Катаев нашел Бунина на балконе, представился: “Я – Валя Катаев. Пишу. Вы мне очень нравитесь”^[85]. По словам Бунина, все это было “смело, с почтительностью, но на границе дерзости”.^[86] Бунин рассказывал эту историю двум близким женщинам – жене Вере Николаевне и любовнице Галине Кузнецовой. Вера Николаевна запомнила Катаева гораздо позже – летом 1918-го; до этого они, видимо, не пересекались. Она отметила его “темное, немного угрюмое лицо”, “черные, густые волосы над крепким невысоким лбом”, запомнила его “отрывистую речь с небольшим южным акцентом”.^[87] Валентин показался ей красивым.^[88]

Бунин был известен далеко не всем. Не случайно отец Вали Катаева, учитель, творчество Бунина знал и ценил, а сын даже имени не слышал.

К 1914 году Бунин получил две Пушкинские премии и стал почетным академиком Санкт-Петербургской академии наук. Это признание профессионалов, признание элиты. Он был живым классиком, но не модным писателем: с эпохой не гармонировал. Осколок русского Золотого века в разгар века Серебряного. Модернизм был для Бунина декадансом, декадентов же он презирал.

Катаев описывал Бунина как желчного, сухого, но щеголеватого сорокалетнего господина “с ореолом почетного академика по разряду изящной словесности”. В рассказе “Золотое перо” у писателя Шевелева, прототипом которого стал Бунин, “костяная орлиная голова”^[89]. На всех фотографиях того времени Бунин с бородкой, которую тогда называли французской. “Хорошо сшитые штучные брюки. Английские желтые полуботинки на толстой подошве”.^[90] Пиджак или жакет, накрахмаленный воротничок белой рубашки. Даже одежда подчеркивала снобизм Бунина. Удивительно, что он вообще не прогнал Катаева, не отделался от него, как отделался Фёдоров.

Вместе с Катаевым к Бунину пришел начинающий поэт Владимир (для Катаева – Вовка) Дидерихс, он же Владимир Дитрихштейн. Академик милостиво принял их тетрадки и велел вернуться через две недели. Дитрихштейна он прогнал: “Ну что же? Трудно сказать что-нибудь положительное. Лично мне чужда такого рода поэзия. <…> Вам бы, – продолжал Бунин, – следовало обратиться к какому-нибудь декаденту, например, к Бальмонту”. Катаеву же, прощаясь, негромко сказал: “Приходите как-нибудь на днях утром, потолкуем”^[91].

В стихах и рассказах Катаева-гимназиста, пока еще очень слабых, Бунин увидел что-то близкое себе, угадал талант, в чем-то соприродный его собственному. Бунин не создавал увлекательных сюжетов, не придумывал ярких, запоминающихся героев. Нельзя назвать его и мыслителем, равным или хотя бы в чем-то подобным Достоевскому. Он не выдумывал волшебные миры, в какие так любят погружаться читатели Гоголя и Булгакова или Толкина и Роулинг. Зато он умел находить поэзию в повседневном. Превращать простое описание окружающего мира в художественный текст. Передавать красоту бытия не выдуманного, а настоящего, подлинного. Все эти качества будут отличать и его верного ученика. Не сюжет, не выдумка, не герои, – а наблюдение, описание, стиль.

Валентин тоже находил немало общего между собой и Буниным. Даже во внешности. Еще в начале их знакомства он заметил, что у Бунина – волчьи уши. А позже – это было уже не в 1914-м, а в 1918-м или 1919-м – Бунин, глядя на Катаева, сказал: “Вера, обрати внимание: у него совершенно волчьи уши. И вообще, милсдарь, <…> в вас есть нечто весьма волчье”.^[92]

Ремесло писателя сродни ремеслу музыканта, повторял Бунин. Им нельзя овладеть, если не работать каждый день. Музыкант репетирует не меньше двух часов в день, и писатель должен работать систематически. Нет темы – описывать окружающие предметы, людей, животных, собаку, которую увидел в окно, или воробья, “звук гравия под сандалиями девочки, бегущей к морю с полотенцем на плече”^[93].

Ученик был в восторге от советов учителя: “Я упивался начавшейся для меня новой счастливой жизнью, сулившей впереди столько прекрасного! Я без устали сочинял стихи, описывая всё, что меня окружало”^[94]. Правда, из рекомендованных Буниным книг Валентин поначалу не прочел ни одной “по причине лени”^[95].

Бунин учил Катаева избегать литературных штампов, банальностей, общих мест.

“Дойдя до одного стихотворения, где я описывал осень на даче <…>, Бунин не торопясь прочитал его вполголоса и остановился на последней строфе <…>.

«А в кувшине осенние цветы, их спас поэт от раннего ненастья, и вот они – остатки красоты – живут в мечтах утраченного счастья».

Бунин поморщился, как от зубной боли.

– Вы, собственно, что́ здесь имели в виду? – спросил он. – По всей вероятности, мастерскую Александра Митрофановича на втором этаже, где он пишет свои натюрморты? Не так ли? В таком случае лучше было бы написать так.

Бунин перечеркнул последнюю строфу карандашом, а на полях написал: «А на столе осенние цветы. Их спас поэт в саду от ранней смерти».

Он немного подумал и затем решительно закончил: «Этюдники. Помятые холсты. И чья-то шляпа на мольберте».

Я был поражен точностью, краткостью, вещественностью, с которой Бунин, как бы тремя ударами кисти, среди моих слепых общих строчек вдруг изобразил мастерскую своего друга Фёдорова, выбрав самые что ни на есть необходимые подробности: этюдники, холсты. Шляпа. Мольберт.

Какой скупой словарь!

С поразительной ясностью я увидел тяжелый, грубо сколоченный, запачканный красками мольберт, и на нем небрежно повешенную бархатную шляпу с артистически заломленными полями, по-тирольски – вверх и вниз, – что удивительно верно передавало весь характер Фёдорова с его изящным дилетантизмом и невинными покушениями на богемистость”.^[96]

Учеба продолжалась всего несколько месяцев, до августа 1914-го, когда Бунин уехал в Москву, а Катаев собрался на фронт. Впрочем, на фронт он уйдет не в 1914-м, а только в следующем, 1915-м, когда ему исполнится восемнадцать лет.

Очарование роскоши

Семья Катаевых долго жила в доме № 4 на Базарной улице. Там родились и Валя, и Женя. Эту квартиру Катаев называет “дешевой”, “старомодно и скромно” обставленной. В 1904-м по настоянию тети переехали на Маразлиевскую, 54. Квартира, просторная и дорогая, находилась в доходном доме Крыжановского-Аудерского, одном из самых красивых в этой части Одессы и совсем новом (построен в 1900 году), с богато украшенным фасадом, со шпилем и окном-розеткой, с изразцами и лепными маскаронами. В такой дом и остзейского барона – тетиного поклонника – не стыдно было пригласить. К тому же и обставили комнаты прекрасно, купив роскошную на вид мебель – сосновую, но под драгоценное эбеновое (черное) дерево, с обивкой золотистого шелка.

Квартира, однако, оказалась слишком дорогой для семьи преподавателя епархиального училища. Часть комнат начали сдавать жильцам, а затем съехали. За несколько лет сменили не одну квартиру, искали поудобнее и подешевле. Жили на Канатной, потом на Уютной, потом на Отрадной, на Успенской улице…

Наконец, в 1913 году Катаевы переехали в дом № 3 на Пироговской. Их квартира № 56 на четвертом этаже (довольно высоко по тем временам) была благоустроенная, с электрическим освещением, паровым отоплением, с настоящей чугунной эмалированной ванной, которую тогда называли мальцевской^[97]. На прежних квартирах пользовались керосиновыми лампами, печи, выложенные кафелем, топили дровами, ванны были оцинкованными, наподобие большого корыта. А здесь на стенах висели бронзовые бра, хорошо натертые паркетные полы блестели, источая “запах свежего дуба и желтой мастики. Двери и венецианские окна были окрашены не обычной уныло-коричневой блестящей краской наемных квартир, а бледно-зеленой, матовой, свойственной новому стилю бель эпок, то есть прекрасной эпохе начала XX века”.^[98]

