2 брата. Валентин Катаев и Евгений Петров на корабле советской истории (страница 13)
Третий – французский дипломатический чиновник и офицер французской разведки Эмиль Энно. Энергичный и смелый, он заметно превысил свои полномочия и действовал не столько во имя интересов Франции, сколько ради своих русских друзей-белогвардейцев.
Четвертый, точнее, четвертая – секретарша, а позднее жена Эмиля Энно Евгения Марковна Погребинская. Крещеная еврейка, она оказалась убежденной русской патриоткой и оказывала на мужа такое влияние, что превратила его в настоящего русофила.
Шульгин и Гришин-Алмазов были людьми дела. В отличие от героев Булгакова, они не болтали о том, как плох Скоропадский, как ужасен Петлюра и как не нравятся им украинские националисты. Они – действовали.
Времени было мало, Одессу уже занимали украинские войска. Тогда Энно объявил район вокруг гостиницы “Лондонская” и часть Приморского бульвара французской оккупационной зоной. В гавани стоял французский броненосец. Петлюровцы не решились ссориться с французами и не стали заходить в оккупационную зону. А именно здесь Шульгин и Гришин-Алмазов начали собирать русских добровольцев. В Одессе, как и в Киеве, были тысячи офицеров, которые не желали ни воевать, ни вообще принимать участие в политической жизни. Но семьсот человек всё же удалось собрать. На их сторону перешло несколько русских экипажей броневиков, прежде служивших гетману. В Одессу прибыли и французские войска – начиналась интервенция. И французский бригадный генерал Альбер-Шарль-Жюль Бориус по протекции Энно назначил Гришина-Алмазова военным губернатором Одессы.
На митинге у памятника дюку Ришелье, как символу русско-французской дружбы, Гришин-Алмазов изложил программу восстания: “Да здравствует наш доблестный вождь, генерал Деникин! Да здравствует верная нам благородная Франция! Да здравствует Великая, Единая, Неделимая Россия!”[180]
В городе вновь начались уличные бои. Украинцы сражались упорно, что признавали и русские, но психологический фактор сыграл свою роль: петлюровцев удалось убедить, что за русскими стоит военно-политическая мощь Франции. Петлюровцам пришлось покинуть город. Одесса с округой оказалась во власти русских белогвардейцев. Гришин-Алмазов объявил, что подчиняется Деникину, но Антон Иванович (Добровольческая армия была в то время на Кубани) не доверял ему и прислал на должность командующего войсками Добровольческой армии в Одессе генерал-лейтенанта Александра Санникова. Санников прибыл в город, но не стал вмешиваться в распоряжения Гришина-Алмазова, который был фактическим диктатором Одессы.
Белые в Одессе
Войска Антанты не спешили сражаться с большевиками, предпочитая отдыхать в большом, веселом и пышном приморском городе, богатом “спиртом, женщинами и другими удовольствиями”[181]. Зато одесситы могли вовсю насмотреться на греческих солдат “с оливковыми и кофейными лицами”[182], на тюркосов и зуавов – африканских стрелков французской армии. “Однажды по городу прошел дивизион танков. <…> Они были похожи на громадных гусениц. Они гремели суставчатыми цепями по мостовой. Витрины магазинов и фонари стрекотали, звенели и содрогались от их железной поступи”.[183]
Русские в Одессе верили в несокрушимую мощь Антанты. Казалось, ее поддержка обеспечит и победу над большевиками, и прочный порядок. Катаев, по словам Веры Муромцевой-Буниной, даже собирал приветствия англичанам. Но британцы отдали Украину французам, чтобы самим сосредоточиться на Кавказе.
Новая власть заметно отличалась от гетманской. При Скоропадском не было национальной дискриминации. Белые же смотрели на национальный вопрос иначе. Шульгин убеждал Гришина-Алмазова не запрещать прямо украинский язык, но называть его “малороссийским наречием” и сделать необязательным, факультативным предметом в гимназиях и училищах. Всё равно, мол, гимназисты предпочтут “игру в мяч” (то есть футбол) учебе.
Французские военные, прибывшие на смену Энно с настоящими полномочиями, пытались убедить русских белогвардейцев и украинских националистов вместе сражаться против большевизма. Это оказалось совершенно невозможно. У русских сторонников единой и неделимой России будто кровью глаза наливались при словах “Украина” и “украинцы”. Союз не сложился.
Новые власти проявили себя упертыми доктринерами и фанатиками и в еврейском вопросе.
“– Большевики говорят по-жидовски!” – был убежден Гришин-Алмазов.
