Еще недавно золотые погоны офицера поднимали социальный статус. Теперь офицеры старались лишний раз не надевать форму, чтобы не нарваться на расправу: “Всякий раз, когда Пете приходилось пробираться сквозь толпу среди настороженных, пронзительных солдатских глаз, которые с грубым недоверием провожали не по времени нарядного офицерика, он чувствовал себя хуже, чем если бы ему пришлось идти через весь город голым”^[152]. Катаев, вне всякого сомнения, и сам испытал эти чувства. Более того, в “Зимнем ветре” есть эпизод, где за пацифистскую речь на митинге героя чуть было не расстреляли корниловцы.

В СССР Корнилов был фигурой одиозной, символом контрреволюции. Неудивительно, что советский писатель Катаев сделал корниловцев врагами Пети. А вот что было на самом деле? Сергей Шаргунов спрашивал Павла Катаева, сына Валентина Петровича, действительно ли у Катаева случился “конфликт с военным начальством и он попал в переделку”. Павел ответил: “В данном случае почти уверен, что что-то было, – запомнил ощущение большой опасности, может быть, смертельной”^[153]. Вот только вопрос, были ли это “корниловцы” – или дезертиры, которые убивали офицеров просто за то, что они офицеры?

Первая кровь Одессы

В ночь с 25 на 26 октября в Петрограде к власти пришли большевики. 7 ноября Центральная рада в Киеве издала свой III универсал, провозгласив Украинскую народную республику (УНР). В ее состав Рада включила и Одессу.

На жизни города эти грандиозные события сначала практически не сказались: местные большевики еще не собрались с силами, у Рады было мало надежных войск, а сторонников украинской власти в городе не хватало. Одессой продолжала управлять городская дума.

Местные бандиты во главе с Мишкой Япончиком начали было громить винные погреба, призывали “арестовать власть и грабить город”. Но власть направила против погромщиков пожарных, пулеметную команду, юнкеров и броневики.^[154] Относительный порядок был восстановлен, хотя Япончика даже не арестовали. В конце ноября он объявит о создании Молдаванской республики – разумеется, на Молдаванке.

Советы Румынского фронта, Черноморского флота и Одессы еще в мае объединились и создали исполнительный комитет с загадочным и грозным названием Румчерод. В декабре 1917-го власть в Румчероде перешла к большевикам. Но большевистский Петроград рассорился с украинским Киевом и в начале января 1918 года начал войну с Центральной радой.

Свою роль в этой войне должны были сыграть большевики Одессы, Херсонщины, Бессарабии и Черноморского флота. Действия их были как будто согласованы с центром. Уже 13 января большевистский теперь Румчерод поднял восстание в Одессе, взяв по примеру петроградских большевиков почтамт, телеграф и телефонную станцию. Однако повстанцы столкнулись с сопротивлением гайдамаков. В большинстве своем это были бывшие солдаты русской армии – украинские крестьяне, которые разошлись по своим деревням, прихватив с собой винтовки с патронами, а нередко и пулеметы. Теперь самые “свидомые” из них покидали родные деревни, чтобы защитить свою, украинскую власть. Это и были гайдамаки – солдаты Украинской народной республики.

В батарее Катаева под Сморгонью было немало украинцев. Один, старший фейерверкер, “здоровенный, плотный, даже толстый, что редко бывало среди солдат”, был дважды награжден солдатским Георгием. Его даже прозвали Тарас Бульба.^[155] Другой, фельдфебель Ткаченко, обучал героя военному делу. Ткаченко не зверь, но строгий унтер-офицер: “Он отстраняет величественным мановением руки орудийного фейерверкера и заглядывает сам, лично, в канал ствола своим хозяйским глазом. Не дай бог, если он обнаружит на зеркальной поверхности стали хоть одно пятнышко!”^[156]

Опытные Ткаченко и Тарас Бульба, вполне возможно, выжили. Где они были осенью-зимой 1917–1918-го? Вероятнее всего, разошлись по домам, делить землю, отобранную у панов помещиков. Но могли стать и гайдамаками. До революции они воевали “за Веру, Царя и Отечество”, но после отречения царя оказалось, что их отечество – это Украина, а не бывшая Российская империя.

