– Барышни, а я к вам с просьбой… У нас вечеринка по-питерски… Я хочу чистоту и порядок соблюдать, а потому прошу вас ореховую скорлупу на пол не бросать, а класть на тарелку. Вот вам и тарелочка… Пожалуйте… Пардон, что я так… уж извините, но хочется, чтоб все по-полированному было, – прибавил он. – Ведь и самим неприятно, если скорлупа под ногами трещит. Таня! Возьми-ка веник да подмети к сторонке, – обратился он к сестре.

Девушки опешили, но скорлупу стали класть на тарелку.

– Скажи на милость, какой грозный! – шептались они. – Совсем грозный.

– Питерская штучка! – проговорила одна из них.

– Мало ли мы видели питерских! У нас все парни питерские да московские, а таких нашлепок девушкам никто не делал. Словно мы махонькие… – отвечала другая.

– Это все для павы… Паву ждет размазовскую… – прибавила третья.

– Уж и пава! – фыркнула четвертая девушка. – Нешто старухи бывают павами! У ней четырех зубов, говорят, нет и коса привязная.

Подскочил Нил Селедкин, слышавший последние слова.

– Вы это про кого, кралечки?

– Да про размазовскую дочку. Старуха ведь… Ей все сорок. А люди говорят: сорок лет – бабий век.

– Пустяки… По-нашему, по-московски, про нее можно сказать: дама в соку.

Флегонт принес пачку старых номеров иллюстрированных раскрашенных журналов.

– Вот и еще вам забава, барышни. Полюбуйтесь на картинки, – сказал он. – Для зубов орешки и пряники, а это для глазной видимости.

– Из Питера привез? – спросил Селедкин.

– Да, из ресторана. Ведь и у вас, я думаю, получаются в Москве в трактире.

– Обязательно. У нас их уйма. У нас купец без картинок и чай пить не может. Неделю номер на палке мотается, так его истреплют, что твое знамя старинное.

– Вот-вот. У нас их буфетчик потом собирает. Ну, я и выпросил у буфетчика какие почище. Вот тут есть и деревенское. Не желаете ли полюбопытствовать, как барин-охотник деревенскую девушку в лесу обнимает? Вот-с… – указал Флегонт, порывшись в журналах.

Девушки стали рассматривать.

– Вишь, старый пес! Старик, а туда же… – проговорила одна из них про нарисованного охотника.

Пришли староста Герасим Савельев со старостихой. С головы старосты так и текла помада, до того жирно были смазаны ею его волосы. Старостиха была в ковровом платке на плечах, застегнутом у самого горла золотой брошкой, в черных ажурных полуперчатках и в купеческой шелковой повязке на голове. Поздоровавшись со всеми, они сели за стол на лавку. Староста был тоже из питерских, жил когда-то там приказчиком во фруктовой лавке, и, когда ему предложили стоявшее на столе угощение, он тотчас же взял яблоко, закусил его и спросил Флегонта:

– А почем ноне в Питере ананасы?

– Доподлинно не могу сказать, хотя у нас в ресторане они имеются, хозяин покупает. У нас их для крюшонов требуют. Шампанское наливается в кувшин и туда ананас ломтиками… – пояснил Флегонт.

– Знаю, знаю… Лед еще туда… Апельсины. Напиток дорогой. У нас здесь на этот крюшон-то корову купить можно.

– Когда господа раскутятся и жженку варить начнут, то еще и дороже стоит. Ведь иные на киршвассер, а шампанским тушат… А киршвассер-то почем! Пятьдесят–шестьдесят рублей жженка-то маленькая обходится.

– Николай Автономыч, что это за жженка такая? – спросила лавочница мужа.

– Жженка? – переспросил лавочник и тотчас же ответил: – А мне почем же знать! Я в Питере не живал.

Флегонт тотчас же стал рассказывать, что такое жженка, сообщал цену вина, из которого она делается, как пылает синим огнем сахар, политый вином. Старостиха и лавочница ахали и дивились.

– Затем, когда все это раскалится, наливают в стаканчики и пьют, – закончил Флегонт.

– Как? С огнем? Да ведь этим всю утробу сожжешь! – воскликнула лавочница.

– У господ утробы луженые, – сказал староста.

– Нет, нет, оставьте, Герасим Савельич, – остановил его Флегонт. – Огонь прежде погасят, а потом уж и пьют. Пойло ужасное все-таки. Живо осатанеешь, – прибавил он.

– Ну, то-то… – проговорила старостиха. – А мы уж думали, что так с огнем и пьют.