– “Нет, они думают по-жидовски, а говорят по-русски…”[184] – поправил его Шульгин.
В городе, который с 1917-го отвык от полиции, была своя, параллельная белым власть. К бандиту Мишке Япончику обращались не только за протекцией, но даже за материальным пособием, и Япончик такие пособия выдавал, будто чиновник или уполномоченный городской думы.[185] Он даже установил связи с большевистским подпольем, наивно полагая, что с большевиками договориться легче, чем с белыми.
В борьбе с уголовным миром и подпольщиками Гришин-Алмазов применял меры самые жесткие. По словам Шульгина, генерал предложил тайные убийства без следствия и суда. Шульгин ему возражал. Однако вскоре на одном из кладбищ нашли одиннадцать трупов. Все или почти все убитые – евреи.[186]
Белый террор еще больше усугубил разгул преступности.
Впрочем, днем Одесса жила еще прежней жизнью. Работали банки и магазины, в ресторанах играла музыка, праздные, богатые господа с шикарно одетыми дамами с полудня начинали обедать, а ужинали допоздна. В белую Одессу, “как в последнее сосредоточье русской культуры и умственной жизни”[187], приехал из Крыма Максимилиан Волошин. Именно в Одессе прожила последние месяцы своей жизни первая русская кинозвезда Вера Холодная, которой молва приписывала роман с Гришиным-Алмазовым (генерал это категорически отрицал).
Но в марте в Одессу прибыл генерал Франше д’Эспере. Герой войны, “моложавый седоватый воин, окруженный отборной свитой”[188], не разобрался в местной специфике и снял с должностей и Санникова, и Гришина-Алмазова, назначив послушного французам генерала Шварца.
В это время положение на фронтах изменилось. Украинский атаман Григорьев (Серветник) перешел на сторону большевиков, взял Николаев и Херсон, которые защищали союзные французам греки. В Херсоне Григорьев приказал расстрелять 70 пленных греческих солдат, а тела убитых погрузил на пароход и отправил в Одессу – в подарок французам.
Французы не хотели разделить судьбу греков и поспешили эвакуироваться.
21 марта Бунину позвонил Валентин Катаев: “«Спешу сообщить невероятную новость: французы уходят». – «Как, что такое, когда?» – «Сию минуту». – «Вы с ума сошли?» – «Клянусь вам, что нет. Паническое бегство!»”
Бунин “выскочил из дому” и глазам своим не поверил. По улицам бежали “нагруженные ослы, французские и греческие солдаты в походном снаряжении”, скакали “одноколки со всяким воинским имуществом…”[189]
Вера Муромцева-Бунина не без национальной гордости заметила, что “добровольцы” (русские белогвардейцы) “отступали в полном порядке, паники среди них совершенно не наблюдалось”, в то время как французы “совершенно потеряли голову. Они неслись по улицам с быстротой молнии, налетая на пролетки, опрокидывая всё, что попадается по пути…”[190] Но ведь добровольцы – убежденные бойцы за белое дело, они сражались за единую и неделимую Россию. А за что было умирать французам, алжирцам, сенегальцам в совершенно чужом городе?
Красная Одесса
4 (по другим данным – 6) апреля атаман Григорьев въехал в Одессу на белом коне (по другим источникам, на автомобиле).
По словам Шульгина, большевики удивили идеальным порядком. Он ожидал увидеть орды дикарей и грабителей, а в город вступили русские солдаты – Шульгин, как русский националист-имперец, считал русскими всех украинцев. Но “…красноармейцы отряда Григорьева были украинцами”[191], – писал Валентин Катаев – и был прав: Григорьев набирал своих хлопцев в больших и богатых украинских селах.
Войска Григорьева шли молчаливо, только колыхались бесконечные ряды штыков. Затем полковые музыканты заиграли “Интернационал”. Гимн большевиков вполне соответствовал событию: помимо украинцев и атамана Григорьева, в Одессу вошли и китайцы, и матросы-черноморцы, среди которых хватало и русских, и тех же украинцев.
Опустел порт. Ушли почти все иностранные пароходы. Уличные мальчишки вместо “Одесского листка” продавали “Известия Совета рабочих и солдатских депутатов”. На улицах появились милиционеры, “очень похожие на прежних городовых”[192]. На перекрестках начали проверять документы.
Порядок продержался недолго. Уже 2 мая грянул еврейский погром, которых не было и при белогвардейцах.
“Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами, – записывает Бунин. – <…> убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев[193]