– Что ж мне за радость изъянистого покупать? Принесешь его домой, а он и подохнет.

– Нет, вы позвольте-с… Попугай как есть здоровый и веселый. Но изъян – другой.

– Слепой, что ли, или лапа оторвана?

– Во все глаза глядит, и обе лапы целы, а только, с позволения сказать, мерзкими словами ругается. Вот в нем весь его и изъян есть. Из графского дома попугай куплен.

– Как же он так в графском-то доме ругаться научился?

– А уезжала графиня за границу и сдала его прислуге на хранение. Стоял попугай в лакейской, ходили к лакеям кучера – ну и научили. Где модные дамы, да ежели молоденькие девушки есть, так оно и нехорошо, ну а для простой замужней женщины, да ежели без детей…

– У нас детей нет. Из-за того-то жена и заблажила насчет скворца.

– А коли так, то вам такой попугай – самое подходящее дело. Супружница ваша, поди, дама не нежная, от пронзительного слова в обморок не упадет, так чего ж еще! Да и отучить всегда птицу можно, ежели постараться. А я дешево возьму.

– А почем? – полюбопытствовал купец.

– Да что уж! – махнул рукой торговец. – Красненькую взял бы. Сто рублей птице цена. Ласковая, к кому угодно на палец садится, насекомую у барынь в волосах клювом ищет – вот какая птица! Будь мне досуг его от ругательных отучить – сейчас за три четвертные продал бы его. Войдите-ка в лавку посмотреть. Вот какая птица!

Купец помялся и вошел в лавку.

Утро в черном трактире

Седьмой час утра. Праздник. Черный трактир, преимущественно посещаемый простым рабочим людом, еще заперт, и деятели его спят. Спит буфетчик, растянувшись на буфете, спит маркер, раскинувшись на бильярде, покоятся на диванах и взасос отсвистывают носом трактирные мальчики-подручные, скорчившись на составленных вместе стульях, изображающих импровизированные кровати. В кухне уже проснулись и затопили плиту. В буфетную комнату вошел кухонный мужик.

– Ребята! Чего вы до сих пор дрыхнете? Марк Маркович! Уж шесть часов!.. – крикнул он.

Первым проснулся буфетчик, поднялся на буфете, как сфинкс, опершись рукавами, посмотрел заспанными глазами по сторонам, очнулся и сказал:

– Неужто уж шесть? Расталкивай скорей ребят.

Мужик обошел комнаты. Буфетчик зевал во весь рот и накинул на себя халат; позевывая, почесываясь и потягиваясь, оделись половые. Мальчики-подручные еще спали.

– Вставайте, чертенята! Чего вы барчат-то разыгрываете? Водой оболью! – возглашает буфетчик, обходя вслед за кухонным мужиком комнаты, дернул двух спящих мальчишек за вихры, но так как и это плохо ускорило вставанье, то он раздвинул стулья, и мальчишки попадали на пол. – Умываться! – приказал он и принялся фыркать над медным тазом, стоящим на буфете, в котором моют посуду. Мальчик поливал ему в руки из большого чайника-арбуза воду. Шло умыванье.

Половые начали прибирать комнаты и расстанавливали стулья. Буфетчик раздал им марки на руки. Вместо постели на буфете засияли графины с водкой и стаканчики, появился мелко искрошенный рубец и ржаные сухарики на тарелках.

Происходила суетня.

– Зажигай Богу-то лампадку! Леший! Ведь ноне праздник… – отдал второпях приказ буфетчик мальчику и кивнул на образ.

А во входные двери между тем уже стучались с улицы.

– Гости стучатся… – сказал половой. – Отворять, что ли?

– Ну вот еще! Семи часов нет… чтобы потом околоточный наклеил, зачем до семи часов отворились? – отвечал буфетчик. – Пущай их стучатся. Не уйдут.

– Целая артель пришла и на тумбах сидит и дожидается, – заглянул половой в окошко. – Кажется, уж околоточный-то сыт. Чего ему?..

– Строгости пошли. Пять минут повременим и отворим по нашим часам. И так уже на десять минут вперед поставлены. Надо тоже опаску держать. Завари-ка мне чаю.

– Слышите, Марк Маркович, какое бунтовство, – кивнул на улицу другой половой.

– Городовой уймет, – стоял на своем буфетчик и начал чесаться гребнем.

– «Свидание друзей», поди, уже открыли. Там завсегда раньше нас открывают.

– Тем сойдет с рук. Тем бабушка ворожит. Не уйдут. Чего ты боишься? В «Свидании друзей» новый буфетчик. Его артели не любят.

Стук становился все сильнее и сильнее.

– Ах, окаянные! И в самом деле, бунтовство. Вишь их проняло! Ну, иди, отворяй. Пусть их входят. Авось Бог милостив… – отдал приказ буфетчик.

Входные двери отворились, и в трактир начали вваливать рабочие.

– Чего до сих пор румянами да белилами протираешься и не отворяешь? Пора уж. Ноне праздник. Люди везде отперлись… – заговорили они. – С праздником! С полчаса места на улице ждем. Инда изныли все.

– Изныли! Вам, ребята, хорошо рассуждать, а нам-то каково? Мы бы и рады отвориться, да ведь тоже опасаешься насчет затылка. Затрещина-то нам попадет от полиции, а не кому другому.

– Собирай, собирай скорей чайку-то. Истомились. Потчевать-то сегодня для праздника своих завсегдателев будешь? – спрашивали мужики и здоровались с буфетчиком, протягивая ему руки и поздравляя с праздником.

– Больно часто захотели, земляки, – отвечал буфетчик, поспешно суя руку направо и налево. – В Покров по стаканчику вам подносил в уважение – ну и будет. А уж сегодня пейте на свои.

– Ты коноводов не обижай. Коноводам-то завсегда надо почтение. От нас из артели восемьдесят человек к вам чай пить ходят. Сколько денег-то оставим! Так ты коновода и почти, – говорил гунявый мужичонка.

– А нешто мы не чувствуем? Нешто мы не почитаем? В Покров от сердца по стаканчику поднесли, а прошлую субботу чаю даром собрали.

– Все-таки ты уважь хоть меня-то на пятачок, – не отставал мужичонка. – Я уговаривал ребят, чтобы в «Свидание друзей» не шли. Там уж с четверть часа места отворившись.

– В «Свидании друзей» и этой ласковости нет, что от нас видишь. Что тамошний буфетчик! От него и папироски не допросишься. А мы нет-нет да и чайку соберем в уважение.

– Обижаемся на него, что говорить. Большой обидчик для нашего брата. А только, ей-ей, вот те святая икона, хотели туда чай пить идти. У вас заперто, а там отворено. Народ бунтовать начинал, да уж я уговорил. Уважь стаканчиком.

Буфетчик молча налил стакан. Мужичонка улыбнулся и заговорил:

– Вот за это спасибо! Вот мы это ценим! Теперь я по гроб твой. Я, Марк Маркыч, как тебя всегда перед всеми отлепартовываю? Для меня ты первый человек – во как… Ей-богу… Хочешь, сейчас весь народ растревожу, чтоб стаканчики требовали? Сегодня у нас народ денежный. Вчера расчет получили. Я такой коновод, что меня сейчас послушают. Мне стоит только одно слово сказать – и довольно. У меня с одного слова запьют. Подрядчик вчера расчет выдал – и загуляют.

– Это уж там твое дело. А только пей, пей скорей, да только не рассказывай, что тебе даром поднес. А то другие придут и тоже просить будут, – перебил его буфетчик.

– И что ты! Могила… Руку! Сейчас вот пойду и на твою пользу народ подобью.

Мужичонка выпил стаканчик, сплюнул длинной слюной и сладко облизнулся.

– Закусывай рубчиком-то. Да вот тебе еще папироска на загладку…

– И папироску? Ну благодетель! За такую твою ласковость, ей-ей, сейчас народ на загул сбунтую. Мы, брат, это ценим… У нас и деньги свои есть. Во! – звякнул медяками мужик. – А мы ласковость ценим. Нам учливость приятна.

Размахивая руками, он побежал в комнату, где засела артель.

Рабочие подваливали в трактир. Слышались возгласы:

– Марку Маркычу!.. С праздником!

– Поди-ка сюда, красный, человек опасный! – поманил буфетчик рыжего мужика. – А вы, ребята, идите, проходите дальше, там свободнее, – обратился он к другим мужикам. – Мне с красным человеком по своему делу поговорить надо. Как тебя звать-то, земляк?

– Митрофан Захаров, – отвечал рыжий мужик.

– Ну, так я тебя хочу, Митрофан Захарович, попотчевать стаканчиком. Каждый день ты к нам ходишь и нашим завсегдателем считаешься, а ни разу я тебе уважение не делал.