– Крепко-то крепко, но ничего. Я пил… – похвастался староста. – У нас во фруктовой лавке офицерство варило, когда, бывало, раскутится.

– Ну, уж ты чего не пил! Я думаю, ты и керосин, и крепкую водку пил! – упрекнула его жена.

Староста приложил палец ко лбу и произнес:

– Но зато ум не пропил. Ум всегда у меня в голове. Я человек рассудительный.

Самовар давно уже вскипел. Мать Флегонта заваривала чай и разливала его в стаканы и чашки за отдельным столом, а вдовы Елены Парамоновны все еще не было. Флегонт уже начинал беспокоиться, что она не придет, и то и дело посматривал на часы.

«Не придет еще через полчаса – побегу за ней и буду ее упрашивать, чтобы пришла хоть на часочек. А то все знают, что обещалась быть, – и вдруг ее нет. Это ведь скандал!»

Он схватил поднос, ловко поставил на него налитые чаем стаканы и чашки и стал разносить гостям, а Елена Парамоновна не выходила у него из мыслей.

«А вдруг захворала? Вдруг голова болит? Все равно буду упрашивать, умолять буду, чтобы хоть на полчасика показалась в нашем доме», – рассуждал он.

– Господин, молодой хозяин! Нельзя ли девицам-то хоть пивка по стаканчику! – кричал Флегонту Селедкин. – А то прошу, чтобы песню запели, – и робеют.

– Сейчас, сейчас, голубчик. Всякому угощению свой термин. Сначала чай, а потом и пивной интерес.

К Флегонту подошла мать и шепнула ему:

– И сестры Феклы Сергевны до сих пор нет. Что бы это значило? Уж не обиделась ли она? Хорошо ли ты звал, голубчик, тетку-то?

– О, что мне тетка! Провались она! Чванится, так и не надо! – раздражительно прошептал Флегонт. – А вот что Елены Парамоновны нет, так это уха! Совсем уха.

Но тетка Фекла стояла уж у дверей, вся занесенная снегом, и отряхивалась на рогоже.

– Метель поднялась, да какая! Так и метет. Насилу добрела к вам, – говорила она. – Ну, здравствуйте! Здравствуй, сестра… Здравствуй, Флега!

– Здравствуйте, здравствуйте. Извините… целоваться уж не могу. Видите, я занят, я с подносом… и чай у меня, – сказал Флегонт, отвернулся и пошел к столу, где сидели гости.

– Не хочешь с теткой целоваться? Ну, не надо. Бог с тобой… Мы что! Мы люди бедные… А вот авось сейчас богатую гостью примешь с веселием да радостью и миловать начнешь… – бормотала тетка Фекла. – Иди встречай.

– Кого? – встрепенулся Флегонт.

– Размазова дочка, Елена Парамоновна, вслед за мной плетется. С фонарем идет. Работница впереди и фонарь несет.

Флегонт засуетился, сунул пустой поднос на колени к дяде Наркису и опрометью выбежал из избы.

XIV

Дочь деревенского тысячника и богатея Парамона Вавиловича Размазова, вдова Елена Парамоновна Хлястина, входила в избу Подпругиных точь-в-точь так же, как выходят обыкновенно на сцену королевы в постановочных пьесах. Прежде всего показался Флегонт, распахнувший дверь и остановившийся около двери с жестяной лампочкой в руках. Затем показалась рябая работница Размазовых, Федосья, закутанная в байковый платок и с фонарем в руке. Федосья тоже остановилась около двери и стала светить фонарем в сени. Наконец в дверях показалась и сама Елена Парамоновна, а за ней работник Размазовых в полушубке и с блюдом в руках, прикрытым полотенцем. Флегонт стоял в дверях и говорил:

– Легонечко, Елена Парамоновна… Тише… Осторожнее… Тут у нас порог. Не споткнитесь.

Вдова Елена Парамоновна была в лисьей ротонде, крытой гранатовым бархатом, и в куньей шапочке, покрытой пуховым платком. Когда она вошла в избу, все гости поднялись с лавок, а девушки, сидевшие в соседней комнате, гурьбой высыпали из нее. Нил Селедкин тотчас же подскочил к ней и с ловкостью московского полового снял с нее лисью ротонду. Очутившись в светло-зеленом с кружевной отделкой шелковом платке, вдова приподняла юбку и выставила вперед ногу. Работница Федосья тотчас же поставила на пол фонарь и стала снимать с ее ног глубокие калоши. Когда операция эта была кончена, вдова отряхнула платье, поклонилась и сказала:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, Елена Парамоновна, матушка, здравствуйте… – заговорили все гости хором.

Вдова обернулась к работнику, указала на блюдо и проговорила Флегонту:

– А вот это от меня и от папеньки вам поросеночка отварного на закуску. Поросенок что сливки… Сами выпоили.

– Маменька! Принимайте блюдо! Что же вы стоите?! – крикнул Флегонт, засуетился около вдовы и заговорил: – Пожалуйте, Елена Парамоновна, вот сюда на лавочку, под образа, за стол.

Он подвел ее к столу и несказанно удивился, что самое почетное место под образами занято уже его теткой Феклой Сергеевной.

– Тетенька! Посторонитесь! Куда ж вы залезли? Вы свой человек! Пустите на ваше место Елену Парамоновну.

Вдова в это время подавала всем гостям руку и произносила: «Здрасти».

– Да не надо, не надо мне того места. Не пойду я, – заговорила она. – Я даже не люблю на лавках сидеть. Дайте мне стулик, и я сяду вот с этой стороны стола.

Во мгновение ока Нил Селедкин слетал в соседнюю комнату, где было три буковых стула, и принес один из них. Флегонт усадил вдову на стул, сделал тетке Фекле гримасу с кивком головы и тихо произнес себе под нос:

– Эх, ворона!

Вдова обмяла на себе руками платье, облизнула губы и проговорила:

– Погода на дворе просто ужасти. Снег так и крутит. Ужасти, что снегу навалило.

– Завтра Павла Исповедника. На Павла Исповедника снег, так примета есть, что вся зима снежная будет, – откликнулся отец Флегонта Никифор Иванович, погладив бороду. – А это для озимых хорошо.

– Травы также будут хорошие, – прибавил дядя Наркис и крякнул.

– Елена Парамоновна, вам чайку сначала или закусить прежде прикажете? – суетился около вдовы Флегонт. – Маменька, ставьте на стол поросенка-то! – махнул он матери.

– Нет, я прежде чаю… Только, пожалуйста, с лимоном, – отвечала вдова.

– В один момент-с! Маменька! Чаю! Пожалуйста, поскорее.

Но вместо матери Флегонта чай уж подносил ей на подносе Нил Селедкин. Рядом с чашкой чая лежал нарезанный лимон на блюдечке.

– С приятством кушать… – произнес Селедкин, когда вдова взяла чашку и положила в нее кусок лимона.

– Мерси вам… – отвечала она.

– А с вареньицем внакладку? – предложил Флегонт. – Прикажете?

– Приелось варенье-то уже… Мерси… Лучше я кисленького…

Она начала пить чай, прихлебывая с ложечки.

Окружавшие ее гости молчали. Наконец староста выпалил:

– Папашенька ваш, Парамон Вавилыч, здоров ли?

– Мерси. Нога у него что-то… Всегда к погоде… Так прилег он на лежанку топленую, когда я уходила. Приказал вам кланяться, – кивнула вдова Флегонту.

– А мамашенька? Как ее здоровье? – осведомился мелочной лавочник.

– Ну, та уж совсем сырая женщина. Вот надо будет послать к ней Федосью, а то лампадку некому будет на ночь затеплить. Федосья! Ты уходи! – обратилась она к работнице, все еще стоявшей около дверей. Оставь фонарь и иди.

– Дозвольте, матушка-хозяюшка, еще чуточку посмотреть на гостей, – стала просить работница. – Я самую малость.

– Уходи, уходи. Маменьке надо на ночь ноги спиртом натирать. А обратно меня кавалеры проводят с фонарем. Надеюсь, вы, господа?.. – обратилась она к Флегонту и Селедкину.

– С превеликим удовольствием, Елена Парамоновна! – откликнулись те оба.

Мало-помалу, однако, старостиха и лавочница оживились и полезли к Елене Парамоновне смотреть ее браслетку, надетую на руке.

– Хорошенькая браслеточка на вас… – проговорила лавочница.

– Покойный муж подарил, когда у меня девочка родилась, – отвечала вдова.

– А бляшечка-то эта открывается? – задала вопрос старостиха.

– Это медальон. Там мой портрет, когда я была в девушках. Иди, иди, Федосья! – сказала вдова опять работнице.

– Гостинчика бы мне, хозяюшка…

– Вот, вот тебе, и уходи с Богом! – сказал Флегонт, взял кусок сладкого пирога и два пряника и передал работнице.

Та поблагодарила и удалилась.

– А что ж вы музыку-то? – напомнила она Флегонту.

– Ах да… – встрепенулся тот. – Елена Парамоновна прислала давеча для услаждения гостей музыку, и вот я сейчас заведу органчик.