Судьбу Одессы решил Черноморский флот, где верховодили русские большевики. Броненосцы “Ростислав” и “Синоп” и посыльное судно “Алмаз” открыли огонь: “…первый пристрелочный снаряд потек над городом с напористо-вкрадчивым шорохом, с шелестом, со звуком токарного станка. С кажущейся медлительностью снаряд двигался по своей траектории, и в городе под ним всё смолкло, прислушиваясь к его грозному полету”.^[157]

Вечером “…военные корабли уже били на поражение по всем целям, нанесенным красным карандашом на плане города.

Город гремел, вспыхивал, дрожал”.^[158]

Войска УНР отступили перед тяжелой корабельной артиллерией. 18 января 1918 года Румчерод объявил о создании Одесской советской республики.

Город был потрясен. Жертв январских боев, 119 человек – большевиков, юнкеров и гайдамаков – хоронили вместе в братской могиле на площади Куликово поле. Похороны напоминали грандиозную общегородскую манифестацию. Всеобщее ожесточение еще не набрало силу.

Через несколько дней в Одессу прибыл Михаил Муравьев, который возглавил вооруженные силы республики. Он только что взял Киев, где его красногвардейцы терроризировали местных “буржуев”: убивали, грабили. Вскоре по городу пошли слухи, что большевики арестовывают и зверски убивают офицеров и богатых горожан. В плавучие тюрьмы обратили броненосец “Синоп” и посыльное судно “Алмаз”. Горожане распевали мрачноватую частушку:

Эх, яблочко,
Куда ты котишься?
На “Алмаз” попадешь,
Не воротишься.

На этот раз, однако, массовый террор в Одессе не начался. Вопреки слухам, казней на “Алмазе” не было вовсе.^[159] Муравьеву некогда было заниматься делами города: в Бессарабии наступали румынские войска.

Одесситы поразили Муравьева полным равнодушием к делу революции. В его армию записывались мало, старались жить мирной жизнью, как до революции. Тогда он обложил городскую буржуазию контрибуцией в десять миллионов рублей, как делал в Киеве и Полтаве, и отбыл к войскам в Бессарабию. 23 февраля Муравьеву удалось разбить румын под Рыбницей. Один из его полевых командиров, бывший бандит-налетчик Григорий Котовский, с небольшим отрядом перешел мост через Днестр и захватил город Бендеры. Румыны заключили с Одесской республикой мир. Но дни ее были сочтены.

Немецкие и австро-венгерские войска начали оккупировать Украину. 13 марта австрийцы без боя вошли в Одессу. Муравьев напоследок приказал обстрелять город, но его безумный приказ не был выполнен. В городе установилась власть австрийская (военная) и украинская (гражданская).

В романе Катаева “Зимний ветер” все положительные герои или сражаются за большевиков, или им сочувствуют. Даже скрытный и расчетливый Павлик становится бойцом “молодежного отряда при Красной гвардии” и героически погибает в боях с врагами революции. Имело ли это хоть какое-то отношение к действительности? На этот раз у нас есть возможность документальной проверки.

В 1939 году Евгения Петрова (Катаева) будут принимать в коммунистическую партию. На партсобрании Евгения Петровича спросят, состоял ли он в каких-либо организациях. Ответил он так: “Никогда не состоял и не принадлежал ни к какой организации. Было в Одессе какое-то гимназическое собрание, на которое я с трудом попал, но там была открыта стрельба, и все разбежались. Дальше было какое-то тайное голосование гимназистов, где я голосовал за сионистов. Вся моя самостоятельная жизнь началась с 1920 года…”^[160]

Нарочито абсурдным признанием “голосовал за сионистов” Петров создает впечатление о себе-гимназисте как о человеке исключительно аполитичном и очень наивном. В конце сороковых эти слова дорого бы ему обошлись, но в 1939-м о государственном антисемитизме не было еще и речи. Но если и были у Евгения Катаева политические убеждения в пятнадцать лет, то никак не большевистские.

