<…>
От сна ты, Россия, проснись.
Довольно веков ты дремала,
Пора же теперь, оглянись!
<…>
И племя Иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному стону не внемлет
И чтит лишь законы свои.
Так что ж! неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
Чтоб это тяжелое время
Нам гордо ногами попрать
И снова, как в прежнее время,
Трехцветное знамя поднять!

Катаеву было тогда всего четырнадцать. Евреев в Одессе много, но в его круг общения они не входили. Зато он внимательно читал одесские газеты – и уже тогда учитывал вкусы издателей.

Кессельман и Багрицкий

Вскоре Катаев познакомится с евреями поближе. Это будут молодые одесские поэты Семен Кессельман, Александр Биск, Анатолий Фиолетов (Натан Шор), Эдуард Багрицкий. Знакомству поспособствовал Пётр Мосевич Пильский. Друг Куприна еще по Московскому Александровскому военному училищу, он был более известен как публицист, литературный критик и организатор публичных выступлений: популярных лекций, поэтических вечеров и т. п.

Это был “развязный и ловкий одесский фельетонист и законодатель литературных вкусов”.^[73] В очередной раз решив немного подзаработать, Пильский опубликовал в газете “Маленькие одесские вечерние новости” приглашение на вечер молодых поэтов. По словам Катаева, пришли более тридцати стихотворцев. В объявлении названы имена пятнадцати. Певица Ася Яковлева должна была развлекать поэтов и зрителей “любимыми публикой романсами”. 12 июня 1914 года объявление о вечере поэтов напечатала и популярная газета “Одесские новости”.

Вечер 15 июня (28 июня по новому стилю) считается началом “южнорусской литературной школы”. А утром того же дня в Сараеве сербский юноша убил наследника австрийского престола Франца Фердинанда. Разумеется, поэты о большой политике не думали.

Катаев оставил великолепное описание вечера в очерке “Встреча”, впервые опубликованном в альманахе “Эдуард Багрицкий” (1936). Лучше Валентина Петровича не написать, но несколько неточностей надо исправить.

Катаев датирует вечер 1913 годом, но объявление в “Маленьких одесских новостях” появилось 27 мая 1914-го. Катаев пишет, что поэтический вечер проходил в Одессе, в помещении “местного литературно-артистического клуба”. На самом же деле он состоялся даже не в Одессе, а в курзале Хаджибейского лимана^[74], то есть на курорте к северо-западу от города. Катаев пишет, будто Пильский позже возил самых талантливых поэтов “по увеселительным садам и дачным театрам”. Однако до начала Мировой войны успели провести еще только один вечер – 1 июля “в дачном театре на 16-й станции Большого Фонтана”.^[75]

В собрании поэтов преобладали, как всегда, графоманы, эпигоны великих (Пушкин), еще недавно модных (Надсон) и самых модных (Северянин) поэтов. Это был “курьезный парад молодых подражателей, взволнованных, вспотевших, полных то чрезмерного заемного пафоса, то беспредельной грусти, совершенно не оправданной ни летами, ни цветущим состоянием здоровья!”.^[76]

В президиуме вместе с Пильским сидел и поэт Семен Кессельман. Он был уже известен, печатался в одесских изданиях и на правах мэтра прочитал и свои стихи. Возможно, вот эти, только что написанные. Они вполне гармонировали с временем года и атмосферой курорта.

Из темных складов, пряный и густой,
Дурманит запах чая и корицы,
Где в ящиках, измазанных смолой,
Краснеет груз марсельской черепицы.

На площади, где блещет легкий день,
В кофейне у стеклянной галереи
Сошлись торговцы – греки и евреи,
Вкушать в тени полуденную лень.

Среди собравшихся поэтов затесался великовозрастный ученик реального училища. Внешностью он походил на молодого биндюжника с Молдаванки. Одного из передних зубов у него не хватало, щеку обезобразил шрам, который позже, после Гражданской войны, девушки будут принимать за след от удара шашки – белогвардейской, петлюровской, махновской или польской, – хотя это был то ли след от фурункула, то ли шрам от травмы, полученной в далеком детстве. Молодой человек разговаривал не просто с еврейским акцентом – он говорил особым “жлобским” голосом, каждое слово произнося с “величайшим отвращением”, “как бы между двух плевков через плечо”. Так разговаривали “уличные мальчишки, заимствующие манеры у биндюжников, матросов и тех великовозрастных бездельников, которыми кишел одесский порт”.^[77] Его вызвали читать стихи. Тогда Катаев и услышал псевдоним этого молодца с Молдаванки – Багрицкий. Псевдоним показался претенциозным и едва ли не графоманским. Но вот он начал читать то ли небольшую поэму, то ли стихотворение под названием “Корсар”.

Нам с башен рыдали церковные звоны,
Для нас поднимали узорчатый флаг,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг!

“Слова «чертили ударами шпаг» он подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен”^[78], – вспоминал Катаев.

Поэт и переводчик Семен Липкин позже назовет это “эпигонским южным акмеизмом”^[79]. Это было подражание Николаю Гумилеву, но одесские поэты Гумилева еще не успели прочитать, поэтому стихи произвели сильное впечатление. Впрочем, тот же Пильский подолгу жил в Петербурге, но стихи так понравились ему, что он тут же пригласил Багрицкого в президиум.

Со временем Катаев лучше узнает Эдуарда Багрицкого (Дзюбина). Будет даже покровительствовать поэту, больному бронхиальной астмой, плохо приспособленному к жизни, и относиться к нему то с иронией, то с неприязнью. За грозной внешностью гладиатора найдет “дешевую позу”. Но тогда, в 1914-м, стихи Багрицкого казались ему “недосягаемо прекрасными, а сам он гением”^[80].

Вернувшись в Одессу, Катаев и Багрицкий будут еще долго гулять (Катаев пишет проще – “шляться”) по городу среди “южных франтов в желтых ботинках и панамах” и читать друг другу свои стихи. Катаев и не вспомнит про “иуд”, которые “шатают основы”. Не вспомнит о них и в мае 1921-го, когда женится на еврейке Людмиле Гершуни, хотя брак не продержится долго. Другое дело – женитьба на Эстер Бреннер в 1935-м. Мать Эстер, теща Катаева, даже в тридцатые годы ходила в синагогу. Валентин Петрович проживет с Эстер до конца своей жизни, а его дети могут считаться галахическими (законными) евреями. Вот вам и “антисемитизм”.

Волчьи уши

Между тем Катаев проигрывал и Багрицкому, и Кессельману. Даже на литературный вечер в курзале Хаджибейского лимана он представил поэму об охоте на зайцев, хотя сам позднее признавал, что не имел о ней даже понятия. Зайцев одессит Катаев тоже не видел, только читал и слышал о них.

“Одним из самых слабых считался у нас Валентин Катаев”, – вспоминал поэт и переводчик Александр Биск. Сын одесского ювелира, он переводил Рильке, печатался в Петербурге, Москве, Париже (в журнале “Сириус”, который издавал Николай Гумилев). Но Катаев готов был учиться, развивать свой талант, пока что не слишком яркий.

Отец братьев Катаевых был знаком с известным русским литератором Александром Митрофановичем Федоровым, бывал у него в гостях. А сын Александра Митрофановича Виктор был приятелем Валентина. Естественно, Федоров оказался первым профессиональным писателем, к кому юный Валентин пришел за советом.

Александр Митрофанович был из тех, кого позже назвали бы self-made man. Внук крепостного крестьянина, сын сапожника, он объездил весь мир. Побывал в Индии, Японии, Китае – такие путешествия доступны или профессиональному моряку, или очень обеспеченному человеку.

Жил Федоров в прекрасном богатом доме, который выстроил на собственные средства. И заработал он на хорошую жизнь не биржевыми спекуляциями, не оптовой торговлей, а своими стихами, романами, переводами Теннисона, Ростана, Гюго. Как раз в 1913 году вышел седьмой (последний) том его собрания сочинений.

Герой рассказа Катаева “В воскресенье” страстно хочет “посмотреть, как живет такой необыкновенный, даже несколько таинственный человек, как писатель, сочиняющий повести и романы, которые потом набираются в типографиях, печатаются и дорого продаются в книжных магазинах совсем чужим, посторонним людям”.^[81] Лучше не скажешь о месте, какое занимал писатель в общественной жизни дореволюционной России.

Прототипом писателя Воронова из этого рассказа был Фёдоров. А ведь Александр Митрофанович был далеко не так знаменит, так успешен и так богат, как Леонид Андреев или Максим Горький.

Катаев застал Федорова на рабочем месте – за столом, перед огромным, во всю стену (тогда – редкость!) венецианским окном с дорогими шпингалетами. Увидев перед собой незнакомого гимназиста, писатель “вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой”. Гимназист был в восторге: вот он, “настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; <…> утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук”.^[82]

В первый момент Федоров испугался, решив, будто что-то случилось с сыном. Когда же недоразумение выяснилось, он достал из ящика письменного стола толстую сафьяновую тетрадь и начал читать Катаеву:

Погас последний луч. Повеяла прохлада.
Над речкой белый пар клубится полосой.
Подпасок мальчуган сурово гонит стадо
С лугов, увлаженных холодною росой.
На небе палевом, как белыя волокна,
Застыли облака; в отворенныя окна,
Неслышною стопой, таинственно грустя,
Вступили сумерки, как робкое дитя.

Так и читали: Катаев Фёдорову – свои стихи, тот ему – свои.

В один прекрасный день Фёдорову или надоело терять время с “учеником”, или он решил показать молодому, не искушенному в искусстве человеку, что такое настоящая поэзия. Александр Митрофанович как будто оглушил Катаева: “…по совести, какие мы с вами поэты? Бунин – вот кто настоящий поэт”^[83]. Узнав, что этого имени гимназист не слышал, Федоров достал из шкафа сборник Бунина и начал читать.

Всё море – как жемчужное зерцало,
Сирень с отливом млечно-золотым.
В дожде закатном радуга сияла.
Теперь душист над саклей тонкий дым.

Вон чайка села в бухточке скалистой, —
Как поплавок. Взлетает иногда,
И видно, как струею серебристой
Сбегает с лапок розовых вода.

Потрясенный Валентин вернулся домой и попросил отца купить ему книгу стихов Бунина. Петр Васильевич, обрадованный, что у старшего сына, оказывается, есть вкус, на следующий день принес “завернутый в прекрасную, тонкую, плотную оберточную бумагу, от которой пахло газовым освещением писчебумажного магазина «Образование», пахло глобусами, географическими картами, литографиями, – толстенький сборник стихотворений Ив. Бунина издательства «Знание» 1906 года в скучно-зеленоватой шагреневой бумажной обложке”.^[84]

Некоторое время Катаев пытался Бунину подражать, а затем незваным пришел к нему с тетрадкой своих стихотворений. Это было в 1914 году, еще до войны и, вероятно, до участия в поэтическом вечере. Их встреча произошла весной.