Вот только со временем мебель под драгоценное эбеновое дерево начала терять свой благородный вид. Тетя, вырастив племянников, уехала в Полтаву. Отец поседел, постарел и запустил домашнее хозяйство. Когда в дом неожиданно пришел Бунин, это была “печальная, без быта, квартира”, как сказал Олеша. И всё же вплоть до Гражданской войны семья Катаевых не жила в нужде. У них была прислуга – кухарка, которая исполняла и обязанности горничной. Средств хватало на сытную, хорошую еду, на приличную одежду.

Но перед глазами Валентина всегда стояла другая жизнь. Старший Катаев навсегда запомнил квартиру своего дедушки-генерала, где “пахло горячей сдобой, шафраном, ванилью, кардамоном”^[99]. Вскоре после его смерти одна из генеральских дочерей, тетя Нина, вышла замуж за преуспевающего инженера. В эпоху царской (при Александре III и Николае II) индустриализации инженер – престижная и высокооплачиваемая профессия. Тетя Нина и ее мать, генеральская вдова, “жили в большой, даже огромной богатой квартире со множеством хорошо обставленных, высоких, светлых комнат с паркетными полами, коврами, зеркалами и тропическими растениями”^[100].

И не только у генеральских родственников, но и в доме Фёдорова Катаев увидел, что такое красивая жизнь. Да и Бунин, хотя был небогат, в Одессе надолго остановился в роскошном доме художника Евгения Буковецкого.

“Лаковую, богатую” дверь последней одесской квартиры Бунина на Княжеской улице обычно открывала “нарядная горничная на французских каблучках, в накрахмаленной наколке и маленьком батистовом фартучке с кукольными карманчиками”^[101]. Бунин разговаривал с Катаевым, сидя за круглым столом “из цельного палисандрового дерева”, очень дорогим и красивым. Изящная латунная пепельница левантийской работы отражалась в этом столе, как “в вишнево-красном зеркале”. Комната была наполнена “запахом дорогого турецкого табака «месаксуди» и благоговейной тишиной, отделенной от внешнего мира двойными зеркальными стеклами”.^[102] Молодой писатель смотрел на это великолепие и повторял, что и у него будет такая же пепельница и он будет курить папиросы из того же самого лучшего турецкого табака “месаксуди”.

Какой образец для подражания! И вполне понятная цель в жизни: достичь бунинского совершенства в творчестве и жить в богатстве, роскоши, которая так гармонирует со статусом знаменитого, признанного всеми писателя.

В шестидесятые, после поездки в Америку, Катаев несколько жеманно скажет: “Нас пытали роскошью”. Он к этой роскоши давно привык.

Часть вторая. В магнитном поле революции

Вольноопределяющийся

Валентин смотрел на родной город из окна квартиры на Пироговской и “чувствовал ужас от чего-то, незаметно надвигающегося на нашу землю, на всех нас, на папу, тетю, Женю, меня…”^[103] Предчувствия начали сбываться год спустя.

Впрочем, начало Первой мировой его не испугало. Как и многие, он поддался и государственной пропаганде, и охватившему Европу военному энтузиазму. Никто не сомневался, что война будет короткой, закончится быстро, безусловно – победой. Так думали в Париже, в Берлине, Вене, Петербурге, Москве, Одессе.

Но Турция вскоре закрыла Босфор и Дарданеллы и начала войну против России. Германские крейсера “Гёбен” и “Бреслау” обстреливали русские черноморские порты – казалось, коммерческая Одесса потеряет свое значение. Однако военная экономика открыла городу новые возможности.