Его старший брат, вернувшись с ненавистного фронта, тоже не спешил умереть во имя идеалов всеобщего равенства. Надо было думать о хлебе насущном. И о литературе, конечно.

“Зеленая лампа”

Пока Катаев воевал, литературная жизнь Одессы развивалась и усложнялась. Своего толстого журнала не было, но появились литературные альманахи: “Серебряные трубы”, “Авто в облаках”, “Седьмое покрывало”. Обложки к ним под псевдонимом Сандро Фазини рисовал художник Срул Файнзильберг, сын бухгалтера Сибирского банка. Его старший брат Мойше-Арн (русские звали его Михаилом) станет фотографом и художником-графиком. Младший брат, Беньямин Файнзильберг, – инженером. Еще одного брата звали Иехиел-Лейб. Он проживет меньше всех, но обретет бессмертие под псевдонимом Илья Ильф. В это время он уже пробует писать, но в литературном мире Одессы его имя пока неизвестно.

Центром литературной жизни Одессы в конце 1917-го и в 1918-м были два конкурирующих литературных общества – “Бронзовый гонг” и “Зеленая лампа”.^[161] Имена участников “Бронзового гонга” известны сейчас лишь одесским краеведам и немногим историкам литературы: Леонид Ласк, Эммануил Бойм, Леонид Кельберт. Другое дело – их конкуренты из общества “Зеленая лампа”: Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев, Александр Биск, Семен Кессельман, Анатолий Фиолетов, Аделина Адалис.

Аделине Адалис, “музе Черного моря”, было в начале 1918-го всего семнадцать лет. Кажется, все, кто пишет о “Зеленой лампе”, упоминают ее “египетский профиль” и накрашенные ногти “цвета черной крови”. Через два года Аделина Адалис переедет в Москву, где познакомится с Валерием Брюсовым и Мариной Цветаевой. С Цветаевой они станут приятельницами. Марина Ивановна даже расскажет о ее внешности: “У Адалис <…> лицо было светлое, рассмотрела белым днем в ее светлейшей светелке во Дворце Искусств <…>. Чудесный лоб, чудесные глаза, весь верх из света. И стихи хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно-петербургские”.^[162]

Валентин Катаев приходил на собрания “Зеленой лампы” в офицерском френче, “весело щурил монгольские глаза, походя острил и сыпал экспромтами. Всегда шумливый, категоричный, приподнятый, он любил читать свои стихи, тоже приподнятые, патетические. И когда начинал читать, глаза его расширялись, голос звучал сочно и глубоко”^[163], – вспоминал критик Ершов.

Эдуард Багрицкий напоминал поэтессе Зинаиде Шишовой одновременно Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака. Он приходил к ней “ежедневно по утрам, съедал всё съестное, что могло уцелеть в доме, и, убирая в рот пальцем крошки со стола, спрашивал:

– Триолет написали?

– Я написала хорошее стихотворение <…>.

– Хорошие стихотворения вы будете писать в тысяча девятьсот тридцатом году. Давайте триолет”^[164], – вспоминала Зинаида Шишова.

Ее мужем был Анатолий Фиолетов (Натан Шор), студент юридического факультета Новороссийского университета и сотрудник угрозыска. Еще в 1914-м он выпустил сборник стихотворений, а в начале 1918-го был уже известным в среде одесской богемы поэтом, подавал надежды. “Я не раз слышал признания от старших товарищей Багрицкого или Катаева, что они многим обязаны Анатолию Фиолетову-Шору, его таланту, смелому вкусу”^[165], – вспоминал писатель Сергей Бондарин. Фиолетов написал не так много и погиб совсем молодым и весьма неровным поэтом. Но были у него и яркие стихи: