет Катаева среди боевых товарищей: сын учителя, образованный, но тянет солдатскую лямку наравне со всеми. Прошел слух о его романе с генеральской дочкой – тоже понятно. Отец прислал сыну на фронт “Анну Каренину”, Валентин начал читать книгу однополчанам – слушали охотно: других развлечений в окопах всё равно нет. Понравился Стива Облонский, Анну же единодушно признали шлюхой.

Катаев – один из немногих русских прозаиков, писавших о Первой мировой войне. Воспоминаниям о ней посвящен “Юношеский роман”, со взрыва снаряда начинается действие “Зимнего ветра”. А еще – рассказы, стихи. Первыми же его сочинениями о войне стали фронтовые очерки. Катаев посылал их в редакцию газеты “Южная мысль”, корреспонденции его охотно печатали, но писались они всё же с оглядкой на военную цензуру. Самые ценные, самые откровенные описания войны он оставил своей прозе.

“Живем мы в двух землянках, глубоких, как погреб, куда надо опускаться по земляным ступенькам, обшитым тесом. Окон нет, и слабый свет проникает через небольшое стекло, вделанное сверху в дощатую дверь.

Словом, вечная подземная поэма, запах сырости и сосновых бревен, положенных в три наката вместо потолка.

Спим мы на земляных нарах, покрытых еловыми ветками и соломой. Свечей не выдают, и мы жжем керосин в жестяной лампочке без стекла. Лампочка – коптилка! Лица наши постоянно в саже, и болят глаза.

Теснота ужасная!

Кусают блохи. Иногда я сам себе кажусь кротом, зимующим в маленькой своей норе глубоко под землей”.^[116]

Он подносил лотки со снарядами, заряжал орудие, устанавливал дистанционные трубки. Начал учиться на наводчика и вскоре открыл счет убитым немцам. Это было уже в марте 1916-го.