– Ну?.. – улыбнулся рыжий мужик. – Вот за это благодарим покорно!

– Всем завсегдателям почтение делаем иногда по праздникам, а ты что ж за обсевок в поле? Ты, я вижу, мужик-то хороший. С перчиком или хрустальной?

– Давай уж с перчиком. Коли баловаться, так баловаться. А я было только забастовал… Гулял тут шибко, с неделю гулял да забастовал.

– Один-то стакашек не повредит.

– Знамо, не повредит. С поднесеньевым днем!

– Кушай. Только ты вот что: ты своим-то не говори, что я тебе поднес, а то обижаться будут. Завтра можешь сказать, а сегодня молчи.

– Ну вот! С какой стати?

– То-то. А то обидятся и придут просить. А всем ведь невозможно уважение в один день делать. Закусывай редечкой-то. Да вот тебе папироска.

– Руку! За то и мы тебя, Марк Маркович, за твою ласковость ценим, – сказал рыжий мужик и поплелся к компании земляков чай пить.

Поднеся таким же манером еще двум-трем рабочим даровые выпивки, буфетчик знал, что делал. Сделав это, он самовольно улыбнулся. Посев состоялся. Начались всходы. Через полчаса половые с ног сбились, таская рабочим стаканчики. Вместе с чаем началась и водочная торговля.

Перед переписью

В табачную лавочку на Петербургской стороне, служащую в то же время и местом сборища для соседних обывателей, которые заходят сюда покалякать о текущих делах, зашел до того тщательно выбритый пожилой чиновник в камлотовой шинели и в фуражке с красным околышком, что подбородок его был даже в нескольких местах порезан.

– Ивану Савичу! – возгласил он, протягивая руку стоявшему за стойкой табачнику в серебряных очках, поднятых на лоб, и с большой седой бородой.

– Доброго здоровья, Феклист Парамоныч, – откликнулся табачник. – Хорошо ли можется?

– Можется-то ничего… так себе… Поясница маленько того… Да вот вчера сходил в баню, перцовочкой вытерся, перцовочки выпил, и отлегло. А вот у нас тут дело затевается…

Чиновник вытащил громадных размеров красный платок, громко высморкался в него, протрубив как бы на трубе, подтер нос и начал складывать платок.

– Супруга все ли в добром? – спрашивал табачник.

– И супруга тоже ничего… Вчера через новый мост ко «Всех скорбящих» иконе пешком ходила, свечку там поставила и маслица пузырек оттуда принесла. Все слава Богу… А вот, говорю, дельце у нас в Питере какое-то не совсем ладное затевается… Нам, домовладельцам, оно будет того… Надо держать ухо востро…

– Вам Жукова четверку?

– Жукова-то оно само собой. С сорок четвертого года, с поступления на службу в Сенат, курю Жуков табак, да вот уж теперь пять лет в отставке – и все неизменный трубочник-жуковник. А я говорю насчет дельца-то… Все новомодные измышления пошли.

– Верно, насчет переписи?

– Да, насчет переписи. Я тебя спрашиваю: что это такое? Ведь это опять какие-нибудь притеснения домовладельцам. Зачем перепись Петербурга понадобилась?

– Выли уж тут у меня сегодня, стонали, – отвечал табачник. – И вчера стонали. Иван Калистратыч стонал, Дементьев Драгиль стонал, Андронов плакался.

– Застонешь, брат, коли эдакие дела! – прищелкнул языком чиновник. – Ты сам-то читал ли объявление?

– Еще бы не читать, коли я домовладелец.

– Ну, то-то… Ты как об этой переписи думаешь?

– Да как думаю… Надвое думаю… И так думаю, и эдак думаю. Конечно, лишние тяготы. А только там в объявлении успокаивают, что, мол, никакой финансовой части в этом нет и что никакого измышления налогов.

– Мало ли, что успокаивают! Они успокаивают, а я этому не верю. Я между строк читаю; я, брат, привык уж к этому, слава богу, тридцать лет на казенном стуле елозил, так уж знаю, как бумаги-то пишутся. Всякая бумага в двух смыслах пишется: один смысл явный, а другой смысл тайный. С виду оно как будто бы и не беспокоят, а на деле – тревожат. Понял? Дай-ка сюда табачку щепоточку.

Чиновник вытащил из кармана шинели трубку на аршинном черешневом чубуке и начал ее раскуривать.